Обдираловка!вскричал Джон.Какое гнусное мошенничество! Там было еще «пам-па-па-па-па-па»!
Элизабет, впрочем, была единственной слушательницей. Да и она почти сразу заткнула ему рот, приникнув к его губам и обхватив плечи. Маленькая банда стремительно улепетывала в направлении киоска с кукурузой.
Автоответчик говорил разными голосами. Властный голос принадлежал, по-видимому, пожилой женщине, привыкшей к безоговорочному повиновению.
Элизабет! Напоминаю тебе, что завтра в 13.00 ты приходишь ко мне на осмотр.
Это была Рут Кохен, домашний врач Элизабет. Она едва ли могла упрекнуть свою пациентку в неаккуратности. Раз в месяц та, как школьница на экзамен, являлась на прием, послушно сдавала анализы, покорно выслушивала советы и с трепетом, как подсудимая, ожидала приговор. С тех пор как умер отец, она страдала ракобоязнью. Это было, как ни странно, не трусостью, а посмертной жалостью к отцу. Она не боялась собственных страданий, просто не думала о них. Но она помнила отца, его страдания и не желала, чтобы онее больюмучился вновь.
Рут была плохим врачом, но хорошим человеком. Все ее советы Элизабет сводились, в общем, к тому, чтобы непреклонно блюсти половую гигиену и как можно реже менять мужчин. Если уж это так необходимоменять их. А лучше и вовсе обойтись без них. Остальное время они мило трепались о тех же мужчинах, ибо других тем у женщин не существует. Даже разговоры о тряпках неизбежно приводили к тому моменту, когда их предпочтительнее снимать. О мужчинах Рут судила с той жесткой уверенностью профессионала, которая отпугивала от нее всех пациентов мужского пола. Странно, что к собственному мужу, лысоватому адвокату с неожиданно низким и красивым голосом, она испытывала страстное семейственное благоговение. Вообразить эту пару в постели Элизабет никогда не смогла, если бы Рут не живописала ей во всех подробностях свое исключительное женское счастье.
Следующая запись. Голос болезненно знаком, и, спохватившись, Элизабет была потрясена, что не сразу его узнала.
Я ждал до десяти. Ты что, забыла?с уже привычной укоризной в голосе говорил вечный неудачник, давний мучитель, перед которым все чувствовали смутную вину, ибо так уж он умел поставить себя, что любой мало-мальски везучий человек был перед ним без вины виноват. Вот и теперь. Она впервые во взрослой жизни безоглядно, бесстыдно счастлива, а Брюс, бедный Брюс, бывший муж, живая укоризна, прождал до десяти часов. Он, конечно, не мог ждать меньше часа. Этого было бы недостаточно, чтобы жалеть себя столь убедительно. Да ведь она и впрямь забыла, что они сговорились встретитьсяв их встречах не было ничего от любви или даже взаимного уважения, да и расстались они безболезненно, никаких мук и сожалений. Просто она пообещала вернуть ему книгу, которая после развода осталась у нее. Он ей оставил сборник Элиота, а теперь он ему внезапно понадобился. Хотя к чему сценаристу мыльных опер мог понадобиться Элиот? Чтобы в очередном телесериале герой-интеллектуал единственный раз продемонстрировал свою интеллектуальность, процитировав Элиота и тем утвердив репутацию? Брюс испекал свои оперы с поразительной легкостью и отнюдь не бедствовал, но даже успех оборачивался у него неудачей, и в самом легком подпитии он всегда принимался жаловаться, что растрачивает свой несомненный талант на пустышки для увеселения обывателя. Пять лет назад это произвело на нее впечатление: раз человек так убивается по своему талантустало быть, есть по чему убиваться? В постели он не оставлял разглагольствований на эту тему, и когда ей безумно хотелось спать, мог до утра философствовать, уверяя, что такое ничтожество, как он, недостойно такой женщины, как она. С утра она его видеть не могла. Бедный Брюс.
Он пишет текстовки для телепостановок,виновато сказала Элизабет Джону. Такой уж был человек Брюс, что после него надо было говорить виновато. Везде некстати.Это мой бывший муж. Мы с ним были женаты три года.
Джон в задумчивости курил.
Ты не хочешь поинтересоваться, какие у меня с ним сейчас отношения?
Джон улыбнулся своей мальчишеской улыбкой удачника и покачал головой.
Элизабет в ответ улыбнулась ему благодарно.
Хорошо.
Она снова нажала клавишу. Господи, какое счастье!
