Какие красивые часы!
Всякий раз, как ты посмотришь на циферблатровно в 12ты будешь вспоминать обо мне. А теперь сделай шаг... еще... еще!он нетерпеливо щелкал пальцами.Я хочу посмотреть, как ты ходишь.
Она сделала несколько неуверенных шагов.
Нет!он хлопнул в ладоши.Ходи естественней, как ты ходишь по улице. Можешь сделать это для меня? Так, чтобы лодыжки чуть задевали друг друга, и улыбайся рассеянно, как будто за поворотом тебя ждет немыслимое счастье, которое на самом деле пристало к тебе только однажды, в китайской лавке...
И стало пожирать глазами...
И уложило в постель...
И подарило часы!не думая больше ни о чемни о дядюшке, ни о походке,она раскинула руки, подбежала к нему и потерлась своей щекой об его неизменную трехдневную щетину.
Ты знаешь, что раньше гипнотизировали при помощи тиканья часов?спросила она, оторвавшись от него наконец и чуть отстраняясь, чтобы заглянуть ему в глаза. Джон держал ее за плечи.
Н-не знаю,произнес он в задумчивости.Слушай... Я могу задать тебе один вопрос?
Ради Бога. Прочесть тебе таблицу умножения? Или рассказать о детских кошмарах?
Он отвернулся, отпустил ее и отошел к стене. Минута прошла в молчании. Он сел на корточки. Она подошла к нему погладила его по голове. Джон прижался щекой к ее колену. Неожиданно для самой себя она быстро сняла чулки. Может быть, ей хотелось чувствовать его прикосновение кожей. Он поцеловал ее коленку и встал.
Ты о чемто хотел меня спросить, Джонни?
Но ты будешь вспоминать меня всякий раз, как посмотришь на эти часы? Ровно в двенадцать?
Если хочешь, то и в остальные часы тоже.
Рыженькая Ингридтипичная шведка, по-скандинавски аккуратная в работе и преданная мужу, напоминающая молочницу с пакетика сливок,крикнула ей от телефона:
Элизабет! Тебя! Не Сен-Клер и не Эрл!
Элизабет, улыбаясь, бросилась к телефону. В ее движениях в последнее время появилась заметная для всех грация, одновременно чуть томная и вместе с тем хрупкая, почти подростковая.
Да! Да, Джонни! Конечно, подожду!
Она прикрыла трубку узкой ладошкой:
Караул! По-моему, меня гипнотизируют.
Элизабет!послышалось в трубке.Элизабет!он вкрадчиво шептал ее имя, протяжно смакуя каждый звук.Элизабет!
Что ты хочешь мне сказать, ленивец?
Посмотри на часы!
Она поднесла к глазам запястье, близоруко и мило сощурилась.
Двенадцать без пяти!
Это ничего. Можешь уже начать меня вспоминать.
Я и не забывала.
В общем, все сдвигается на час, но в остальном остается в силе.
Он повесил трубку. Она представила, как Джон медленно изменяет выражение лица. Не может же быть, чтобы он и работал с таким выражением, с каким обычно говорит с ней,снисходительным, поддразнивающим и нежным.
Чем ты сегодня чистила зубы?хохоча, спросила Ингрид.Держу пари, что его кремом для бритья!
Ну вас к черту! Правду говорят, что самый неисправимый цинизм возможен только в женском обществе!
Твой бывший муж звонил, между прочим,сказала Молли, меняя тон на серьезный и сочувственный.Приглашал в ресторан. Какойто он печальный в последнее время.
Молли, детка! Ну я никак не могу! Ну согласись, это бесчеловечно по отношению к нам обоим!Элизабет прижала к груди кулачки.Сходи ты сама, ей-богу!
Лиз!Молли подняла на нее темно-коричневые, абсолютно серьезные глаза.
Правда, сходи!
Ты это... серьезно!
Господи, Молли! Что особенного я тебе предлагаю? Да и потом, мы с Брюсом давно чужие люди. Я вспоминаю его только тогда, когда приходится самой себе отвечать на вопрос: куда я умудрилась деть пять лучших лет жизни?
Хорошо, Лиз,Молли опустила глаза и принялась перекладывать бумаги на столе. Элизабет сейчас, конечно, только и дела было, что до Брюса. Бедняга Брюс. И, главное, бедняга Молли. В виде компенсации за такое сомнительное удовольствие подарю ей альбом Сера. Или коробку любимых ее бисквитов. Брюс стоит бисквитов. Господи, как было все это возможно, если Джон... что он делал тогда? То же, что и теперь,поглядывал на мир властно, озорно и снисходительно, и знать не знал об ее существовании, и... но о других лучше не думать. Нет других. Нет никого. Есть он и она. Элизабет засмеялась, подошла к Молли и чмокнула в щеку.
