Сан Саныч тактично отходит к ребятам, возвращающимся из столовой, а Муська смотрит на меня жалким взглядом. Она молчит, только смотрит, и, как всегда бывает, когда собеседник молчит, я начинаю нести несусветную чушь:
Зверюга вербует в свой стан. Не хочешь пополнить наши ряды? Я знаю, Муське, как и Сан Санычу, не даётся математика, и из моего трёпа получается одно издевательство, но я не могу остановиться, меня несёт, как с горы. Видишь ли, математика нынче важнее живописи. Если подумать, Пикассо, Ван Гог, Моне, Репин с Суриковым и все остальные гении в общем-то показали то, что требовалось человечеству увидеть, над чем задуматься, теперь очередь за нами с тобой, давай откроем тайну мирозданиявесь мир состоит из чисел, трапеций и синусов с косинусами.
Заткнись, говорит Муська. Балабол. А потом выдавливает, выталкивает из себя с трудом:Небось никогда, никогда не позвонишь?! Небось не увижу И совсем уже тихо, я догадался:Мне бы лишь бы видеть
Муська, Муська, испугался я, разом утеряв всё своё красноречие. Прости, Муська.
Теперь мы молчим оба. Вкусный запах шиповника щекочет в носу и в глазах.
Да ты не жалей меня, Муська вскидывает голову, я ведь посчастливее тебя.
Недоверчиво смотрю на Муську. Она улыбается, хотя щёки ещё мокрые.
Ты хоть ровесник мне Она осеклась.
От её глупости мне вдруг стало полегче, жалость к Муське пропала, и я сказал великодушно:
Ты вот что, звони как захочешь.
Муська снова засмеялась:
Куда? К пригорку перед пятым подъездом дома номер одиннадцать по Голубиной улице?! Кстати, к твоему сведению, Тоша разводится с мужем.
Что?!
Если бы Муська ударила меня или встала на голову, или заявилась к моим родителям якобы с моим ребёнком и наговорила бы им про меня разной нелепицы, я удивился бы меньше.
Почему Муська называет её «Тошей»? Как смеет?! Откуда взяла, что Тоша разводится? Обе новости для меня одинаково оглушительны.
Но расспрашивать ни о чём не смог, попятился от Муськи.
Метро, электричка, пятаки, билеты проскочили мимо сознания. Снова стал соображать лишь на жёлтой от лютиков поляне. Никогда не видел столько лютиков сразу!
Уселся прямо в лютики, потому что ноги внезапно ослабликончился бег от Муськи и от странных новостей. О том, что разводится, вроде даже не думаю, как запросто выскочило из Муськи«Тоша»! Может, ребята так и зовут её, только при мне помалкивают?!
Солнце печёт голову, у меня нет сил уйти в тень, хотя тень кругом: под кустами, окружившими поляну с одной стороны, и под широко разросшейся небольшой ёлочкой, и под громадной лапой старой ели, сверху укрывшей ёлочку, и под богатой ветвью дуба, пологом раскинувшейся над поляной. А я сижу на солнцепёке, окружённый ядовитыми лютиками, смотрю, как блестят их лепестки, и понимаю: с этой поляны стартует моя новая жизнь, совсем другая, чем до сих пор.
Кем статьматематиком, художником? А может, биологом? Тайные мои, глупые детские сны после книжек Бианки и «Маугли»: я окружён зверями и деревьями, изучаю их язык, и причины долголетия деревьев, и мир муравьёв. Мне всегда чудилось, что мы в тесной связи с ними, и Тоша подтвердила: да, мы в тесной связи со звёздами и вот с этой природой.
«Тоша разводится с мужем»Муськин голос рябью прошёл по лютикам. «Разводится с мужем»! Это значит: Тоша будет свободна. Тоша будет одна. Одна?!
Но, когда до меня дошла, наконец, эта новость, пал ливень. В секунду я насквозь промок и застучал зубами. Удар грома повышиб все мысли из головы. Молния разверзла в небе кровавую пропасть, как на придуманной мной картине.
Сама природа против меня. Учит склонить голову, не врываться в чужую жизнь, останавливает: знай своё место! Она бьёт меня грохотом. Вот сейчас пронзит молнией и превратит в горстку пепла. И не будет никакого начала, никакой Тоши. «Не смей дерзать!»ставит она меня на место. И я, словно я невежественный дикарь, покорно ползу под надёжную широкую лапу ели, под защиту дерева. С меня течётпарадная рубашка, парадные брюки тянут своей тяжестью вниз, к земле.
«Господи! шепчу я в страхе. Спаси!»