Лиззи! Я звоню узнать, помнишь ли ты меня!
Мама! Она не удержалась и крикнула это вслух.
Ближе человека у нее нет и не может быть. Лучшее, что в ней есть,от матери. Мать никогда не вешает носа. Трезво и просто подходит ко всему. Матери можно было рассказать обо всех романах. Вообще обо всем. Каждый ее звонокдля Элизабет праздник.
Больше не звонил никто. Пленка моталась с тихим шелестом.
Ты снимешь платье?неожиданно спросил Джон.
Он спросил об этом так же просто, как предлагал вторую порцию спагетти. Как интересовался, не хочет ли она воздушных шаров или мороженого. Если этот тип сегодня останется у меня, поняла она с веселым ужасом, я буду не только не против,я буду счастлива! Он мне невероятно близок, хотя мы знакомы три дня и до этого дважды переглянулись. При нем я не постесняюсь ничего. Если он уйдет, я никогда уже не буду счастлива. Ни с кем. Нигде. Разумеется, я сниму платье.
Впрочем, подумать так было проще, чем взять и расстегнуть воротник. Это было хорошее зеленое шерстяное платье. Теплое и просторное. Первая покупка после Брюса. Элизабет знала, что хороша, и любила быть голой, когда оставалась дома одна,может быть, так компенсировался избыток стыдливости на людях,но раздеться перед Джоном сейчас ей было не так просто. Она отпила глоток виски в надежде, что это придаст ей храбрости. Потом неловко стянула платье и встала против света, так что он пронизывал легкую, почти прозрачную блузку. Ткань ее нежно касалась сосков. Элизабет знала, что лампа высвечивает все ее тело, и блузка ничего не скрывает. Она попыталась принять как можно более раскованную позу. Оперлась рукой о стол. Попыталась улыбнуться.
Он смотрел на нее не оценивающе,смотрел так, словно видит все что ожидал, и рад этому. Словно знал ее давно, но не видел год. Или нет: смотрел со снисходительной нежностью, понимая ее робость и неловкость, и сознавая, как они смешны. Ибо во взгляде его было и восхищение, и радость узнавания, и тот бесовский огонек, жар блаженного предчувствия, который так испугал ее там, в пустом доме.
Неожиданно он подошел к вешалке и снял с нее белый шелковый шарф, который она надевала сегодня, когда они гуляли по городу.
Можно, я завяжу тебе глаза?вдруг спросил он.
Что за странная причуда? Мало ли что он может сделать со мной, если я ненадолго ослепну. Ударит? Она вспомнила, как холодно было его лицо, когда они впервые остались наедине в пустом доме, как жутковаты слова: «Вы полностью в моей власти», так он говорил, да?.. и еще... это пугающее словечко «маньяк». Она с испугом взглянула на него. Джон глядел на нее с отцовской лаской и нежностью юного, неопытного любовника. Быть в его власти... совершенно беспомощной перед ним... принадлежать ему. Ты хочешь завязать мне глаза, любимый? Ты хочешь, чтобы я была безвольной игрушкой в твоих руках? Ты хочешь взять меня за руку, как девочку, и подарить мне такую игрушку, от которой бешено заколотится сердце, да? Ты этого хочешь, милый?
Я могу отказаться,прошептала она,но...
Он молчал.
Я могу отказаться,повторила она.
Ты можешь сказать, чтобы я ушел,мягко произнес он.И я уйду.
Но...она прислушивалась к себе и с радостью ощущала, что ни страхов, ни протестов, ни опасений не осталось в ее душе,я хочу, чтобы было так, как ты хочешь.
А разве ты сама...
Да, да.
Его движения стали мягкими и бесшумными. Лицо оставалось улыбчивым и озорным. Он медленно подошел к ней и бережно завязал глаза. Она попыталась их открыть. Шелк нежно касался век, щекотал ресницы. Она улыбнулась, вспомнив детство. Ему можно было довериться вполне.
Опусти руку. Не так. Сюда.
Ее рука повисла вдоль тела. Она не могла и не хотела сопротивляться его мягким и властным движениям. Джон приобнял ее и подвел к постели. Колени у нее дрожали и подгибались, но не от страха, а от возбуждения и предчувствия. Он осторожно взял ее на руки,Господи, как легко и осторожно,а затем положил на кровать.