Шеф дал ей набор слайдов с традиционным напутствием:
Посмотри эту чушь и скажи, имеет ли смысл выставлять мазню этого губошлепа в нашем свинарнике!
Просмотровый зальчик был в полуподвальном помещении. Крошечный, уютный, на двадцать мест, с проектором и небольшим складным экраном, без окон, он навевал покой и чаще всего сон. Даже кресла, обитые коричневой кожей, здесь взывали ко сну и напоминали о покое. К тому же рассматривая опусы молодых постреалистов, она и в комнате, в самый ясный день могла заснуть, а уж в полуподвале, в темноте, бледно разгоняемой лишь пыльно-голубоватым лучом проектора...
Но сегодня ей не хотелось спать. Она долго смотрела слайды, нажимая кнопку на пульте и прощелкивая без малейшего сожаления один слайд за другим.
Она была здесь одна, совсем одна. Ей думалось не о слайдах. Думала не только ее головадумало, кажется, впервые в жизни все ее тело. Памятью каждой клетки она помнила горячую и гладкую кожу Джона, темные курчавые волосы на его груди, его пухлые, неутомимые губы, его едва уловимый, но самый родной для нее теперь запах. Она вспомнила, как его пальцы безошибочно нажимают и поглаживают те точки, те самые заветные уголки ее тела, о которых она не догадывалась и сама. То, как он охватывал губами сосок и прикасался к нему языкомбыстро, коротко, и язык его трепетал, как змеиное жало. И то, как медлительно, смакуя каждый жест, он ее раздевал в строгом, ему одному понятном порядке,оставляя на ней и лифчик, если она его надевала, и блузку, снимая только чулки и трусики... И то, как он любил гладить и целовать ее ступни и голени. И то, как он целовал ее сюда... нет, нет, хватит.
Но смотреть на экранчик не было ни силы, ни необходимости. Желание, сильное и непобедимое, как никогда раньше, охватило ее. До встречи с Джоном оставалось три часа. Она зажала руки между ногами, стала поглаживать ноги от бедра до колена. Потом, оглянувшись зачемто на дверь, словно лишний раз убедившись, что в зальчике она одна, осторожно сняла трусики и спустила чулки до колен. Прохладная, еще не согретая ее телом, чуть липнущая кожа кресла. Она слегка раздвинула ноги и принялась осторожно гладить лобок левой рукой. В правой она по-прежнему сжимала пульт, машинально нажимая кнопку, чтобы менять картинку на экране. Но голова ее была запрокинута, глаза полуприкрыты.
Страшное, желтое лицо, жуткая голова, лысая, как бильярдный шар, неотвратимо глядела на нее с экрана. Это была картина одного страхового агента, наконец нашедшего себя в живописи,«Кошмар 27 июля». Но Элизабет на эту голову не глядела. Она перестала нажимать на кнопку, и голова, никуда не исчезая, продолжала сверлить ее ледяным безумным взглядом.
Элизабет дышала неглубоко и часто. Она забылась и перестала преодолевать себя, сдерживаться, следить за собой со стороны. Она думала о Джонни, и все ее тело вспоминало Джонни. Вот и все.
...Собственно, никогда, с детства, лет с одиннадцати, когда это впервые пришло к ней,она не относилась к этому, как к преступлению или к чемуто постыдному. Девчонки в классе называли это «гладить себя». «Ты гладишь себя?»смех, перешептывание, стыдливость.
А когда она после пятого класса год прожила в скаутском лагере, подруги однажды зазвали ее в лес и там проделывали это все вместе. На скорость. Кто застонет и кончит быстрее. Ей и теперь было тошно вспоминать об этом. В последние годы, когда мужчины были не слишком частыми гостями в ее доме, она занималась этим довольно часто, особенно по утрам, когда просыпалась одна. Она умела осторожно возбудить себя так, чтобы забыть об окружающем. Умела нежно защемить сосок большим и указательным пальцем. Умела... Умела все, что умел сделать с ней Джон, но чего, кроме него, никто так не чувствовал и потому дать ей не мог.
Она вспоминала, как он начинаетдвижениями нежными, редкими и неглубокими толчками, словно боясь причинить боль. Как его руки поддерживают ее на весу. Как его губы бродят от ключицы к соску. Но потом, постепенно распаляясь, он проникал глубже, глубже, до болисамой сладкой боли, которую она знала,и она всем телом ощущала то страшное напряжение, в которое приходило все его большое, сильное тело. Все мышцы напряжены. Он содрогался, сжимая ее плечи, она откидывалась на подушки. Он замирал.
