Меня основательно слюнявят, прежде чем удается отобрать свою руку назад, но, к счастью, малой не обижается и не начинает снова плакать. Мы сидим минут пятнадцать, прежде чем он начинает засыпать, и я успеваю вернуть его на место до того, как Рита заканчивает свои длинные банные процедуры.
Надо признать, с того дня я время от времени пользуюсь случаем и, когда Рита чем-то занята, провожу пару минуток с Дмитрием. Этот забавный малыш действует на меня умиротворяюще.
* * *
Ты бы поспал, мужик, говорит Лука, отхлебывая свой кофе. Все в порядке с твоей девочкой. Выглядит измученной, но они все так выглядят. Дети сильнее, чем кажется взрослым. Поверь моему опыту.
Поверь моему опытутебя уволят, если продолжишь этот беспредел, ухмыляюсь ему, бросая свой стаканчик в урну. Ты нарушил по меньшей мере три правила этой клиники за последние две недели.
Больше, мужик. Намного больше. Просто у меня есть один секретглавный босс меня любит.
Он лыбится, как дебил, а я могу только покачать головой. Никогда бы не подумал, что начну нормально общаться с «ухажером» Эли, которая, кстати, избегает его как огня, но этот медбрат настойчиво лезет в мое пространство каждый раз, когда остается в ночную смену. Я же редко сплю всю ночь из-за бессонницы и в конце концов понял, что его стеб ненадолго вырывает меня из моих мыслей.
На самом деле я не испытывал такого отчаяния, как сегодня, уже очень давно. Доктор сообщил, что, возможно, потребуется курс химиотерапии, а моя дочь уже выглядит так, словно ее унесет порывом ветра.
По ночам хуже всего. Я боюсь спать, поэтому просто сижу рядом с Соней, наблюдая, как она дышит при тусклом свете, который боится выключать насовсем, несмотря на мое присутствие. Мне кажется, словно жизнь уходит из нее с каждым днем, и до смерти боюсь упустить хоть один момент. Ненавижу дни, когда приходится уходить, чтобы Эля могла приступить к своему дежурству, но мне нужен душ и сон, иначе я потеряю все силы, а Соня не должна видеть меня жалким и отчаявшимся.
Иногда выхожу купить кофе из автомата и сталкиваюсь с персоналом, но только Лука решается заговорить со мной. Он выделяется среди других работников онкодиспансера, потому что они словно не разрешают себе быть живыми в этих коридорах, чтобы своей жизнерадостностью не задеть чувства родных, скорбящих о еще не ушедших, но близких к этому, детях. Я никогда не признаю этого вслух, но слова поддержки, исходящие от него, действительно помогают.
Даже мое отношение к Эле изменилось за эти недели. Я не простил ее, но у меня нет больше душевных сил злиться на ее предательство. Я думаю только о своей дочери и ее состоянии. Если мне казалось, что ранее она выглядела неважно, то я и представить не мог масштабов ее угасания в процессе активного лечения. Однако бледное личико моей малышки озаряется каждый раз, когда она видит маму, и уже за это я буду всегда благодарен Эле. Мне плевать на ее действия и мотивы, пока она делает мою дочь счастливой.
Возвращаюсь утром, позавтракав в кафе, и застаю женщин на кухне. Эля готовит оладьи. Те самые. Лучшие оладушки, которые я когда-либо пробовал. Несмотря на недавний завтрак, слюна скапливается во рту, но я не стану принимать это предложение поесть. Не-а.
Прохожу в комнату, и Димас, увидев меня, радостно агукает, тяня ручки, но я не могу его взять при матери и няне. Иду в свою спальню и ложусь в кровать, чтобы поспать пару часов, а проснувшись и увидев эти чертовы оладьи на столе, не могу сдержаться.
Даже холодные, они просто великолепны. Едва ли не мычу, жадно пережевывая вкусное тесто, а умяв всю тарелку, снова скрываюсь у себя. Это был лучший прием пищи за все то время, что мы находимся здесь.
Знал бы я тогда, что улыбка, появившаяся на масляных после оладий губах, последняя за долгий и страшный период жизни. И начинается с одного-единственного звонка
Глава 11
Эля
Когда звонит телефон и Демид берет трубку, по его побледневшему лицу сразу становится ясно, что ему сообщают плохие новости. Сердце ухает куда-то вниз и резко начинает шуметь в ушах.
Тише-тише, малыш, успокаиваю ребенка, который вдруг испугался громкого звонка.
Во все глаза смотрю на Демида, гладя по спинке сына. Мужчина кладет трубку и его голова опускается вниз. Он изучает пол и только сжимает и разжимает кулаки, будто пытается собраться с духом.
Трясущейся рукой обхватываю горло, мне будто перекрыли доступ кислорода, изнутри рвутся вопросы, но на самом деле я не произношу ни одного слова. Не в состоянии сказать ничего. Онемела от ужаса.
Едем в больницу, наконец, доносится глухой голос Демида. Соне стало хуже. Мы нужныоба.