Он расстегнул ей блузку. Элизабет закрыла глаза под белой повязкой. Белая пелена сменилась полумраком, который внезапно взорвался красным. Ей снова вспомнился тот огонек безумия, который она заметила в его глазах. Что он делает? Элизабет видела, как он направил настольную лампу прямо на ее лицо. Вдруг она почувствовала холод стекла. Джон осторожно проводил краем стакана по ее подбородку и нежному горлу. Она услышала позвякиванье кубиков льда о стекло. Чтото холодное и влажноеона не сразу сообразила, что это и был кубик льда,скользнуло по ее шее к груди. Джон медленно касался ледышкой ее груди, она сжала кулачки и закинула руки за голову. Тело ее напряглось.
Ты...пробормотала она.
Между прочим, ты тоже можешь ко мне прикоснуться,сказал он, по-прежнему с улыбкой в голосе. Она нежно дотронулась до его плеча. Он все еще не снял пиджак. Капли ледяной воды текли по ее шее, подбородку, капали на губы и нос,наверное, теперь он держал кубик над ней? Она смеялась, ловила льдинку губами, лизала и посасывала ее. Одна капелька медленно стекала с соска в ложбинку между грудей, оттуда скатилась в пупок, оставив на животе влажный след. Пальцы Джона, задержавшись на острых ключицах, спустились к выпирающим косточкам ее бедер и ласкали теперь низ живота.
Она беззвучно засмеялась. Или всхлипнула.
III
Эта девушка лежала на спине в ожидании любви, шли годы, небо над ней было серым и безжизненным... она лежала, раздвинув ноги, никто ее не покупал. Странная девушка с картины Эрла. Чемто она отпугивала всех покупателейто ли тупым и безнадежным ожиданием своим, то ли нелепой, откровенной позой. Где вешать картину с этой несчастной бабой? В гостиной, нагоняя тоску и уныние на добропорядочных гостей? В спальной, отбивая у людей охоту к продолжению рода? В детской? В уборной? Критики высоко оценивали эту картину, но и они не желали ее покупать, ссылаясь на безденежье. Оставалась надежда на дурака, который ни черта не смыслит в искусстве, но и по дурости своей плюет на гостей, детей, да вообще на весь мир. Дураков много, да надежда невелика.
Дурак пришел с утра со своей дурацкой собакой. Дурак улыбался, собака скалилась. Обоим, кажется, не слишком везло в жизни. Зато в живописи понимали одинаково. Оба, склонив головы, переминались перед Элизабет, важно, высунув языки, переходили от картины к картине, пока наконец не добрались до «Ожидания». Дурак задумался. Пес прикусил язык. Оба поглядели на Элизабет.
Это...сказал человек,а вот, как бы даже, чтото ведь вообще, да?
Простите?переспросила Элизабет.
Ну,человек дернул поводок, и пес нервно тявкнул,это... ведь даже, может, она вот, да?
Шедевр,подтвердила Элизабет.
А вот,разговаривал человек,это... трудно вообще, да?
Двадцать тысяч долларов,сообщила Элизабет.
Человек выкатил глаза и попятился от нес. Пес испуганно зарычал.
А вот,произнес ктото из них,уж если както... это, а?
К сожалению, это ценатвердая,вздохнула Элизабет.
Да ведь баба!закричал человек. Собака облизнулась. Элизабет подмигнула ей. Пес вздохнул и потянул за собой хозяина.
...Уборщики подметали пустую галерею. Зачем, спрашивается, они ее подметали? Сорить было некому. Фигуративизм, фовизм и импрессионизм, вместе взятые, неспособны были привлечь никого, кроме трех молчаливых японцев и одного старика-пенсионера, которому негде было переждать дождь. Еще забежала парочка, которая прыскала около ошейника верности, в задумчивости рассматривала «Депрессию 5», стараясь отыскать некую Депрессиювидимо, иностранкув хаосе спиралей и овалов, и откровенно потешалась над «Парижским утром», которое по колориту и настроению мало чем отличалось от нью-йоркского вечера. Элизабет нимало не огорчалась тому, что до сих пор ничего не было продано. В душе она жалела Эрла, но не придавала значения таким пустякам, как малое количество посетителей и их низкий культурный уровень. Мысли ее то и дело возвращались к вчерашнему вечеру. Не только глаза и ушивсе ее тело помнило каждое прикосновение, каждое движение Джона, помнило все, до последней дрожи, до последнего мига, когда она вдруг разревелась, как дура, и счастливо, легко выплакалась за все пять последних лет.
