Вилла была обнесена высоким деревянным зеленым забором. Элизабет нажала на кнопку звонка.
Ей открыл сам Эрл, подстригавший кусты в саду. Высокий, худой, сухой, лицо покрыто красноватым загаром. Он походил на Роберта Фроста в старости, только был выше и крепче на вид. И у него не было вечной фростовской усмешки, добродушной и хитроватой,лицо его было открытым, внимательным, любопытным, меткий и цепкий взгляд художника, живая игра морщин, ум и галантность, светящиеся во всем.
Мистер Эрл, я давно чувствую необходимость поговорить с вами... хотя бы для того, чтобы отчитаться о ходе выставки...
Дорогая Элизабет, это совершенно напрасные опасения.Он вел ее к веранде, где уже был накрыт чайный столик: печенье, кофе, сливки, масло, джем.Вы полагаете, судьба картины занимает меня после того, как она окончена? Зенит моей славы давно позади, и я был бы последним идиотом, не понимай я этого. Я ушел от времени, и время ушло от меня. Наше расхождение, слава Богу, свершилось с обоюдного согласия, как давно ожидаемый развод, и если я стану анахронизмом, то по крайней мере добровольно выбрал эту участь. Выставкапопытка подвести итог последнему десятилетию работы, не более. Разумеется, мне интересно, что скажут и напишут. Любой, кто утверждает, что ему неинтересно,нагло врет. Но поскольку я материально обеспечен на ближайшие сто лет при скромном образе жизни, мне незачем ждать сверхприбылей от моих скромных развлечений...
То, что он заговорил об этом сразу, сняло напряжение, но Элизабет почувствовала, что тема эта волнует его, раз он решил сразу ее снять. Нет, Молли не права: за своей любовью она не разучилась понимать людей. Слышать их и жалеть их.
Мистер Эрл,сказала она,я выросла в уважении к вашему таланту, и не мне утешать вас или приукрашивать действительность. С большими художниками не заигрывают. Мне никогда не было близко то, что вы делаете, и ни один ваш период я не могу назвать своей живописью,но тем вернее моя оценка и тем искреннее мое восхищение: я могу беспристрастно судить о вас и нахожу вас крупнейшим Мастером.Она почти не лгала.Я должна вам откровенно сказать, что ни одна картина пока не продана, но наибольшие шансы у «Ожидания»: к ней прицениваются.
Не сомневаюсь,он разлил кофе,не сомневаюсь. Картина недурна, но несколько мрачна по колориту... вы не находите? Впрочем, ожиданиевообще довольно мрачная вещь. Вы прекрасно выглядите.
Мистер Эрл...
Меня зовут Эд.
Мне трудно привыкнуть...
Дитя мое, давайте не будем лишний раз напоминать старику, что он стар. Или я буду вас называтьмисс? миссис?
Боясь, что ей придется вдаваться в этот довольно тонкий нюанс, она торопливо остановила его:
Хорошо... Эд.
Хотя на самом деле она могла бы ему рассказать о себе. Такому старику. Который и в старостивсе еще мужчина. И все поймет, и все оценит. Да ему и не может быть больше шестидесяти пяти.
Я давно мечтала связаться с вами,она налила в кофе сливок, положила сахару и с наслаждением отпила глоток.Просто чтобы рассказать, как все происходит... и вообще. Но вы поймете меня: мне хочется продать хоть чтото, и уж только потом отчитываться перед вами.
В этом совершенно нет нужды, Элизабет. Старики, конечно, тщеславны, но я еще не завершил свой переход от юноши к старику, поэтому у меня большие текущие замыслы.
Я всегда недоумевала: как вам так удается поймать эти мгновения.
Занятно, какие же?
Моменты переходного, сумеречного состояния,стремительно врала Элизабет.Ваши работы последнего периода отражают, по-моему, смятение. Эта неопределенность очертаний... ассоциативность... прихотливый, причудливый ход авторской мысли, смешанная техника...
Разве?приподнял брови улыбающийся Эрл.Мне как раз казалось, что последние работы классичны, светлы... А размытость, дымка... что ж, это для меня как раз аура предмета, если хотитеаура мира. Предмет предстает нс таким, каков он есть на самом деле, а как бы окруженный флером ассоциаций, воспоминаний, обаяния... Впрочем, ваше прочтение имеет право на существование, ибо всегда лучше видно со стороны. Я привык доверять всем искусствоведам, кроме Гарднера.
Разве? А по-моему, прекрасная монография!
Лестнаяне значит прекрасная. Мне, разумеется, лестно, что он ставит в один ряд меня, Генри Мура и Олега Целкова. Но Целкова я не люблю, как почти всех этих социальных русских, кроме одного, может быть, Неизвестного. Генри Мурэто явно иной уровень, да и как можно ставить рядом живопись и скульптуру? Сюжеты моих ранних картин, еще имевших сюжеты, для Гарднера ясны. В целом он формалист. Это скучно.
