5
Родителей дома не было. И я прямо как был, в одежде, рухнул на тахту. Последнее, что вспыхнуло в мозгу, её «уходи», и я провалился в сон.
Он дома!
От этого маминого возгласа проснулся. Но что-то мешало обнаружить своё бодрствование, какая-то смутная, неосознанная вина перед родителями.
Да, у меня, как и у многих, есть родители. Очень даже замечательные. Души во мне не чают. Мама когда-то хотела стать актрисой, стала библиотекарем. А отецсамый блестящий человек из всех, кого я знаю. Остроумен, эрудирован. Он«великий комбинатор»: из всех событий и мероприятий получит выгоду, из всякой ситуации найдёт выход. Онцентр вселенной, потому что всегда окружён людьми, восхваляющими его. Смешлив и лёгок в общении. Нужен всем: и знаменитым актёрам, и политикам, и учёным, и юристам, и ювелирам. Онцентропуп, как зовёт его мама, потому что ему звонят, его умоляют. В нём нуждаются даже самые-самые элитные особи, на себе несущие власть!
А любой мой каприз, любую мою прихоть он выполняет мгновенно. В детстве я любил кататься на нём верхом, и он, пусть усталый, прежде чем усесться ужинать, возил меня и во всю глотку пел: «Я твой папик, я пика-пик! Нет, не папик, лишь пикапик, я везу тебя в кино!» Почему «папик», почему «пикапик», почему везёт именно «в кино», непонятно, но, вот же, до сегодняшнего дня осталосьусталый, голодный, после длинного рабочего дня, прямо в пальто он прежде всего заходит ко мне. «Жив?! Успехи?! Чего твоя душенька желает? Лауреатом не стал?» Почему-то «жив» и «лауреат» стоят рядомочень хочет папик, чтобы я стал на весь мир известным, и готов что угодно сделать для этого!
Папик прочит мне большое будущеена каждую мою новую картину приглашает гостей. С глубокомысленным видом разглядывает её сам и заставляет гостей разглядывать. Я-то знаю, папик ничего не смыслит в живописии у великих людей бывают слабости. Ему кажется, если нарисован кот, или кувшин, или человек, если травазелёная, а небоголубое, уже художник. А какой художник?! Художникэто или есть что-то такое, главное, дыхание, что ли, или нет этого. Почему одна картинакартина, а другая, хоть всё в ней правильно, всё, я бы сказал, «научно», а не получилась: мёртвая она, аляповатая, размалёванная кукла вместо живой красоты.
Зверюга права, математик из меня получился бы! Задачи решаюзабываю обо всём.
И в восьмом классе я уже совсем было нацелился на мехмат и забросил живопись, а тутТоша. Родители слюни пускают! «Как ты вырос за эти годы!», «Какие необычные картины!», «Ты станешь знаменитым!». Если это так, причинав Тоше.
Он спит, шепчет мама, но шепчет громко, чтобы я обязательно услышал и проснулся. Я понимаю её маленькую хитрость, ей не терпится узнать, что я получил за экзамен. Я же, как последняя свинья, не позвонил ей!
Я не спешу «проснуться», мне страшно встретиться с родителями.
Мама давно замечает, я не в своей тарелке. И всегда-то ласковая и любящая, последние два года она сама предупредительность: ни вопроса бестактного не задаст, ни слова неосторожного не скажет. Наверняка чувствует: я влюбился. Но ведь ей даже в голову не придёт, что этоТоша! Бедная моя старомодная мама.
Папик защищённее, современнее. У папика есть любовница. Я знаю её давновстретил их в Третьяковке. Папик не сразу увидел меня. Он вёл любовницу за плечи. Подведёт к картине, склонится к ней и что-то шепчет. Я обалдел, когда их увидел.
Видно, мой испепеляющий взгляд смутил папика, папик обернулся. И оцепенел. Стоял вывернув голову, в неудобной позе, руку продолжал держать на плече женщины. А потом пришёл в себя и подскочил ко мне.
«Сынок, сынок. Он, видно, подыскивал слова и не находил. Видишь, как получилось. Ты только маме не говори, расстроится мама». Он лепетал совсем как какой никудышный, а всегда самоуверен, царствен, я про себя зову его «супермен».
Мой папикврач, но он давно уже никакой не врач, а главврач большой спецполиклиники, в которой имеется редкая дорогая аппаратура. Мой папикэто машина, пайки из спец. распределителя, раболепные подчинённые, заискивающие перед ним страждущие. Всегда самодоволен!
А тут жалкий, юлящий мужчинка.
