Боже, серьезно? ворчит Огаст на папку. Ободранные края равнодушно глядят на нее в ответ.
Опа, говорит Майла. Плохие новости? Ты выглядишь, как Уэс, когда его папа написал ему, что лишает его трастового фонда.
Огаст тупо моргает.
У Уэса есть трастовый фонд?
Был, говорит Майла. А у тебя что?
Все в порядке, говорит Огаст, пытаясь от нее отмахнуться. Ничего такого.
Без обид, но не похоже на «ничего такого».
Так и есть. В смысле, ничего такого нет.
Ты уверена?
Да.
Ладно, отвечает Майла. Но если захочешь поговорить
Ладно, ладно, это мой тупой мертвый дядя. Огаст шлепает рукой по губам. Прости, это прозвучало хреново. Я просто это как бы больная тема.
Лицо Майлы из любопытного превращается в мягкое и встревоженное, и Огаст от этого едва не смеется. Майла понятия не имеет.
Я не знала, Огаст. Мне так жаль. Вы были близки?
Нет, я не то чтобы грущу из-за этого, говорит Огаст, и на лице Майлы появляется слабая обеспокоенность. Боже, у нее плохо получается объяснять. Вот поэтому она никогда и не пытается.
В смысле, это грустно, но он не умер прям недавно. Я никогда его не видела. В смысле, я даже не знаю технически, мертв он или нет.
Майла опускает мышеловку, с которой игралась.
Ясно
Огаст кажется, что вот сейчас она наконец-то поймет, как рассказывать, какими были первые восемнадцать лет ее жизни. Здесь рушится очаровательная история про «одинокую маму и дочь», «лучшие друзья навеки», «мы против всего мира». С этого начался цинизм Огаст, и ей не нравится в этом признаваться.
Но ей нравится Майла. Майла непредсказуемая, смешная, добрая, и она настолько нравится Огаст, что Огаст не все равно, что она думает. Настолько, что Огаст хочет объясниться.
Поэтому она вздыхает, открывает рот и рассказывает Майле о том, что повлияло на большую часть ее жизни:
Старший брат моей мамы пропал в 1973 году, и она потратила всю свою жизньвсю мою жизньна то, чтобы его найти.
Майла прислоняется к холодильнику, отодвигая фотографии в сторону.
Ни фига себе. Ясно. И она прислала тебе?..
Гребаную тучу информации о каком-то случайном чуваке, который мог его знать и может тут жить. Я не знаю. Я говорила ей, что больше не буду этим заниматься.
«Заниматься этим» то есть, медленно говорит она, искать пропавшего члена семьи?
Если так это сформулировать, то, наверно, Огаст и правда похожа на сволочь.
Она не знает, как донести до других, каково это, насколько она была запрограммирована на то, чтобы делать это, жить этим. Она до сих пор запоминает лица и цвета рубашек, до сих пор хочет проверять пыль на каждом подоконнике на наличие отпечатков пальцев. Прошло пять лет, а ее инстинкты до сих пор возвращают ее в те тайные инсценировки «Вероники Марс», и она это ненавидит. Она хочет быть нормальной.
Это Она запинается и начинает сначала. В общем, это как бы один раз, когда я была в шестом классе, мы праздновали конец учебного года в скейт-парке. Моя мама должна была меня забрать, но она забыла. Потому что она была в библиотеке в двух районах от меня и просматривала полицейский архив от 1978 года. Я несколько часов просидела на бордюре, и никто не предложил меня подвезти, потому что католические школьницы дерьмово относились к бедной беспризорнице со странной мамой-барахольщицей, верящей в теории заговора. Поэтому первую неделю лета я провела с худшим солнечным ожогом в своей жизни после того, как просидела до семи часов на парковке. И это было моей жизнью. Все время.
Огаст убирает документы обратно в конверт и кладет его на холодильник между футляром «Лакруа» и коробкой «Колонизаторов».
Раньше я ей помогала: ездила сама на автобусе в суд, чтобы запросить документы, занималась сомнительной хренью после школы ради информации. У меня все равно не было друзей, с которыми можно было погулять. Но потом я поняла, почему у меня не было друзей. Когда я уезжала, чтобы учиться в колледже, я сказала, что с меня хватит. Я не хочу быть как она. Я должна решать, что, черт возьми, делать со своей жизнью, а не раскрывать старые дела, которые невозможно раскрыть. Но она не может с этим смириться.