...Она поднесла влажный палец ко рту. Лизнула. Потом расстегнула верхние пуговицы на блузке. Грудь с потемневшим, набухшим соском высвободилась из блузки, и Элизабет осторожно водила пальцем вокруг соска. Пульт выпал из ее левой руки. Чтото в нем замкнулось, когда он ударился о пол, и картинки на экране пошли сменяться с головокружительной быстротой. Серое пустынное поле и огромный одинокий глаз над ним. Буря в пустыне. Угрюмое лицо старика. Молодая толстуха с похотливым, жадным ртом и тупыми глазками. Хаос красных и зеленых пятен. Туши в мясной лавке. Пасмурный пейзаж побережья. Все здесь дышало тоской и тревогой, все предостерегалоказалось, от самой жизни.
Элизабет не смотрела на экран. По-прежнему запрокинув голову, она шире расставила ноги, уперлась в пол. Тело ее выгнулось, как тело рыбы на прилавке. Она качала бедрами, движения ее рук были все быстрее, лихорадочнее. Блузка была расстегнута до последней пуговицы. Рот приоткрылся, языком она проводила по пересохшим губам. Блаженство и мука боролись на ее лице.
В этом действительно не было ничего стыдного. Один из способов отключиться от мира. Уйти. Одна из разновидностей мечты. Сублимация. Замена несостоявшегося. Утешение. Но сейчас она не искала оправданий. Боже мой, я не думаю вообще. Я уже не прежняя Элизабет. Он сделал из меня животное, которое может водить за собой на поводке. И пусть, пусть...
Она вспомнила его неожиданно узкие бедра. Гладкую кожу. Горячие, мягкие ладони, скользящие вдоль тела, к бедрам...
Жаркая волна захлестнула ее. Короткий вздох, всхлип. Не открывая глаз, она тяжело, расслабленно опустилась на кресло, потом опомнилась, торопливым движением натянула трусы и чулки и только потом затихла. Дрожь не проходила еще долго. Она действительно ни о чем не думала. Впервые. Ни о чем.
Слайды кончились. Желтое пятно света, как единственный глаз, смотрело на нее с экрана. Но она не открывала глаз, склонив голову набок, по-прежнему зажав руки между ног.
Шефу она сказала, что картинами вполне довольна, но такую интимную сторону жизни едва ли стоит выносить на всеобщее обозрение. Ее эстетическое чувство вполне удовлетворено, но просмотр картин утомит и эпатирует зрителя. Шеф кивал, не подозревая, до какой степени она была с ним откровенна. Старина Шеф.
Брюс глядел прямо перед собой, шевеля губами и сдержанно жестикулируя. Люди, проходившие мимо в двери ресторана, оглядывались на него. Молли постояла рядом, послушала. Понять ничего было нельзя. Как и всякий человек, разговаривающий сам с собой, Брюс проглатывал окончания слов, а то и целые фразы, поскольку собеседнику и так все было понятно. В тоне его звучал упрек, а то робкая просьба, лицо его непрерывно менялось. Вот он презрительно улыбнулся и вдруг страстно, громко зашептал: «Ты думаешь, что... а мне ничего от тебя не надо, понимаешь, ничего, лишь бы...» Он слепо поглядел перед собой и погрозил кулаком комуто. Молли это надоело, да и жутковато сделалось. Она тронула его за плечо.
Ты опять опоздала,произнес он явно заученную фразу,ты ведешь себя так, как будто мечтаешь выскочить замуж за меня.
Молли расхохоталась.
Точно, Брюс, только накорми сперва, ладно?
Он с недоумением поглядел на нее.
Молли? Привет. А где же Элизабет?
Элизабет? Она не придет, Брюс. У нее дела.
А ты что здесь делаешь?
Голодаю, я же сказала.Молли рассматривала Брюса в упор, без улыбки.Ты пригласишь меня в ресторан?жалобно спросила она.
Конечно,он глядел кудато в сторону,конечно...
Учти, я не динамщица.
Правда?он медленно открывал дверь.
Даму пропускают вперед,сказала она.
Правда?
И предлагают меню.
Вот как?
И охмуряют при помощи белого вина.
Белого?
И отвозят домой на своей тачке. И раздевают. Нет, я не хочу так, я хочу так. Чуточку быстрее. Еще. Еще!.. Ты... лучше всех. Ты хороший.
Правда?
...Молли поглядела в глазок и медленно открыла дверь. Элизабет проскользнула на кухню. Молли вернулась в комнату и нырнула под одеяло. «Я не одна,крикнула она Элизабет,не входи, пожалуйста».