«Не скажу», заверил я папика, а сам подошёл к женщине и стал беззастенчиво разглядывать её.
«Гелена», сказала она, неуверенно улыбаясь, и протянула мне руку дощечкой. Я спрятал свою за спину.
Может быть, сейчас я воспринял бы её по-другому, но четыре с лишним года назад она показалась мне неприятной: и слишком длинная, даже рядом с моим высоким папиком, и губы у неёв одну линию, хотя она старательно улыбается, и глазажидковатые. У мамы глазачёрные, огненные, а у этой как вода.
«Мама лучше, сказал я, дерзко глядя в них. Между прочим, у нас есть мама!»
Сказал и тут же пожалел об этом. Папик уходил от меня ссутулившись.
Я думал, он разозлится, что я вылез с «мамой», приготовился «драть глотку», если начнёт выговаривать мне, а он ни слова не обронил, только подарил ни с того ни с сего двадцать пять рублей, «на твои нужды», как он выразился.
Сейчас мне стыдно вспоминать о тех двадцати пяти рублях, которыми папик откупился от меня, он зря сделал это, я бы и так смолчал.
Конечно, двадцать пять рублей оказались для меня целым состоянием. Тогда я только поступил в шестой класс художественной школы и хотел понравиться ребятам: всю нашу как-то сразу сколотившуюся компаниюРыбку, Тюбика, Сан Саныча, Волечку, Муську, ещё человек пятьповёл в кафе-мороженое. Этак небрежно выложить официантке деньги за всех и небрежно сказать: «Сдачи не надо», как говорит папик, когда мы семьёй обедаем в ресторане! Да ещё и жест такой сделатьширокий круг описать рукой: я совсем как папик!
Сейчас мне стыдно. Предательство стоило двадцать пять рублейведь я невольно вместе с папиком столько лет предаю маму!
Конечно, сейчас я понимаю, отец не волен в своих чувствах, как и я. Ну заставь меня любить Муську! «Сравнил!»злюсь я на себя и ору что есть мочи:
Мама! Ма-ма! Ма-ма!
И мама бежиткак в детстве, на первый зов. Садится ко мне на кровать, обе маленькие ладошки кладёт на лицо, как в детстве. Она молчит, боится спросить, почему я посреди дня завалился «в койку», и я спешу её успокоить:
«Пять» я получил, мама, не мучайся. Извини, что не позвонил, закрутилось всё!
Слава богу! говорит мама, а глаза мокрые. Что это все они взялись сегодня реветь?! И Муська, и Тоша, и даже мама. А я не пошла обедать, всё ждала: позвонишь. Уж решила, случилось что-то с тобой, сердце весь день не на месте.
«Случилось, случилось, мама! кричу я про себя. Ещё как случилось!» Но я не говорю ничего маме и гоню от себя Тошино перекошенное ненавистью и одновременно беззащитное её лицо, не её, совсем чужой голос: «Уходи! Никогда, никогда не смей» Мне тепло, надёжно в маминых ладонях, я целую их и говорю:
Прости меня, экзамен, гроза ночью спал плохо
Да, да, кивает мама, я понимаю, ничего, слава богу, позади. Ещё один, и ты кончишь школу. Подумать только!
А пожрать дадут сегодня? ненатурально весело спрашивает папик. Всё последнее время ловлю себя на том, что голос у него фальшив, как фальшивы два передних зуба, выбитые когда-то в драке шпаной, фальшивы взглядыэтакие сладко-приторные, патокой растекающиеся по мне и по маме. А ведь мама считает себя счастливой, а ведь мама считает отца уникальным мужем!
Сжимаю мамины руки, вкладывая в это пожатие и всю свою любовь к маме, и свою вину перед дедушкой и перед ней за последние два года, полные лишь непонятным чувством к Антонине Сергеевне, и отцовскую вину перед мамой, и свою вину перед мамой за его любовницу. Не знаю, что ещё сделать, чтобы мама почувствовала, как я сейчас с ней, как чувствую её и что я готов сделать всё, чтобы ей было спокойно.
Сынок мой, говорит мама и недоверчиво улыбается. Ещё блестят влагой глаза, ещё в углах губ мокро, но мама улыбается. Сынок мой!
А пожрать дадут мне в самом деле? спрашивает снова отец.
Если бы не наше с ней сейчас молчаливое общение, мама давно вскочила бы и понеслась на кухню греть еду, но мы с ней сейчас так вместе, что это «вместе» нельзя, невозможно прервать, и мама не бежит на кухню, и даже не отвечает папику, она припадает ко мне, и мы с ней замираем в общем дыхании.