Следует ужасно долгая пауза, и Майла говорит:
Ого, и, вот в чем дело.
Огаст хмурится.
Вот в чем какое дело?
Твое дело, говорит Майла, размахивая отверткой. Ну, то, что с тобой происходит. Я задавалась этим вопросом с тех пор, как ты тут поселилась. Ты словно девушка-детектив в отставке.
У Огаст дергается мышца на челюсти.
Можно и так сказать.
Ты похожа на частного детектива-спеца из нуарного фильма, который вышел на пенсию, а она твой бывший босс и пытается вернуть тебя в игру.
Мне кажется, ты не улавливаешь суть.
Прости, это твоя жизнь и все такое, но неужели ты не слышишь, насколько круто это звучит?
Это и правда жизнь Огаст. Но Майла смотрит на нее так, словно ей все равноне так, как смотрели люди почти всю жизнь Огаст, так, как она смотрит на Нико, когда он читает Неруду своим растениям, или на Уэса, когда он проводит часы, пересобирая мебель из «Икеи», которую кто-то собрал неправильно. Как будто это очередная несущественная причуда человека, которого она любит.
Вся эта история и правда звучит по-дурацки. Одна из ловушек Майлы захлопывается и падает со стола, скользя по кухонному полу. Она останавливается прямо у ноги Огаст, и Огаст смеется.
В общем, говорит Майла, открывая морозильник. Это отстой. Теперь я твоя мама. Правила такие: никаких фильмов Тарантино, время ложиться спатьникогда.
Она вытаскивает с одной из забитых полок мороженое с сахарной ватой и кладет его на стол у раковины, а потом открывает ящик и берет две ложки.
Хочешь послушать про второклассников моей мамы? говорит она. Это кошмар. На днях ей пришлось снимать одного с крыши.
Огаст берет ложку и следует за ней.
Мороженоеядреного синего оттенка, ужасно приторное, и Огаст от него в восторге. Майла говорит и говорит про свою приемную мать, про ее неуклюжие, но благонамеренные попытки приготовить уачиблюдо ганской кухни из риса и фасоли, пока Майла росла, чтобы та могла почувствовать связь со своим происхождением, про папины проекты по деревообработке (он делает гитару), и про брата в Хобокене (он получает вид на жительство), и про то, что главный способ укрепить связь в их семьевместе пересматривать старые эпизоды Star Trek. Огаст позволяет этому рассказу отвлечь ее и успокаивается. Семья. Звучит мило.
Все эти мышеловки Огаст подталкивает одну ногой. Что именно ты делаешь?
Майла задумчиво мычит.
Если кратко? Понятия не имею. С лягушачьими костями было то же самое, подруга. Я все пытаюсь понять, где тот самый мой элемент, понимаешь? Элемент как смысл. То, что объединит все. Для меня как художника, имею в виду.
Огаст смотрит на зефирную Джуди в другом конце комнаты.
Да, говорит Майла. Я понятия не имею, какой вложенный смысл у этой штуки.
Хм, неуверенно произносит Огаст. Это Высказывание на тему рафинированного сахара и зависимости.
Майла шипит сквозь зубы.
Какое широкое толкование.
Я ученый.
Ты трепло.
Это правда.
Ладно, говорит она. Я покажу тебе, над чем работаю.
Она поворачивается на пятках, и ее волосы развеваются, как дым в мультфильмах при быстром бегстве.
Комната Майлы и Нико похожа на комнату Огастдлинная и узкая, с единственным окном в конце. Они тоже не стали заморачиваться с кроватью, на полу у окна лежит двуспальный тюфяк с мешаниной из постельного белья и разбросанных потертых подушек, освещаемых вечерним солнцем.
Майла плюхается на тюфяк и тянется к ящику, заполненному винилом. Пока она копается, Огаст топчется у двери, рассматривая столы: заставленный тюбиками с краской, банками с эпоксидной смолой и круглый, заваленный кристаллами и тающими свечами.
Ой, можешь войти, говорит Майла через плечо. Прости за такой беспорядок.
Надо признаться, это и правда беспорядок, а от его вида кожу Огаст начинает покалывать воспоминаниями о стопках журналов и коробках с документами. Стены частично покрыты рисунками и полароидными снимками, и Огаст нужно перешагнуть через брошенный свитер и банку с углем, чтобы пройти в дверь.