Элизабет слушала его спокойную, ироническую речь, выглядывала в окно. Природа была в лихорадке. Ноябрь кончался, и был один из последних пронзительно-синих, солнечных осенних дней, когда последние листья медлительно срываются с веток. Прозрачное тепло отвесно стояло в воздухе. В окне веранды был виден сад, яблони с коричневыми, жалко свисавшими листьями, высокие дубы и ясени, заваленные листвой дорожки.
Что до новых работ,проходит время, и не то что возвращаешься на круги своя,продолжал Эрл,но скорее приходишь к пониманию, что все ведь очень просто. Искусство не способно дать человеку ничего, кроме энергетики. А каковы источники энергетики?ритм и колорит. Стык, контраст, ритмическое построениев этом смысле, например, очень интересна барочная композиция, ранний Рембрандт... Энергетика, энергия,вот все, чего мы ждем, когда читаем стихи или смотрим картину. А источник энергии в душеэто или любовь, или страх смерти, порождающий тщеславие, боль, надежду...
Элизабет прислушивалась и кивала, но последние слова заставили ее поднять глаза и недоуменно посмотреть на Эрла.
Да, да,кивнул он.Любовь или страх смерти. Эти понятия взаимоисключающие: есть либо любовь, либо страх. Когда человек влюблен, он не думает о смысле жизни. Этот смысл жизни ему дается. Кастраты и сектанты могут любить идею, а мужчины и женщины, достойные таких имен, должны любить друг друга,вот и все, в сущности. Если же любви нет,а она почти всегда проходит, когда оказывается слишком сильна, и неизбежно приводит к разрыву,тогда остается искусство как дорога в бессмертие. Ничего другого человечество пока не придумало. Я ловлю предметы тогда, когда они думают о смерти. И людей, когда они думают о любви. Вещь уже знает, что такое смерть. Но она, неодушевленная, способна размышлять, а человек не способен. Он думает только о любви, ибо мысли его бегут от смерти. Он не знает ее. И тогда он живет ожиданием, как моя девушка.
Скажите,задумчиво произнесла Элизабет, всерьез заинтересовавшись разговором, оставив тон экстатического искусствоведа.Вы сказали о слишком сильной любви. Где же критерий?
Слишком сильная любовь,после паузы заметил Эрл,отличается от обыкновенной только по одному критерию. Отметем сразу понятие «слабая»: слабая любовьэто оксюморон, наподобие «соленого сахара» или «честной девушки» (Элизабет хмыкнула). Ну-с, есть такая любовь, при которой возможно увести девушку у соперника, и он отдаст ее или она сама захочет уйти. Для этого есть несколько десятков способов. При такой любви партнеры, в сущности, взаимозаменяемы. Представьте себе,он разложил перед собой десять картонных спичек,что это уровень нормальный. Таких большинство.
Следом,и он соорудил над частоколом из спичек забор пореже,идут индивидуумы более высокого порядка. Их уже не сотни, а десятки. Им подходит далеко не каждая женщина. Появляется отбор. Но это еще не предел.
Это,он поместил выше еще четыре спички,совсем высокий уровень. Таких людей, как видите, немного. Речь идет не об уровне интеллекта и даже не о степени внутренней свободы, что далеко не одно и то же и встречается гораздо реже. Речь идет об уровне интуиции, а главноео знании себя. Знающий себя знает, чего он хочет. Такие люди крайне долго ищут партнера, ибо количество критериев, по которым он выбирается, в несколько десятков раз выше, нежели даже у предыдущей ступени, не говоря уже об этом,он показал на частокол,мыслящем тростнике.
Наконец Эрл наложил наверху образовавшейся пирамиды еще две спички.
И, наконец, эти двое,сказал он, чиркая одной из спичек «частокола»,в данной выборке являются уникальными. Они равны по интуиции, по уму и чутью, и оттого подобных им очень мало. Их шанс встретить пару весьма невелик. Именно такие люди придумали легенду о «единственной», о той, которая «сразу все поймет», о главной и одной на всю жизнь любви... Не знаю, на пользу или во вред человечеству эта легенда,я вообще не мыслю в категориях «вредно»«полезно»,но вот вам налицо ее происхождение. Есть моя единственная, которая меня гдето ждет. Здесь критерий может быть всего один, но он гораздо тоньше. Она вот так поправляет волосы, вот так держится за поручень, вот так закидывает ногу на ногу или в такомто возрасте читала такую книгу. Это вполне естественно: идет отбор, и для человека с чутьем количество критериев значения не имеет. Он их выводит из книжки, прочитанной ею тогда, когда и он ее читал. Или из пейзажа, открывающегося из ее окна. Или из конфеты, взятой в детстве без спросу. Генная память каждому покажет, кто«его», а ктоне «его». Один любит только рыжих, курносых, синеглазых и веселых. Другойтолько носящих очки и желательно чуть косящих. Третий любит тех, кто любит виноградное повидло,одним словом, именно на этом этапе существует своя, единственная женщина. Это и есть сильная любовь. Никакой другой не существует.