И утро, когда Джон не хотел просыпаться и сонно ворочался в кровати, не в силах продрать глаза и отпихиваясь в ответ на ее тормошения и подначки.
Джон! Ну Джонни! Ну щенок несчастный!
У нашей Мэри был щенок, имевший нечто между ног...
Лемур сонный, ленивец несчастный!
У нашей Мэри был лемур, он часто делал с ней лямур...
Она и сейчас хохотала. И когда, сияющая, она выбежала из галереи, еле дождавшись пяти часов вечера,уборщики понимающе переглянулись.
Догадываешься, куда она навострилась?
Да, сейчас этой девочке будут показывать другие картинки
Она была у него сегодня впервые, и все ее интересовало.
Я могу присесть?
Разумеется, не можешь. Так и будешь стоять столбом, пока не упадешь.
Не дождешься. Слушай, у тебя так много телевизоров... Зачем?
Не отвечая ей, он выдвинул пульт управления одного из телевизоров, стоявшего на полке шкафа, и принялся нажимать кнопки. Первый, пятый, двенадцатый канал... Что он ищет? Элизабет еще не видела у него такого выражения лица: как всегда, снисходительноеесть ли на свете хоть чтонибудь, к чему он не снисходит?!но и слегка досадливое, серьезное, словно мысли его в ту минуту вращались вокруг не слишком приятной, но неизбежной работы.
Мой дядя,сказала Элизабет, глядя на Джона снизу вверх и покачивая ногой (краем глаза этот лемур умудрялсятаки следить за ее ногой, за шлепанцем, повисшим на пальцах и готовым сорваться, за пяточкой в черном чулке).Мой дядя умер, когда смотрел телевизор. У него было три телевизора. Хотела бы я знать, сколько их у тебя?
Спасибо тебе, моя радость, за сравнение и предсказание.
Нет, ну что ты, Джон! Он смотрел только спорт. Любой вид спорта. Три телевизора и радиоприемник. Представляешь? У тебя же нет радиоприемника, так что ты умрешь от чегонибудь другого. От жадности, например.Она подошла к нему сзади, предварительно скинув шлепанцы и оттого ступая бесшумно. Джон изучал курс акций, возникавший на экране по мере нажатия какихто кнопок на пульте. Ни в кнопках, ни в акциях она как следует не разбиралась.
Это и есть твоя работа, Джонни?
Видишь ли, не всегда приходится заниматься только тем, что нравится. Иначе, кроме игр с тобой, бы ничем не занимался.Он повернулся к ней, намереваясь поцеловать, но она отскочила назад, и он только едва скользнул губами по ее щеке.
А дядя умер от инфаркта во время Олимпиады 1976 года,сказала Элизабет и замолчала, усевшись назад в кресло и вытянув ноги. Ей нравилось в этой квартире: нравилось огромное окно, минимум мебели, картинка на стене. Картинка изображала толстого черного кота, весьма довольного собой, с подписью «До работы», и рядомнесчастного, неузнаваемо похудевшего, в каплях пота и клочьях шерсти, с подписью «После работы». Слава Богу, Джонни больше походил на первого кота. Даже,она усмехнулась,даже после любви. Да и вряд ли чтото способно вывести его из равновесия и сбить эту вечную самодовольную улыбочку... вот хоть и сейчас.
Какой дядя?рассеянно спросил он.
Дядя Чарли,с некоторым удивлением сказала она (какой еще может быть дядя?)Он жил всегда один, в своем трехэтажном доме в Калифорнии, даже прислугу не держал. В юности он играл в бейсбол за «Черных Медведей». Тебе интересно, милый?
Ему чуть не оторвали ногу, и он ушел из большого спорта,отозвался Джон, зевнув.Безумно интересно.
Что ты, милый, ему чуть не оторвали голову. Сумасшедший Кларк во втором тайме так вцепился ему в горло, что всей командой оттаскивали...
Иди ко мне.
Нет, это интересно. Так вот, представляешь, он жил в этом своем доме... с тремя телевизорами и радиоприемником. Бегал по дому, как заведенный. От бейсбола к баскетболу и обратно. А умер он, когда русские за секунду до конца матча забросили мяч нашим в корзину. Я иду к тебе.
Постой,он предостерегающе поднял ладонь.Не двигайся... нет, двигайся.
Что?
Когдато я был таким же, как твой Чарли. Подойди ко мне,в его голосе не было прежней твердости, невозможно было понять, что с ним творится. Он достал из кармана пиджака большой красный футляр, раскрыл его.Это подарок тебе.