Я трус. В этом надо, наконец, признаться, хотя бы самому себе. Я боюсь темноты, боюсь пропастей небесных и земных, меня никаким калачом не заманишь в горы, но больше всего я боюсь грозы. Боюсь с детства, с тех пор как на даче удрал от родителей и случайно оказался один в поле. Около меня в землю ушла молния, и сухой стожок вспыхнул лучинкой и сгорел в одно мгновение. Я надолго онемел. Навсегда во мне поселился липкий страх беспомощности, когда чётко осознаёшь: тыничто, букашка, тебя легко уничтожить, и лишь случайность может охранить от этой смерти сегодня, чтобы завтра подвести к тебе смерть другую. Я боюсь смерти. И не вижу смысла в жизни.
Я трус. Прибился к самому стволу и дрожу. Здесь безопасно, молния сюда добраться не может, вон сколько веток ей придётся сжечь на пути, прежде чем она сожжёт меня: ель старая, густая, высокаяметров двадцать, не меньше, и дуб припал к ней близкозащитой. Но я ничего не могу сделать с собой, дрожу, как последнее ничтожество.
Где уж мне о Тоше подумать?! Она недосягаема, будь при ней муж, или останься она одна. Утешаю себя тем, что в безопасности, а сам дрожу. Что же это за хозяин природы человек, если не может спастись от смерти!
Под елью сухо. Сладко пахнет смолой и прелью и свежестью.
Гремит гром, снова молния стремительным зигзагом рассекает небо.
А деревья стоят спокойные, возносясь вверх и легко держа на себе богатые земной жизнью ветви.
И вдруг вспоминаю этот живой запахиз детства. В лес меня привёл дедушка, и мы стали играть в прятки. Вокруг стояли деревья, такие, как сейчас, я подобрался к самому стволу одного из них, и от запаха, вот этого запахасвежести, смолы защекотало в носу и горле.
Гремит гром, вспыхивает молния, и в её ярком свете вижу дедушку. С закрытыми глазами, он мне не знаком.
Дедушка, мамин отец, растил меня в раннем детстве. Жил он отдельно от нас, в уютной двухкомнатной квартире. Он был самой лучшей нянькой на свете: вкусно готовил, терпеливо сносил все мои капризы, часами гулял со мной, играл. То мы с ним летели в Антарктиду, то попадали в джунгли, то плыли на корабле по Миссисипи. Дедушка любил географию. Я ещё не умел говорить, а он мне рассказывал об Амазонке, Тянь-Шане, Кордильерах, распахивал передо мной атласы и указкой водил по голубым океанам и зелёным равнинам, объяснял, что такое масштаб, какие есть условные обозначения и что говорят те или иные числа. Рассказывал и о зверях, чуть не наизусть шпарил «Маугли», истории из Бианки. Он любил перед сном ставить мне пластинки. Покачивал меня на коленях и повторял заклинаниями: Рахманинов, Глюк, Шопен. Дедушка читал мне сказки Пушкина и стихи Тютчева.
Не в прошлом году он умерздесь, сейчас, на моих глазах упал под дерево.
Он любил лес. Шёл журавлиной походкой, чуть подскакивая, мне казалосьвзлетая. Останавливался около незаметного цветка, говорил торжественно: «звездчатка» или «кашка». Он мог несколько минут простоять перед таволгой или перед сосенкой.
Я виноват в гибели дедушки.
Гремит гром. Режет небо молния.
Я предал его, бросил. Сначала перестал приезжать к нему по воскресеньям. Потом как-то само собой получилось: перестал звонить. Ну, может, раз в неделю позвоню. А когда в праздники дедушка приезжал, целовать я его целовал, а в лицо не заглядывалмне было некогда: математика, натура, встречи с классом! Я убегал от его тоскующего взгляда.
Как он любил меня, мой дедушка! Как радовался моим редким приездам! Легко двигался по квартире, из буфета и холодильника торопливо вытаскивал на стол всё, что у него было.
Гремит гром. Так же гремел он в прошлом году, и так же молния жалила до крови небо. Дед был дома один. Почему разорвалось сердце? Испугался грозы? Или умер в обиде на менязатосковав, поняв, что я ушёл совсем?
Сейчас молния пронзит меня и сожжёт, ударит в землю, и земля разверзнется, поглотит мой пепел. И никто не узнает, о чём я думал в свою последнюю минуту.
Я убил человека. Равнодушием, холодом.
Скачет мячиком сердце, и я не могу успокоить его.
Как внезапно гроза обрушилась, так внезапно солнце вырвалось из-за туч, расплескало остатки ливняуже благостным, светящимся душем и подожгло капли. Снова вспыхнула поляна лютиков, теперь каплями и радужками лепестков. Будь я в нормальном состоянии, замер бы перед ней. И, будь я язычником, расценил бы этот миг щедрым началом моей жизни: эта красота подарена мне свыше, и яхозяин её, янад зверями, и травами, и деревьями, потому что осознаю их совершенство и богатство. Но в тот момент я не поверил жизни. Сердце продолжало скакать и бить меня: «Тыубийца! Ты спасся ненадолго. Тебеискупать вину. Ты предал человека!» Ничего такого я не говорил себе, кто-то бил меня словами: «Убийца, предатель».