Но вдруг я чувствую, что фальшив так же, как мой папик, вовсе не мама мне сейчас нужна, потому что, растворившись в маминой любви, я забываю о мамеснова бледное Тошино лицо, детские плечи с острыми ключицами, родинка во впадине под ключицей, снова меня словно к току подключили.
Мама вдруг встаёт, чуть быстрее, чем нужно было бы после нашего взаиморастворения. Неужели она, своей любовью, почувствовала, что я не с ней, и обиделась?!
А потом мы сидим на кухне и едим суп. Суп с клёцками. Мама сделала клёцки для сытости. Я давлюсь ими, пытаясь скрыть от мамы, что они мне не нравятся.
Окончание школы полагается отмечать. Может, сходим в ресторан? бодро говорит папик. А мне становится не по себе: вдруг папик ждёт окончания школы, поступления в вуз, чтобы бросить маму и сойтись со своей Геленой?! Если хочешь, Гришка, пригласи девушку. Наверняка у тебя уже есть подружка! Потанцуем!
Две пары глаз неосторожно впиваются в меня, и я понимаю, что не раз мои родители обсуждали моё странное поведение в последние годы.
А если хочешь, можешь отпраздновать дома. Закусь и выпивку принесу. Выбирай, что тебе хочется. Папик любуется мною. А можно и в ресторане и домас классом.
Да, папик щедр и готов сделать всё, что только ни пожелаю.
Раньше ты шутил, говорит осторожно мама, сыпал анекдотами, рассказывал о школе, товарищах, а теперь Мама жалко взглядывает на меня и ставит на стол яичницу с колбасой.
Еды толковой у нас опять нет. Мама не любит готовить, считает проблему живота не достойной человека, его высокого духа и выходит из положения колбасами, сосисками, ветчинами и жареным хлебом. Единственное, что любит делать: клёцки, быстро и сытно. Папик сердится, он любит вкусно поесть, приносит дефицитную вырезку, языки и буквально заставляет маму жарить, варить. Сейчас без аппетита он ест яичницу, и я легко читаю на его лице: «Утром яичница, вечером яичница». Не раз папик произносил эти слова вслух, да всё без толкуяичница одно из главных блюд маминого меню.
В седьмом классе у тебя было столько друзей! Ты приводил их домой. Ты рассказывал нам обо всём происходящем в школе и обо Всех, а сейчас молчишь. И целыми днями тебя нет. А на собрания ходить запрещаешь. То ли мама жалуется, то ли просит меня, наконец, поделиться с ней моей жизнью, то ли просто не выдержали нервы, и мама сорвалась, что бывает с ней редко. На чём ты приезжаешь домой, в два часа транспорт не ходит?!
Мама не о транспорте, мама кричит: «Пощади!», «я чувствую, что-то происходит». За последние годы мама сильно сдала: осунулась, потемнела кожей, на лице появились морщины. Я сегодня зоркий: вижу то, чего раньше не видел. Из-за меня постарела: наверняка засыпала, лишь когда поворачивался ключ в замке иногда и после трёх. Мне жалко маму, но я делаю вид, что не понимаю, о чём она, лопаю яичницу, потому что зверски голоден, и хлеб лопаю, без масла, большими кусками запихивая в рот.
И в ту минуту, когда я ем свой обед и совсем не думаю о Тоше, вдруг понимаю: в жизни нужно делать дело, а не развлекать обывателя пейзажами и натюрмортами. Ну увидит мои картины с десяток знатоков, тонких ценителей живописи, но этодесяток из тысяч, которые попадутся на моём пути, и стоит ли ради десятка корпеть целыми днями над холстами? А сколько пижонов врут, что понимают, делают вид, что понимают. Вот мой папик смотрит на музейные и мои картины с глубокомысленным видом, стал серьёзно изучать живопись, часами ходит по Третьяковке, говорит, без живописи жить не может, а ведь ничего не смыслит! Нет, я хочу заниматься математикой. Есть «дано», неизвестное есть. Найти это неизвестное!
Ты только скажи, я подключу связи, говорит озабоченно папик. У тебя странные картины, они могут не котироваться, они могут быть не понятыми, они могут не показаться. Нужен звонок. Нужно подготовить комиссию. Не бойся, если понадобится, я и деньги вложу, у меня припасено на этот случай.
