РиДж - Таисия Попова 3 стр.

Я тронула его ладонью по плечу, он быстро глянул на меня и снова перевел взгляд в окно.

 Надо как-то нам языки учить, Марта. Мне французский. Тебе русский. Или, может, язык тела.

 Не знаю я твой язык тела,  убрала руку с его плеча я,  чего ты хочешь, если у меня до тебя никого не было.

 Претензия века,  рассмеялся Джонатан,  кажется, мы предъявляем ее друг другу и себе весь день. Кому рассказать.

 Никому не рассказывай  я видела его насмешливые глаза перед собой, икак всегдачувствовала, что мое тело оттаивает от этого паралича и льда, в котором оно жило так долго, под его объятием.

 Дыши,  сказал он шепотом, задержав руки,  дыши, Марта, дыши, учись говорить.

 Зачем мне сейчас говорить

 Нет, не сейчас, вообще говорить. Ты молчишь везде, потому что никогда не дышишь. Я научу тебя дышать. Это я точно умею. Это первые слова языка теладыхание.

Была, наверно, полночь, потому что за окном вдруг раздался далекий, но очень слышный удар колокола. Мы замерли, а потом рассмеялись, глядя друг другу в глаза, и я в который раз подумала, что мы одного роста именно для того, чтобы все время замечать глаза другого перед собой.

 Почему ты уехала со мной?  спросил он ночью, когда удар колокола донесся до нас уже в третий раз.

 Ты меня уже спрашивал.

 Ага. Ты не ответила.

 Хотела в Париж.

Он посмотрел на меня через полоску света, которая падала из-за шторы на кровать, пожал плечами.

 Ты останешься со мной?

 Je resterai.

4. Джонатан. Un jour

Она уходила тогда из зала, держась очень прямо, задирая голову, но даже спина ее была такая несчастная, что у меня заныло внутри. Я не мог успокоиться.

 Jonathan, what's it?  Реда кивнул на мой саппорт.

 The knee,  ответил я коротко.

 Ligaments? You can sit,  он кивнул на партер.

 I'm OK, nothing serious!  испугался я.

 Sit down,  повторил Реда спокойно.  Please be seated.

Я спустился в партер и стал растирать ногу, глядя, как все остальные снова прогоняют Avoir. Беспокоиться, что я не выучу эти два притопа и три прихлопа, смысла не было. И так очевидно, что это композиция на бис, и никто не будет присматриваться, насколько ярко мы попадаем в акцент. Танцем это не стоило называть. Просто композитор написал финальную веселую песню, которая без конца будет звучать из кафе, окон машин и в плеерах фанатов РиДжа.

Я представил себя Мартой. Вот я, никогда не видевший ни один мюзикл, смотрю это первый раз.

Ничего красивого. Вот Veroneэто красиво, этот падающий свет, наши драки, поклоны принцу Вероны, акробатика. А Avoirничего такого. Все танцуют как хотят. Вернее, пританцовывают. Зато хочется подпевать, ритм простой, как пять копеек, и все счастливые. Текст да, она что-то сказала про текст. В двадцать лет до утра меняют тела и руки. «Ты мне врешь, у тебя пресс». Глупости. Как будто тело на что-то влияет. Ну ладно, дома поговорим. У меня были не такие двадцать. В двадцать лет я уже три года как работал в Михайловском, посылал резюме и видео то в Израиль, то в Бостон, то еще куда-нибудь, но сил на перемены в жизни все еще не было.

После репетиции я ехал домой, не снимая саппорт,  врач велел носить его неделю. Еще мне дали дополнительный выходной, так что меня ждали три дня отдыха. Можно было поехать в Версаль,  она точно еще не была там. Можно было день посвятить йоге,  и надо найти для Марты занятия по йоге, она всегда смотрит, как я разминаюсь, просто стесняется делать то же. Можно, в конце концов, весь день проваляться дома, поговорить с ней, не вставать до обеда три выходных, как вовремя растянулись эти связки!

Дома ее не было.

Я сначала даже решил, что ошибся двором, до такой степени странно было увидеть темные окна второго этажа. Все эти два месяца каждый вечер я заставал ее дома, ничем не занятую, и день мой начинался и заканчивался на той минуте, когда она заплетала свою русалочью косу перед зеркалом, стоя ко мне спиной.

Ничего особенного, просто она вышла в булочную. В магазин. Гулять Какие еще магазины в восемь часов вечера, когда тут все закрывается в 18.00!