Яркая лампочка среди черноты вспыхнула в мозгуТоша. Из-за неё я бросил дедушку.
Тоша и дедушка. Я выбрал. И Тоша должна спасти меня. Но, как ни странно, я не вскочил и не побежал скорее к ней: еле поднялся и буквально волоком потянул себя из леса. Бесконечно долго я добирался до неё.
4
Дверь распахнулась почти сразуточно Тоша ждала кого-то и стояла у двери.
Ты?! Зачем?! воскликнула она и рукой, инстинктивно, толкнула дверь, чтобы захлопнуть. Не захлопнула, но и не пригласила войти. Стояла на пороге, загораживая вход. Ты промок. Нужно идти домой. Простудишься.
Она говорит то, что я знаю без неё, и чувствую: ей всё равно, промок я или нет, заболею или нет, ей не до меня, ей нужно, чтобы я ушёл.
Я хочу, чтобы ты ушёл, подтверждает она то, что я и без неё знаю. Я не хочу, чтобы ты приходил сюда, говорит она жёстко. Ты всё выдумал. Ты должен строить свою жизнь.
Новым зрением, отстранённо вижу её.
Совсем не такая, какая в школе. Серое платье обтягивает её, волосы распущены. Дело не в платье, не в волосах, у неё такие глаза, какие были у дедушки в нашу последнюю встречу.
Она говорила: любит мужа. Муж ушёл. Если она любит, зачем отпустила его?!
Она ждала мужа. А пришёл я.
Но, странно, понимая это, я не ухожу. Жадно, бесцеремонно разглядываю её. Без улыбки лицо тускло, черны подглазья, углы большого рта скорбно опущены.
Она такая хрупкая. За нейеё дом, наверняка не похожий ни на чей другой.
«Уйди», приказываю себе. А вижу больные глаза, незащищённую шею и не могу уйти. И не хочу понимать то, чего хочет она. Нельзя её оставить одну, как я оставил дедушку, это будет предательство.
Я дрожу. И не могу уйти. И не могу отодвинуть её, чтобы войти в её дом.
Она пересиливает себя, улыбается: улыбка сгоняет с лица боль.
Ты решил, куда будешь поступать? спрашивает, не глядя на меня.
Она имеет право спрашивать, онаклассный руководитель. Но в эту минуту, сейчас, когда мы впервые вот так вдвоём, на пороге её дома вопрос мелок по сравнению с грозой, со смертью, с предательством. Я должен помочь ей, спасти её, чтобы она перестала чувствовать себя несчастной, чтобы поняла: она не одна!
Хочу сказать ей: не надо мучиться из-за несостоявшейся жизни с мужем. Он предал её, и это предательствона его совести! Значит, жизнь с ним не суждена, значит, ей предназначен другой путь.
Я сейчас помогу дотронусь до шеи и заберу себе её боль.
Но не могу пошевелить даже пальцем, не то что протянуть к ней руку.
Сумела убедить тебя Антонина Сергеевна? спрашивает она, и в её голосе тревога. То ли она против того, чтобы я стал математиком, то ли я мешаю ей сейчас, и она хочет, чтобы я поскорее ушёл.
Звонит телефон. Она вздрагивает и стремительно бросается к нему.
Да! Да? Да?! говорит и замолкает, и сникает, словно из неё выкачали всю кровь. Слушает то, что ей говорят, и белеет, и жалобно говорит:Ты забыл куртку, может, возьмёшь? Снова слушает, а потом кладёт трубку.
Тихо в доме. Она стоит, отвернувшись от меня, втянув голову в плечи. И я переступаю порог, подхожу к ней. «Не надо мучиться», хочу сказать, но слова не получаются. Осторожно дотрагиваюсь до её волос и отдёргиваю руку: меня бьёт током.
Вижу, как молния разрубает кровью небо, и снова падает мой дедушка мёртвым. Я погибну сейчасиз-за собственного предательства: дедушки, её, Тоши. Погибну от её несчастных глаз, близкого дыхания и от невозможности помочь
Что с тобой случилось? тихо спрашивает она.
И так же тихо говорю ейо грозе, о бессмысленности жизни, о моём предательстве, о том, что не могу справиться с собой, о беспомощности: вот умер человек, и никогда не встретиться с ним, чтобы испросить прощения. Говорю, и мне становится ещё горше, словно, кроме вины перед дедушкой, я взвалил на себя и произнесённые слова.
Осмеливаюсь взглянуть на неё и вижу полные сочувствия глаза.
И вдруг она, сама, касается меня, гладит по голове. Слышится мне, или она говорит«бедный»?! Она, сама, припадает ко мне и огненной щекой касается моей щеки. Она, сама, снимает с меня жёваную, влажную рубаху.