У папика серые, чуть наискось поставленные глаза, с очень длинными чёрными ресницами и точно нарисованными бровями. У папика небольшие залысины, как у Сан Саныча, и решительный подбородок, какой бывает лишь у очень сильных, волевых мужчин. Неожиданно понимаю: папик уже подготовил почву, комиссия уже известна ему, или тому, кто моему папику помогает. Смотрю в любящие папикины глаза, и как-то разом, в одном клубке, являются мне поворотные моменты моей жизни, в которых руководящая, направляющая роль принадлежит моему папику.
Я не хотел ходить в детский сад, я хотел сидеть с дедушкой. И дедушка очень этого хотел. К тому времени, как я родился, он только вышел на пенсию.
Папик запретил мне расти у дедушки. «Только сад. Ребёнку нужен коллектив. Социальная адаптация».
Теперь я понимаю, папик просто ревновал меня к дедушке. Ему казалось, влияние дедушки на меня сильно, а буду я в саду, и он, папик, окажется единственным моим кумиром.
И папик стал моим кумиром.
Да, детский сад. Меня отправили в детский сад, а дедушку заставили осуществить это полезное для меня мероприятиеприучить к детскому саду, потому что идти туда я не хотел, сопротивлялся «всеми четырьмя копытами» и орал как резаный. Дедушка чуть не поселился в саду, играл со мной в лошадки, и я терпел приставания детей и воспитательницы. Стоило же дедушке сделать шаг к двери, как я вцеплялся в него и начинал орать. Это длилось месяц. Целый месяц я пытался отстоять своё желание жить с дедушкой. Но дедушка уговорил меня. Он расслабил меня. «Ты любишь дедушку?»начал он свою мудрую атаку. «Да!»горячо воскликнул я и обеими руками обвил его шею. «А когда любишь кого-нибудь, нужно делать тому, кого любишь, так, как ему хорошо». Сначала я не понял.
Но главной силой дедушки была его способность разговаривать со мной. Он мне всё объяснял: и про солнце с планетами, и про отношения между людьми. Я слушал его объяснения, понимал и большей частью поступал так, как подсказывало мне сердце, то есть так, как советовал дедушка. И в тот роковой день, в последний день горького слёзного месяца, на крыльце детского сада, когда дети уже давно завтракали, дедушка объяснил мне, что всё равно родители решили меня воспитывать в саду и мои слёзы бессмысленны, они только доведут дедушку до могилы, и я не увижу его никогда. А я не хотел доводить дедушку до могилы и, наконец, понял, как дедушке плохо из-за того, что я не хочу ходить в детский сад, что мой папик считает дедушку виноватым в этом, и если я люблю дедушку Я любил дедушку. И позволил заточить себя в клетку стандартных мероприятий, бессмысленных трескучих стихов, наказаний.
Второй раз папик распорядился моей судьбой после пятого класса. Он решил, что я гениальный художник, и привёл меня в художественную школу.
Сейчас, глядя в красивые счастливые глаза папика, я задал себе вопрос: художник ли я?
Да, я легко рисовал в детстве. Перерисовывал животных, людей, натюрморты и кувшины. Мне нравилось подбирать краски и накладывать тени на рисунки. Но точно так же я любил выпиливать из дерева подстаканники и лепить из пластилина поле битвы. Точно так же я любил бренчать на дедушкином пианино. Сначала папик хотел сделать из меня музыкантаребёнок тянется к музыке, вон как усердно лупит по клавишам, но его приятель, маститый музыкант, не обнаружил у меня слуха. Тогда папик обратил пристальное внимание на мои рисунки, нанял преподавателя, и вполне естественно произошёл «рывок» в этой областипод чутким руководством метра я научился сносно писать натуру, делать портреты. Правда, портреты почему-то получались не очень похожимис натянутыми неестественными улыбками, с неживым выражением лиц, но папик не обращал на такие мелочи внимания. «Зато нос-то, носодин к одному, а волосы, посмотрите, как выписаны волосы!» Он внушил мне, что я гений. Я поступил в художественную школу.
Папа, мама, только не расстраивайтесь, сказал я, выворачиваясь из-под папикиного взгляда и глядя в пустую сковородку с позабытыми кое-где шкваркамиостатками жирной колбасы. Я решил поступать в университет. Я не художник. Художник из меня не получится. Я проговорил всё это залпом, как залпом пьяницы пьют водку, и, только когда проговорил, поднял голову.
Тебе сегодня очень плохо, сказала мама. Тебя кто-то сильно обидел?!
А папик стал незнакомымнаверное, таким он бывает, когда к нему пристаёт со своей болью обыкновенный смертный: в узкую полосу вытянулись губы, а глаза сделались зеркальными.