Но... неужели в вашем случаеа я уверена, что вы пережили нечто подобное,все закончилось трагически?
Отчего же. Мы вовремя поняли, что если так пойдет дальше,нас перестанет интересовать все остальное, и за этими бесконечными ссорами, перемириями, экстазами и упоениями мы совершенно забудем о том, что есть ведь еще и хлеб насущный. И о нем, представьте себе, тоже нужно думать. Это ведь только разговоры, будто любовь способствует творчеству. Да, разумеется,если вы несчастны, отвергнуты, одиноки, вам ничего не остается, кроме творчества. Творчествоуниверсальная компенсация пережитых вами унижений. Если вас ни разу не унизили,какой из вас, к черту, творец?! Но такая любовь, любовь, поглощающая все ваше время... Вы начинаете творить совсем в другой области,Эрл усмехнулся.А мир между тем продолжается, продолжаются его борения и страсти, дети лишаются крова, дураки рвутся к своей и чужой гибели... Нет, я хоть и привык к отшельничеству, но до такой степени прощаться с миром...
Вас, может быть, удивляет, отчего старик с вами разоткровенничался?спросил он, закуривая, и продолжал, даже не обратив внимания на ее протестующий жест.Вы представляетесь мне неглупой женщиной, которую весьма мало волнует моя живопись. Чтобы скрасить вам пребывание здесь, я готов был бы говорить о чем угодно, но, впрочем, тема любви и меня когдато сильно волновала... до тех пор, пока я не понял, что кроме первой любви, нет никакой другой. Все прочееизмена, суррогат, который мы себе придумываем. Но первая любовь почти никогда не бывает счастливой. А если бываетна нее так скучно смотреть со стороны... Или это наша зависть?
Чужое счастье дурно пахнет,произнесла она в задумчивости поразившую ее когдато мысль.
Совершенно верно. Оно пахнет скукой. Мне в последнее время все более интересны неживые объекты. Пойдемте в мастерскую.
Мастерская Эрла располагалась на втором этаже домика. Свет поздней осени лился через прозрачную крышу. Хорошо, должно быть, спать тут зимой, просыпаться, смотреть, как падает снег...
Вся мастерская Эрла была заставлена новыми работами. Как много он писал все это время! Но эти работы не были похожи ни на один из его прежних холстовначинался, видимо, новый период... Самый страшный,так подумала Элизабет, едва войдя. На резких, контрастных полотнах были только вещивыписанные во всей своей четкости и наглядности. Бездушные, замкнутые на себе, вещи как вещине детали обихода, не одухотворенная, живая утварь эллинов,нет, холодные, резко очерченные предметы, презрительно безучастные к человеку.
В вашем теперешнем мире страшно,пожаловалась Элизабет, как ребенок. Любой другой художник мог бы ответить на ее детское замечание снобистской усмешкой, неопределенным кивком или размытым замечанием насчет предшественников. Но не Эрл. Он спокойно кивнул ее замечанию, словно своим мыслям.
Это путь всякой плоти, если угодно. Теперь меня занимает только это. Может быть, я просто приближаюсь к тому же состоянию, которое пытаюсь тут отобразить.
Но такого жестокого реализма я у вас никогда не встречала!
Что поделать. Мне еще никогда не было шестидесяти пяти лет...
Он подвел ее к столику, неприметно стоявшему в наименее освещенном углу комнаты.
Видите,это сюжет будущей картины. Не правда ли, как интересно?
Будущий натюрморт, искусно скомпонованный Эрлом, состоял из запыленного графина, нескольких разнокалиберных рюмочек и длинной сухой рыбины, которая лежала поперек стола. Эрл взял ее в руки и протянул Элизабет на раскрытых ладонях:
Не правда ли, это гораздо интереснее всех моих прошлых объектов? И более странно. Возьмите ее в руки.