Она появилась уже почти в одиннадцать. Страшно усталая, осунувшаяся и еще более несчастная, чем днем на репетиции.

 Что случилось?

 Когда?

Я злился. Злился, что она пришла тогда, когда уже пора спать, злился, что она не дает себя обнять, злился, что она не говорит, в чем дело, и ждет, что я сам догадаюсь. Стоит нахохленная у двери в куртке и не хочет ничего.

 Ты ревнуешь меня?  спросил я наугад.

 Я?  она растерянно уселась на пол прямо в куртке.  Я да, ревную. Наверно.

 Что ты такого увидела в этом бестолковом Avoir?

 Я же вообще никогда не видела, как ты танцуешь,  она отворачивалась и не давала даже взять ее за руку.  Это все не похоже на балет.

 Это и не балет,  сказал я очень терпеливо,  это хореография Реды, в которой сколько угодно сложностей, но к арабескам и двойным ассамбле в воздухе они отношения не имеют. Но Avoirэто и не танец, это композиция на бис. Жерар написал ее специально для того, чтобы красиво завершить аплодисменты.

 Жерарэто ваш композитор?

 Композитор. Автор проекта. Продюсер. Жерар Пресгюрвик.

 Слушай,  спросила она вдруг, резко повернувшись ко мне,  ну неужели вы привыкаете к этому постоянному контакту? Неужели можно отключить чувственность, когда трогаешь девочку-балерину?

 Да никто не отключает эту чувственность, я же говорю. Привыкаешь. Ну привыкаешь, Марта. Вот смотри, раньше тебя дергало, когда я только до твоей косы дотрагивался, а теперь тебе все равно.

 Так уж и все равно,  она убрала косу за спину,  просто меньше трепета.

 Хорошее слово трепет,  задумался я,  да, пожалуй, трепет я помню хорошо. Когда в Академии начинался дуэт, меня месяц все это тревожило и беспокоило. Да, девочку-балерину в пятнадцать лет держишь с волнением.

 Любую?

Я редко вспоминал учебу. Академия казалась осколком другой жизни, которая уже кончилась насовсем.

 Поначалу любую. Потом только ту, которая нравится.

 И что, это все время труднодержать девушку, которая нравится?

 Значительно трудней держать ту, которая не нравится,  сказал я насмешливо, вспомнив отчаянные ссоры на последнем курсе перед выпускным спектаклем.  И не только держать, а вообще танцевать. Говорить. И даже здороваться с ней на уроке. Вот и теперь.

 А что, тебе никто теперь не нравится?

 Мне не нравится, что все говорят на французском, а я на нем в основном моргаю. Когда партнерша что-то комментирует по ходу, а я соображаю исключительно руками, возникает желание ее уронить, чтобы она ничего больше не говорила.

 И как ты борешься с этим желанием, чайка Джонатан?  ей было смешно. Она даже села поудобнее и глядела мне в лицо, как ребенок, ждущий сказку.

 Когда как. Сегодня думал, что приду домой и буду слушать только русский. Прихожу домойа тебя нет.

 Я не могла,  она отвернулась.  Я никогда не видела такого.

 Такого чего, Марта?

 Ну чувственности. Телесности.

 Ты же ходила в Питере на балет. Мы же познакомились на спектакле!

 Разве балет такой?  сказала она тихо и жалобно, все еще не глядя мне в глаза.

 Да неважно, какой именно балет!  вспылил я.  Балетэто все равно про отношения мужчины и женщины, хоть и как в сказке! Всегда! Танцы вообще про отношения мужчины и женщины. Жизнь вообще про отношения мужчины и женщины, наверно, так придумано, чтобы все было про любовь.

Марта уткнулась головой мне в плечо и молчала, а я медленно гладил ее по волосам, без капли чувственности, только нежность переполняла меня, как всегда, когда я думал, как мало она видела и чувствовала по сравнению со мной и моим миром.

5. Джонатан. Vérone

В первый день кастинга я не хотел брать ее с собой ко Дворцу Конгрессов, но с самого утра она молчала так беспомощно и умоляюще, пока я собирался, что вежливое приглашение доехать вместе до центра (как будто мы не в центре) пришлось все-таки озвучить. Что она будет делать весь день, спрашивать мне не хотелось. Вообще у меня слегка кружилась голова, и я старался не думать дальше чем на минуту вперед. Собрать сумку. Взять карту. Положить воду. Второе полотенце.