Элизабет рывком раскрыла дверь.
Молли лежала, раскидав волосы по подушке.
В руках у нее была пластмассовая кукла, которую она прижимала к груди.
Элизабет с облегчением рассмеялась.
Спи.
...Они долго бежали под дождем, взявшись за руки, как дети. Это был последний теплый дождь в году. Так, по крайней мере, сказал Джон. Элизабет скинула туфли. Она была без чулок, в бежевой мини-юбке. Ее ноги разбрызгивали лужи, она не чувствовала холода. Но когда они вбежали в подъезд и поднялись к нему, Джон коснулся ее щиколоток и почувствовал, что они холодны как лед.
Быстро в душ,сказал он голосом, не предполагающим возражений.Там белый купальный халат и махровое полотенце, готовые служить тебе верой и правдой.
Я не замерзла, Джонни! Горничная моя, разбери постель!
Разберу, но прежде ты отправишься в душ, грязнуля. Не хочешь же ты с грязными ногами, пробежавшись по городским лужам, лезть в мою чистенькую кроватку!
Но Джонни!
Шагом марш!
Она капризно захныкала, и тогда он подхватил ее на руки и отнес в ванную.
Слышишь, толстяк! Напускай поменьше воды! Если ты действительно намерен туда плюхнуться вместе со мной, мы устроим небольшое наводнение. Ты помнишь закон Архимеда?
Слушай, Лиз, я иногда поражаюсь, какая ты умная! Я даже иногда сомневаюсь, действительно ли ты паршивый художественный критик или Мари Кюри!
Закрой воду, Винни-Пух!
Лиз, посмотрю я на тебя лет через сорок! Когда ты станешь отвратительной старухой! Жирной, мерзкой, злобной старухой! Провидение накажет тебя за то, что ты издевалась над бедным Джонни, который никогда не весил больше сотни фунтов! Жирная, ворчливая старуха, гнусно пристающая к прохожим,он снял брюки,мерзкая потаскуха, вся в складках, и никто не верит, что когдато она была такой сушеной рыбиной, как ты сейчас!Он плюхнулся в воду, разбрызгивая небольшой фонтан, и хвойная, зеленая вода поднялась почти до бортиков ванны.Подвинься, стерва!
Он сидел теперь напротив нее и улыбался непостижимой своей улыбкой. Она долго, не отрываясь, смотрела в его желто-зеленые глаза. Подняла из воды мокрую руку. Провела по его щекам и губам. При его росте ему приходилось сидеть по-турецки, поджав ноги.
Элизабет забыла о тех временах, когда стеснялась наготы. Нет, перед собойникогда: она знала, что хороша. Но перед другими, даже перед Брюсом... Но теперь осталось только восхитительное чувство свободы.
Джон чуть наклонился вперед. Она почувствовала, как его рука гладит ее колени, потом бедра, потом...
Что ты там ищешь, хотела бы я знать?
Постигаю бесконечность.
С какой это стати ты стал так любознателен? Оставь бесконечность в покое!
Скажи спасибо, что я пока постигаю ее разумом, а не чувством!
Ах ты развратник! Сейчас твое чувство будет ущемлено!и она потянулась рукой к тому, что он так изысканно назвал чувством, и осторожно погладила кончиками пальцев. Он любил эту робкую, застенчивую ласку, ее легкие руки, ее осторожные объятия.
Чувство мое при виде тебя возрастает неимоверно!
В белом махровом халате, доходившем ей почти до пят, в белых носках из плотной, но мягкой ткани она сидела на кровати и неотрывно глядела на него. Это было то выражение, которое он хорошо знал,выражение лица, которое бывает только у любящей женщины. Действительно любящей, забывшей обо всем, о чем большинство женщин помнит даже в самые счастливые минуты: о том, как она выглядит, о том, чем все кончится, о том, как полнее завладеть мужчиной и ловко удержать его. Он и это знал и привык не обольщаться, но здесь все было серьезнее. Она смотрела на него с тем отчаянием, с той безнадежной, тоскливой, беззащитной нежностью, которую он видел в своей жизни только раз, и об этом лучше не вспоминать. Господи, говорил ее взгляд, что с нами происходит, что делается, и что нам делать теперь?
Лиз,прошептал он. Он сам почти забылся в эту секунду. Почти.
Он наклонился к ее губам. Нижняя губа с ложбинкой. Мягкие губы влюбленной женщины. На секунду ему стало страшно.
Со своим поразительным тактом, которому он не переставал изумляться,нет, нет, всетаки в его руки попало сокровище!она спасла положение, и он снова обрел почву под ногами.