На расстеленной ткани в центре комнаты медленно воплощается в жизнь скульптура. Она почти похожа на нижнюю половину человека, практически в натуральную величину, и сделана из разбитого стекла, компьютерных составляющих и миллиона других фрагментов. Трещины заполняют провода, как вены, пожирающие ее изнутри.
Я совершенно не представляю, что это будет, говорит Майла, пока Огаст медленно обходит скульптуру вокруг. Вблизи она видит фрагменты вставленных туда костей, выкрашенные золотым. Я пытаюсь приделать провода так, чтобы она двигалась и светилась, но, черт, как это сделать? Хрен знает.
Невероятная детализированность, говорит Огаст. С такого близкого расстояния видны все крошечные части, но с другого конца комнаты это казалось сложной мерцающей работой из бисера. Это больше, чем просто сумма составляющих.
Майла щурится.
Может быть. Хочешь что-нибудь послушать?
Большая часть ее винила выглядит подержанной и часто используемой без какого-либо порядка. Это тот уровень комфортного хаоса, всегда прослеживающийся в Майле.
Эта коллекция, говорит она, раньше принадлежала моим родителямони несколько лет назад решили избавиться от всего винила по методу КонМари, но я их сохранила.
У меня самый скучный музыкальный вкус, говорит ей Огаст. Все, что я слушаю, подкасты об убийствах. Я и половину этих людей не знаю.
Мы можем это исправить, говорит Майла. К чему у тебя лежит сейчас душа? Фанк? Панк? Пост-панк? Поп-панк? Поп? Олд-скульный поп? Нью-скульный поп? Нью-скульный олд-скульный?..
Огаст думает о вчерашнем дне, о Джейн, садящейся на сиденье рядом с ней, рассказывающей, затаив дыхание, про Clash и протягивающей наушники. Она казалась такой разочарованной, когда Огаст неловко призналась, что не знает эту группу.
У тебя есть панк 70-х?
У-у, да, говорит Майла. Она вытаскивает пластинку и перекатывается на спину, как греющаяся под солнцем ящерица. Это очень узнаваемо. Ты наверняка уже это слышала.
Она показывает обложкучерную и покрытую тонкими зубчатыми белыми линиями. Огаст кажется, что она видела ее на чьей-то футболке, но не может вспомнить.
Ну же, говорит Майла. Joy Division? Все, кто хоть когда-то чуял запах гвоздичной сигареты, знают Joy Division.
Я же говорила, отвечает Огаст. Тебе придется меня исправить.
Ладно, хорошо. Майла ставит пластинку на проигрыватель в углу. Начнем с этого. Давай. Она взбивает подушку рядом.
Огаст таращится. Она привыкает к тому, чтобы иметь друзей, как Уинфилд привыкает к дням, когда ему приходится работать в утреннюю смену, с раздражением и недоумением. Но все равно опускается на кровать.
Они остаются там часами, снова и снова переворачивая пластинку, пока Майла объясняет, что Joy Divisionэто технически не панк, а пост-панк, и в чем разница между ними, и что, хотя пост-панк был в 70-х, в 80-х и 90-х был еще и панк. Майла открывает страницу в «Википедии» на телефоне и начинает зачитывать ее вслух, что для Огаст в новинку: обычно никто не ищет информацию для нее.
Она слушает басовые партии, переходящие друг в друга, и начинает понимать. Музыку и то, почему она может так много для кого-то значить.
Она представляет Джейн где-то в городе, раскинувшуюся на кровати и тоже это слушающую. Может быть, она включает Shes Lost Control, пока бродит по кухне, готовя ужин, кружась в вальсе из повседневных дел, касаясь сковородок и ножей, которые она перевозила из одной квартиры в другую, целая жизнь, полная вещей. Огаст уверена, что у нее намного больше, чем пять коробок. Она наверняка полностью реализовалась. У нее наверняка есть целая гирлянда из любовных похождений, и в поцелуях для нее уже нет ничего особенного, потому что носки одной ее бывшей девушки смешались с ее бельем, а сережка другой потерялась под комодом.
С ума сойтиОгаст может вообразить всю жизнь девушки, которую даже не знает, но не может представить, как должна выглядеть ее собственная.
В какой-то момент Майла переворачивается и смотрит на нее, пока музыка продолжает играть.
Мы все разрулим, да? говорит она.
Огаст фыркает.
Почему ты меня об этом спрашиваешь?
Потому что у тебя энергетика человека, который все знает.
Ты думаешь о своем парне.