Я слеп, я глух, я ничего не понимаю. Ни грозы, ни дедушки, ни черноты. Что тут происходит? Кружусь на карусели, замираю от наслажденияя не один, впервые в жизни не один. Я сейчас сгорю. Я теряю сознание: её запахи, её огонь, её дыхание
И вдруг:
Уходи! Убирайся немедленно. И никогда больше не показывайся мне на глаза. Теперь ты выздоровеешь!
Слышу слова, но не понимаю. Во мне плещется нежность, как свет, как ленивая морская волна у солнечного берега, во мнепокой. Моя жизнь началась с этой минуты: я призван охранять её жизнь. С этой минуты я новыйтолько что в сладкой муке родился. И, как только что родившийся, ещё совсем чист, не тронут ни пошлостью, ни эгоизмомизначально добр.
Уйди! Прошу тебя, умоляю!
Слышу слова и не понимаю. Пытаюсь увидеть её лицо, но передо мнойрозовая пелена. Напрягаюсь. Не сразу, сквозь пеленунесчастные глаза, как у Муськи, и мокрые дорожки на щеках.
Антонина Сергеевна! бормочу в страхе. Антонина Сергеевна, простите меня. Я не думал я не понял я не хотел Я простите меня И вдруг, точно толкнуло меня что, говорю торопясь:Нельзя предавать человека. Нельзя оставлять человека одного. Вам плохо. Вам нельзя оставаться одной. Я люблю вас. Я сделаю вас счастливой, вот увидите. Я сниму с вас ваше горе. Вы не смотрите, что я моложе, я для вас
Если любишь, уйди, просит она, и лицо её перекашивается, оно некрасиво сейчас, но никогда ещё она не была такой близкой мне. Умоляю, если любишь, уйди и никогда больше не приходи! Я люблю мужа! говорит она мятым голосом.
Я знаю, смело киваю я. Любите. Кто вам мешает? Разве я мешаю вам любить его?! Но пройдёт время вы поймёте, что уже не любите его, нагло вещаю я.
В новом рождении я ощущаю себя всемогущим. Вот что такое человек: он может обогреть другого! Осторожно беру её руку, подношу к губам, а потом глажу. И удивляюсь, почему она шершава. Вижу черноту, въевшуюся в указательный и большой пальцы, у дедушки была такая чернота, потому что он очень много моркови чистил для сока мне и картошки для пюрея люблю пюре. И у меня перехватывает дыхание от нежности к этой трудовой руке, снова припадаю к ней губами, а потом, через паузу в тысячу лет, говорю:
Пройдёт время, и вы полюбите того, кто рядом с вами. Я помогу вам жить. Сниму с вас ваше горе обещаю вам
Она слушает, склонив голову набок, а я сам удивляюсь своей смелости, вернее, наглости, снова говорю ей о грозе, но уже совсем по-другому: говорю о стойкости деревьев, о сверкающих радугами и каплями лютиках. И об обновлении. Впервые я ощущаю себя сильным и заявляю безапелляционным тоном, что «человек сам виноват в своём одиночестве».
Уйди! говорит Тоша окрепшим голосом. Она не несчастна сейчас, смотрит на меня неприязненно. Уйди и никогда больше не приходи ко мне. Слышишь?!
И я ухожу.
Иду по весенним улицам юго-запада. Сирень отцвела, но зацепившиеся за карнизы домов её запахи ещё живут, и запахи цветущих лип, и запахи нарциссов, посаженных под окнами. Запахи вторгаются в меня, утешают, лгут, что всё хорошо, противостоят тому, что произошло.
А я не понял, как и что произошло. Я никогда не осмелился бы. Она сама. Зачем? Меня пожалеламол, первая любовь не должна быть несчастнаи себя принесла в жертву? Или решила освободить меня от вины перед дедушкой и страха перед смертью? Тогда почему, если пожертвовала собой, на её лице проступила самая настоящая ненависть?! Тогда как могла выгнать меня? Не согласуется. А может, она так отомстила мужу, бросившему её? Странная месть.
«Теперь ты выздоровеешь!»звучит её голос.
Ощущение нового рождения исчезло, я тащил в себе все боли, и все предательства, и все обиды, и все несчастливые любвиТошину, мою, Муськину, и не знал, как буду жить завтра, не знал, что мне делать дальше, потому что после того, что случилось, не представлял себе жизни без неё. Я связался с ней навеки, я ответствен за неё с её несчастными глазами, перекошенным злобой лицом, я должен сделать так, чтобы ей перестало быть больно, чтобы она не плакала, и чтобы руки перестали быть шершавыми, и чтобы её мягкие, детские волосы никогда не стали жёсткимидля этого их нужно гладить каждый день, и тогда придут к ней добрые сны и покой.