Ко дворцу Конгрессов мы приехали утром за час до назначенного времени. Помню, что когда мы выходили из хостела, девочка на ресепшен дремала, положив голову на стойку, я хотел разбудить ее и отдать ключ, но Марта испуганно замотала головой, и ключ я отдал ей.

 Нельзя будить, пусть человек поспит,  сказала она возмущенным шепотом.

 Ключ тоже уносить нельзя,  возразил я.

 Ну я же скоро вернусь. Провожу тебяи вернусь. Она и не проснется еще.

 А гулять ты не пойдешь? Я не знаю, во сколько я освобожусь. Скорее всего, мы там целый день будем.

 Нет, сегодня еще не пойду. Метро хватит. Буду им любоваться.

Как она собирается любоваться видом парижского метро, которое мне напоминало обычно Сенной рынок в годы моего детства, я не знал, но быть гидом в Париже мне не хотелось совершенно. Сама все увидит. Язык знаетвот и достаточно. Карту города она взяла со стойки из хостела.

Она часто оборачивалась и вертела головой на улице, но ничего не спрашивала. Заметно было, что Париж она видит ярче, чем меня.

 Мне тебя ждать?  только и спросила она, когда мы вышли из метро «Порт Майо».

 Нет.

Очередь на кастинг уже выстраивалась, хотя и оставался час до начала. Марта медлила, явно не желая уходить, но мне было невыносима сама мысль о разговорах. Я показал, в какую сторону ей двинуться к Булонскому лесу, и вытащил наушники, чтобы яснее намекнуть на свое желание одиночества. Она неуверенно посмотрела на меня, увеличивающуюся очередь и Макдоналдс, который довольно удачно вписывался в окружение Дворца.

 В общем, я буду в хостеле.

 Я бы на твоем месте погулял по Парижу,  не удержался я.

 Ты не на моем месте, чайка Джонатан, у тебя здесь свое,  ответила Марта, тоже вытащила наушники и направилась к Макдаку.

Было девять утра, и оставался ровно час.

Неделю отбора я прожил с тем ощущением, которое всегда охватывало меня на взлетной полосе: скорость нарастает, хотя ты сам будто не движешься с места. Остро помнился холод в животе и бешеный восторг, когда прежний состав балетной труппы (те, кто работал с Редой по 10 лет!) заходил в зал, а нас переставляли то к одному, то к другому из них. Первые два дня мне удавалось держаться довольно спокойно, пока фильтровали по принципу «слышитне слышит музыку и акцент», «танцуетне танцует», «тянетсявообще не тянется». На проверке данных я чувствовал себя почти в составе, особенно когда хореограф, посматривая на мои шпагаты с подоконника, поднял меня на ноги и спросил, где я танцевал раньше.

 Россия. Петербург, Михайловский театр.

 Were you a soloist?  спросил Реда, глядя на меня пристально.

 Never,  ответил я честно, подавив желание приврать. Я знал, что никогда не буду премьерить в русском балете, и танцевать классический балет стало скучно уже в первый год в Михайловском, так зачем вспоминать перспективы детства.

 Do you know why?

 I can't believe in our classic dance.

 Russians have the best ballet school in Europe.

 They sayin the world,  не удержался я.

 Oui,  слегка улыбнулся Реда,  and what's problem with ballet?

 I don't feel it. I was bored.

 So  он посмотрел на меня очень внимательно,  who are you in Verone?

 Montecchi. Le Montaigu.

Он коротко кивнул, повернулся к другим ребятам и как будто ни разу не смотрел на меня больше за остаток дня.

На третий день был перерыв. Логика подсказывала, что надо выспаться, отлежаться на кровати с целью расслабления мышц и вообще поесть. Есть первые два дня кастинга я почти не мог, потому что утром ничего не лезло, а отпускали нас после 18.00, когда все магазины в Париже, кроме Галери Лафайет, закрыты на три амбарных замка. Марта, правда, днем покупала орехи, кукурузные хлопья и чай, но это меню давало больше хруста, чем сытости и удовлетворения.

Проснулся я все равно в семь утра, за окном была непроглядная ноябрьская темнота, все в хостеле сладко спали. В Академии Вагановой каждый приобретал свои бесценные умения: кто-то не ел после 14.00, кто-то на целый учебный день надевал улыбку, а я вот научился вставать в семь утра, даже если лег в четыре.