Не-а, говорит она. Ты что-то знаешь.
Я даже не знаю, как устанавливать контакт с человеком.
Это неправда. Мы с Нико тебя обожаем.
Огаст моргает в потолок, пытаясь осмыслить ее слова.
Это это мило и все такое, но вы понимаешь. Другие.
В чем другие?
Как будто выдве планеты. У вас есть гравитационные поля. Вы притягиваете к себе людей. Это неизбежно. Я и вполовину не такая теплая и радушная. Никакой поддержки для жизни.
Майла вздыхает.
Господи, я не знала, что ты можешь быть такой охренительно ужасной. Огаст хмурится, и Майла смеется. Ты вообще себя слышишь? Ты классная. Ты умная. Господи, может, это просто люди в твоей дурацкой католической школе были придурками. Ты светишь ярче, чем сама думаешь.
Ну, может быть. Очень мило с твоей стороны.
Это не мило, это правда.
Они обе молчат, пока крутится пластинка.
Ты тоже, наконец говорит Огаст в потолок. Ей тяжело говорить такие вещи прямо. Светишь.
Ой, я знаю.
* * *
Учеба в самом разгаре, и пять дней в неделю у Огаст тесты и лекция за лекцией. Из-за этого ей приходится брать ночные смены, и она становится свидетелем появления самых чудных персонажей и самых странных событий, которые снисходят на «Билли» под покровом ночи.
В свою первую неделю она двадцать минут объясняла пьяному мужчине, почему нельзя заказать сосиски и, когда ей это не удалось, почему нельзя делать упражнения для тазового дна на барной стойке. Быть заведением в Бруклине, как узнала Огаст, означает собирать всех странных обитателей Нью-Йорка под конец ночи, как фильтр в бассейне, полный майских жуков.
Сегодня за столом сидят мужчины в кожаных куртках и громко обсуждают социальные скандалы местного сообщества вампирских фетишистов. Они отказались от своего первого заказа панкейков с требованием добавить больше шоколадной стружки и плохо восприняли попытку Огаст пошутить про графа Шокулу. Чаевые они не оставят.
У бара сидит драг-квин, только пришедшая с концерта и потягивающая молочный коктейль, на ней обтягивающий кошачий костюм и каблуки, снятые накладные ногти лежат двумя аккуратными рядами на столешнице. Она смотрит на Огаст у кассы, разглаживая концы своей розовой шнуровки спереди. В ней есть что-то знакомое, но Огаст не может определить, что именно.
Я могу вам еще чем-то помочь? спрашивает Огаст.
Квин смеется.
Сделать фронтальную лоботомию, чтобы я забыла эту ночь?
Огаст сочувственно морщится.
Тяжело было?
Натолкнулась на одну из девочек, которая страдала от очень красочных последствий веганского сэндвича с тунцом в гримерке. Вот поэтому я Она обводит рукой себя. Обычно я переодеваюсь в обычную одежду, прежде чем сесть на метро, но там был полный капец.
Да уж, говорит Огаст. А я думала, у меня все плохо с теми потерянными мальчиками.
Квин бросает взгляд на одетых в кожу приспешников тьмы, которые терпеливо передают пекановый сироп из одной руки в перчатке другой.
Никогда не думала, что увижу вампира, которого мне совсем не захочется трахнуть.
Огаст смеется и прислоняется к бару. С такого близкого расстояния она чует приторный аромат спрея для волос и блеска для тела. Это пахнет как Марди Грапотрясающе.
Погоди, я тебя знаю, говорит квин. Ты же живешь над «Попайс», да? Парксайд и Флэтбуш?
Огаст моргает, наблюдая за тем, как сверкает золотой хайлайтер на ее темно-коричневой скуле.
Да.
Я видела тебя там пару раз. Я тоже там живу. На шестом этаже.
А, говорит Огаст. А! Ты, наверно, та драг-квин, которая живет напротив нас!
Я бухгалтер, с каменным лицом отвечает она. Не-а, я прикалываюсь. Ну, дневная работа у меня такая. Но да, это я, Энни.
Она широко взмахивает рукой с молочным коктейлем, изображая реверанс.
Энни Депрессант. Гордость Бруклина. Она на секунду задумывается. Ну, или хотя бы Флэтбуша. Северо-восточного Флэтбуша. Можно сказать. Она пожимает плечами и снова подносит трубочку ко рту. В общем, я очень плодотворно работаю.