Няня споро подхватывает ребенка, сразу же сообразив, что делать. Какое счастье, что она всегда готова помочь, всегда рядомне приходящий наемный работник, а человек, который живет вместе с нами и которому я могу доверить сына.
Я за ним присмотрю, спокойно езжайте, бормочет она, но никто ее не слушает.
Мы с Демидом уже захвачены общей тревогой и мыслями не здесь.
Чтобы одеться и собраться, мне требуется буквально несколько минут. Я как будто подспудно всегда ждала того момента, когда придется сорваться с места и быстро поехать в больницу. Боялась, что он наступит, и не была настолько оптимистичной, чтобы верить в полное и быстрое исцеление Сони.
Дальше все происходит как в тумане. Если меня спросить, что конкретно происходило и что мне говорили, не смогу ответить четко. Демид едет в больницу на всех парах, арендованная машина несется на огромной скорости, а он рьяно жмет на газ и чертыхается на каждом светофоре, проклиная правила дорожного движения, других водителей и всех врачей, вместе взятых. А еще мир, в котором невинные дети болеют смертельными болезнями.
Я молчу, не зная, что сказать, а в кабинете врача неосознанно вцепляюсь в локоть Демида, когда нам рассказывают о том, что организм Сони не принимает введенный препарат.
Мы попробуем его аналог, но он более дорогой, его сложно достать, а нужно торопиться, размеренно объясняет доктор Голден, и ее спокойствие ничуть не утешает.
Слова вбиваются в голову, как большие железные гвозди. Проникают прямо в мозг.
Цена значения не имеет, крепко стиснув челюсти, цедит сквозь зубы Демид. Скажите, сколько требуется, я перечислю сразу же.
Пока они обговаривают формальности, я не выпускаю предплечье бывшего мужа из своей руки. Мы сидим рядом, на разных стульях, но я пододвинула свой ближе. И кажется, что будто удерживаю его от того, чтобы не набросился на женщину, которая просто выполняет свою работу.
Чувствую, что в Демиде бурлит злость. Доктор не виновата, что Соне хуже, что ее организм не справляется, но тем не менее отцовский инстинкт требует поквитаться хоть с кем-то за боль своего ребенка, наказать, заставить страдать. Таким, в гневе, напряженным, диким зверем я уже видела его, испытала на себе его грозный нрав.
Я хочу ее увидеть, заявляет он, как только нужные бумаги заполнены и подписи поставлены.
Доктор Голден кивает и открывает двери кабинета для нас. Куда идти, мы уже знаем, и, пройдя нужную санобработку, надев халаты, маски и шапочки, осторожно ступаем в палату Сони. Приглушенный свет отливает голубым, на этом фоне мертвенно-бледное лицо нашей дочери просто-напросто сливается с цветом постельного белья.
Соня лежит под капельницей, на спине, глаза закрыты, она укутана одеялом. Совсем не шевелится. В этом освещении даже губы у нее как будто синие, и от этой картины я мелко дрожу и на подгибающихся ногах, едва соображая, подхожу к кровати.
Моя булочка так слаба, что чуть-чуть сжимает мои пальцы, когда я осторожно беру ее за руку. Грудь слегка приподнимается, когда она, видя нас, пытается подняться, но Демид не дает, тихо уговаривая ее лечь обратно.
Вы пришли, шепчет, еле-еле шевеля губами.
Мы не слышим эти слова в полной мере, а угадываем их.
Поспи, мы никуда не уйдем, обещает Демид, и я снова оказываюсь рядом, совсем забыв о прошлом, обо всем, что не касается Сони и ее лечения.
Важна лишь она.
Демид сидит на стуле возле кровати дочки. А я, встав рядом, ощущаю, как он обнимает меня за бедра, обхватывает их и притягивает меня к себе. В этом стальном захвате нет ничего, кроме желания получить простую человеческую поддержку. Я робко кладу руку на голову бывшего мужа и пальцами глажу его волосы, перебиваю шелковистые пряди. Неосознанно, просто успокаиваю его. Вместе смотрим на спящую дочку, молча страдаем и пытаемся таким отчаянным объятием спасти друг друга от боли.
Демид утыкается лицом мне в живот, сгребает меня в охапку, и я слышу глухие короткие звуки, отдающиеся вибрацией по телу. Страдания Громова разрывают мне сердце, вид дочки на белой постели заставляет меня саму выть глубоко в душе, сжав зубы до боли в скулах, стиснув руки на голове Демида. Плакать навзрыд я не могу. Нельзя шуметь, нельзя будить и пугать малышку. Прижимаю Громова к себе и позволяю ему изливать свою боль.
Минута, две, десять
Время безмолвно и неотвратимо решает за нас, что нужно что-то менять. Мы не можем стоять в этой позе. Не имеем права. Не можем искать утешение друг в друге. Не те статусы, не те отношения. Мы друг другу никто. Это была ошибка, простая потребность людей, оказавшихся в беде, поделиться своей болью и уменьшить ее наполовину.