Накатывала сильная хандра, болело по-дурацки ушибленное вчера дверью в метро колено, а еще непонятно было, что делать с Мартой. Эти двое суток я почти не видел ее, кроме вечернего заплетания косы (при виде этих текучих волос внутри у меня что-то холодело, как перед прыжком на сцене). Она не писала мне смсок, не задавала первая никаких вопросов, внимательно выслушивала, что сегодня случилось на кастинге, но никаких идей и мнений не высказывала. Что, впрочем, меня полностью устраивало. Но что она делает днем, пока я на кастинге? И когда она собирается домой? И почему вообще поехала со мной сюда?

Пока я все это думал, одолевая хандру, Марта проснулась и стала шуршать где-то внизу расческой. Я свесился с кровати, наблюдая за этим сакральным действием. Она держала голову очень ровно и медленно пропускала пряди сквозь все пять пальцев, скручивая их в маленькие косички от затылка наверх.

 Bonjour. Это будут афры?  шепотом поинтересовался я.

Она вздрогнула и выронила расческу. Прямо на пол, далеко от себя. Замерла с поднятыми руками и охапкой косичек в ладони, растерянно глядя на пол. Я соскочил с верхней койки и подобрал расческу.

 Что такое афры?  спросила она, перехватывая другой рукой косички и с силой заворачивая их в узел.

 Афрокосички. Не видела никогда?

 Нет,  она мотнула головой с узлом из косичек.  Не знаю, как что называется. Всегда плету что-то, что само выходит.

 Почему у тебя такие длинные волосы, Марта?

 Выросли,  она пожала плечами.  У старообрядцев не стригут дочерей обычно, кончики ровняют, и все. У меня еще не самая длинная коса в храме была.

 А ты старообрядец?  от удивления я даже отступил на шаг и пригляделся повнимательнее к ее крестику. Крестик она носила на очень короткой цепочке, так что он постоянно выбивался из-под одежды.

Она кивнула, не вдаваясь в подробности, только убрала крестик за ворот.

 Даже не знаю, кто такие старообрядцы,  сказал я, оглядывая ее с возрастающим интересом.  Что-то помню про Никона.

 Это было давно,  Марта зачесывала волосы, упорно не глядя на меня.  Четыреста лет назад. Даже пятьсот.

 А в какую церковь ходят старообрядцы?

 В старообрядческую,  сказала она так терпеливо и вежливо, что пришлось унять свой интерес к истории.

Минут десять мы сидели каждый на своей кровати, затем Марта очень спокойно позвала:

 Джонатан.

 Что?  уныло отозвался я.

 А ты ходишь в какую-то церковь?

 Нет.

 Вот поэтому мне не хочется рассказывать.

 Я просто хотел как-то начать разговор.

 Начни с балета.

 Балет мне осточертел,  сообщил я честно, но в уме поставил ей плюсикмало кто задает вопросы о работе, а вообще-то это умно.  Балета не хватит для Вероны.

 Тогда начни с Вероны,  сказала она с еле слышной улыбкой.

В начале нашего Парижа Марта не умела улыбаться губами или глазами, а могла это сделать только голосом. Я стал замечать это не так скоро, а в те первые дни только автоматически отмечал, что слушаю ее внимательней, чем смотрю на нее. Но до последнего дня отбора я не мог помнить о ней с того момента, как выходил из хостела.

Финальный день кастинга он был. Я не мог потом вспомнить, что мы делали в этот день, и даже когда ребята наперебой начинали рассказывать, что кто чувствовал и думал, мне оставалось только улыбаться и кивать. У меня в памяти стерлось все от звонка будильника до той минуты, когда нас всех попросили выйти из зала и подождать несколько минут.

Девочки облепили автомат с кофе и шоколадками, который каждое утро загружали под завязку. Это очень удивляло меня в первые дни: местные танцоры совсем не боялись сладостей, да и вообще ели. До начала кастинга все собирались в ближайшей булочной, жевали круассаны, желали друг другу удачи, несмотря на витавший в воздухе дух конкуренции.

 Боишься, Джонатан?  спросила по-английски рыжая ирландка, с которой меня ставили весь второй день кастинга. Мы и вообще оказывались в комбинациях рядом, и я уже начинал искать ее глазами, если рыжие волосы не мелькали перед глазами дольше нескольких минут.

 А ты?  заставил себя улыбнуться я.

Признаваться, что мне страшно до гула в ушах, и запах шоколадки почему-то вызывает тошноту, мне не хотелось. С самого поступления в Академию я не помнил такого ощущения судьбы. Вот сейчас происходит то, после чего жизнь сильно изменится, и назад будет нельзя.