Это была вещь, вещь, бывшая когдато живой и страдающей, поэтому сейчас ее рот оскален, рыбий зубастый рот, разинутый в последнем вздохе. От этого застывшее выражение ярости казалось безнадежным и пугающимвыпученный рыбий глаз, как бы увидевший нечто, чему нельзя сопротивляться, но что не перестает от этого быть ненавистным и пугающим. Рыба, увидевшая свою смерть. Рыба, знающая больше, чем они оба, стоящие над ней. Неодушевленный предмет. Ей уже не биться, не выгибаться в руках продавца. Желтых, ласковых руках палача. Элизабет вспомнила китайский ресторанчик и день открытия выставки Эрла. Когда это было? Два месяца назад? Этого не может быть...
Что с вами? Вам дурно?
Нет, ничего... ничего... Душно, и с утра побаливает голова.
О Господи! Старый идиот занимает вас разговорами... Пойдемте вниз, скорее вниз, на воздух. Я налью вам джину.
Элизабет оперлась на его руку. Они пошли к выходу, но с порога она обернулась на столик в углу. Рыба, небрежно положенная на место, сухая и твердая, по-прежнему скалилась. Путь всякой плоти.
Ступеньки деревянной лестницы поскрипывали, и каждая, казалось Элизабет, проваливается под ее ногой. Эрл знал, о чем говорить. Она сама предчувствовала. Поединок без победителя. Или полная власть над ней, или немедленное расставание, пока она еще в силах сопротивляться. Остатка дня она не помнила.
VII
Ползи!
Джон улыбался ей своей приклеенной улыбочкой; глаза его была страшим. Глаза садиста. Глаза мима. Глаза убийцы, который сейчас прикончит ее, не меняя гримасы тонких искривленных губ.
Ползи!
Страшно. Нет... ничего страшного. Джонни играет в игру. Богатенький Джонни в своей квартире, перекладывая старые джинсы, рассыпал монеты по пату. Зашвырнул джинсы в угол. Нагнулся за деньгами... и какойто хищный огонек блеснул я его тигриных глазах.
Элизабет,произнес он,я хочу попросить тебя об одном одолжении. Помнишь, позавчера ты просила у меня денег?
Я не просила, Джонни,она напряглась.
Неважно. Ты нуждалась в деньгах. И ты их получишь. Сядь на четвереньки, подбери эту мелочьи она твоя. Заплачу еще сверху.
Все это было так чудовищно, что Элизабет растерялась. Она глядела на Джона с изумлением и упреком, у нее запершило в горле, к глазам подступили слезы. Она молчала.
Ты слышишь меня?в его голосе послышалось раздражение.
Я... не понимаю тебя.
Он глядел кудато мимо нее, в стену, пустую белую стену, и взгляд его выражал пустоту.
Давай сыграем в одну игру,пробормотал он тусклым, безжизненным голосом.Ты сядешь на четвереньки и соберешь деньги. А я буду наблюдать за тобой. Вот... отсюда.
Он уселся в кресла
Так... ладненько.Джон потер ладони и уставился ей в глаза.Ты послушная девочка. И ты сделаешь то, о чем я тебя прошу. Сделаешь, детка?
Зачем это тебе?она сглотнула подступающие слезы.
Не задавай вопросов. Это мне... нужно. И ты,он сбросил маску равнодушия и казался взволнованным,ты должна подчиниться. Ты должна подчиниться!заорал он на всю комнату,Ползи!
Я не хочу,тихо сказала она.
Элизабет!!! Ползи!
«Он невротик...пронеслось у нее в голове.Везет мне на психов... он сейчас убьет меня. Ему нужно... навязчивый невроз... если не закрыть форточку, то случится чтото страшное... так было у меня после Виктора...
Она с жалостью и страхом посмотрела на Джона.
Успокойся, милый.сказала она, пытаясь придать голосу ласку и нежность.
Ползи, б..!он даже подскочил в кресле.
Нет!!Ее вдруг захлестнула волна страшной ненависти, сердце превратилось в кусок льда, слезы высохли, не дойдя до глаз.Не смей унижать меня, сволочь, выродок, псих, подонок!
Он улыбался (ужасен был у него этот переход от ярости к равнодушной наигранности садиста).
Ползи.
Сам ползай!
Собирай деньги с пола!
Сам подбирай свои вонючие центы!
Элизабет,гримаса, заменяющая улыбку, прыгала на губах, щеки его дрожали, глаза были холодны.Тебе нравится эта игра,голос его обрел гипнотическую интонацию, смягчился, стал тише, глаза горели.Тебе нравится ползать по полу. Тебе нравится валяться у меня в ногах. Тебе нравится, когда я беру тебябеспомощную, с завязанными глазами.Он зашептал свистящим шепотом.Тебе нравится, что я... в любой миг могу убить, но не убиваю... а ты подчиняешься мне... своему хозяину. Ползи, сучка!шипел он, улыбаясь,ползи, слышишь, это очень важно, ты обязана, слышишь... ползи!!!
Нет!
Тебе нравится эта игра!