Уже нет, пожала плечами рыжая. Во второй день боялась, когда меня к тебе поставили. Сейчас бояться нечего.
Что во мне страшного?
You are a ballet dancer, ответила она серьезно.
Aren't you? я даже удивился. У нее была такая гибкая прочная спина и устойчивые ноги, которых в современном танце не встретишь. Впрочем, современный танец в Питере я танцевал только любительски, так что мне предстояло многое узнать.
Я не балерина, сказала рыжая задиристо. So I am a dancer!
Irish dancer? засмеялся я.
Она довольно гордо кивнула и достала телефон, явно собираясь мне что-то показать, но тут открылась дверь зала, и ассистентка хореографа вышла с блокнотом в руках.
Мы все разом подскочили, но потом каждый остался стоять где был, только все взгляды словно скрестились на лице этой негромкой девушки. Все дни отбора она ходила по залу неслышно, как тень, и Реда периодически говорил ей что-то на французском еле слышным шепотом, одними губами. Кажется, она понимала его с одного взгляда.
Друзья, сказала она с секундной заминкой, мы рады были провести с вами эти сложные дни. И сейчас те, кто услышит свое имя, должны зайти в зал. Остальнымбольшое спасибо. Прошу. Эмили!
Темненькая девушка, стоящая ближе всех к дверям, вспыхнула, прижала ладонь к губам и нырнула в приоткрытую дверь, ни на кого не оглянувшись.
Александр!
Кто-то из задних рядов торопливо стал протискиваться между расступающимися участниками.
У меня звенело в голове, и я не мог заставить себя поднять глаза, только смотрел в пол перед собой, уже почти не слыша имен, которые называли. Неужели не возьмут? Наверно, нет. Снова не я. Опять не я. Как же так. И еще.
В какой-то момент возникла пауза. Я поднял глаза, белый шум в ушах выключился. Так и стоявшая возле меня рыжая ирландка подняла бровь и глядела на меня с насмешливым удивлением.
Jonathan, come.
Что? спросил я по-русски от неожиданности.
Jonathan? глядя прямо на меня, повторила ассистентка. Are you Jonathan, right?
По краю сознания скользнула мысль, что они всю неделю так и звали меня этим прозвищем, кажется, даже не заглянув в мою анкету, где я честно указал настоящее имя. Но эта мысль так и осталась на задворках, потому что я уже проходил в эту двойную дверь зала, где мы провели эти шесть дней безвылазно.
Пока я привыкал к оглушительной мысли «меня взяли!», сзади стукнула дверь, и моя рыжая партнерша, просвистев мимо, встала в общий круг рядом с маленькой Эмили, у которой виднелись на глазах слезы. На щеках у ирландки горели малиновые пятна, волосы растрепались, она встретилась взглядом со мной и тихонько показала большой палец.
Это всё, сказал Реда, обводя нас взглядом. Bienvenue à Vérone.
После секундной паузы мы захохотали. Громко и безудержно, словно все напряжение за шесть дней вдруг взорвалось, выстроенный круг скомкался и превратился в общую кучу, кто-то от смеха не мог устоять на ногах, кто-то хлопал себя по коленкам, я, кажется, вытирал слезы и кричал на русском: «Верона ждёт!»
Всё, всё, друзья, Реда хлопнул в ладоши, и мы кое-как снова выстроились в круг. Издерганные, взмыленные, лохматые и безумно счастливые. Дух конкуренции сменился ощущением команды за эти несколько секунд дружного хохота и веселья. Возможно, в этом и была идея хореографа.
Добро пожаловать в семью «Ромео и Джульетты», сказал Реда по-английски, улыбаясь. Мы пройдем очень большой путь в эти три месяца подготовки к мюзиклу Жерара. Я рад встрече с каждым из вас, Монтекки и Капулетти.
Когда я вышел из зала, в голове гудело то ли от облегчения, то ли от голода, то ли от счастья, и все так же не хотелось думать ни на минуту вперед.
Марта стояла напротив главного входа, держась двумя руками за наушники и встав на цыпочки.
Париж твой? спросила она, когда я подошел и остановился напротив неё.
Париж мой.
После этих слов картинка вокругвсе эти платаны, шум у вестибюля «Порт Майо», цветная реклама в окнах Макдоналдса и темно-красный платок на шее Мартыстала наконец живой и объемной. Париж мой! Меня взяли. Я здесь.
6. Марта. Verone
Мы с ним всегда жили вместе, и при этомкаждый сам по себе. С первого дня в Париже.
Неделю кастинга обитали в одной комнате на двухэтажной кровати, он вскакивал ни свет ни заря, и просыпалась я каждое утро оттого, что он после своей бесшумной часовой разминки тянулся с пола на шпагат, положив ногу на мою кровать.
Шшш, спи, Марта, говорил он сквозь зубы. Еще пять утра.
А зачем ты так рано встал? Пробы же в десять.
Не могу спать, он менял ногу, наклонял голову к колену, упирался кулаками в пол и выдыхал несколько минут. Лучше уж потянусь, чего время терять.
Это больно? спрашивала я шепотом, глядя, как дрожь пробегает у него по спине.
Тянуться? Нет, не то, что больно не совсем комфортно, Джонатан разгибался, с величайшей осторожностью опускал ногу на пол и продолжал сидеть на шпагате, но уже под щадящим углом 180°. В том и смысл, чтобы расслабиться. И почувствовать комфорт.
Ты правда чувствуешь комфорт? Когда у тебя нога задрана на отрицательный шпагат?
Здесь не чувствую, хмыкал он. Дома мог. В Академии такую дофаминовую волну ловил, когда стало получаться больше ста восьмидесяти градусов, накрывало надолго. Я тогда и стал подниматься на час раньше, чтобы тянуться до урока. Совсем другая работа после растяжки.
А здесь это помогает?
Увидим, он поднимался с пола, быстро обхлопывал ноги снизу вверх, растирал запястья, крутил головой и включал режим артиста. Это хотелось заснять на видеокамеру: удары ребром ладони по закачанным мышцам голеностопа, скользящие по руке пальцы, всплеск стянутого двумя резинками хвоста по плечам, и мгновенно зажигавшийся огонь в глазах.
В последний день кастинга он вернулся такой вымотанный, осунувшийся и намокший, что я не могла сказать ему слова. Только сидела на своем нижнем этаже кровати и думала, как сильно он похож на чайку Джонатана, пролетевшего через океан на предельной скорости, и не знающего, примет ли его стая.
Он долго сидел на полу, привалившись спиной к стене, медленно моргал глазами, смотрел вокруг себя неуверенно, как будто не мог поймать меня в фокус.
Кастинг всё? спросила я наконец, когда поняла, что он все же смотрит на меня, а не в стенку.
Да он закрыл глаза.
Значит, сегодня ты больше не танцуешь?
Чур меня! он с облегчением рассмеялся. Сегодня вроде нет. И завтра тоже. Только результаты.
Понятно. И что, будешь спать сейчас?
Он мотнул головой, хлестнув себя хвостом по закрытым глазам.
Нет, не хочу спать. Пойдем погуляем! А то мы неделю в Париже, и я ничего, кроме метро и кастинга, тут не видел.
Ты можешь гулять? удивилась я. Можешь идти?
Джонатан вскочил на ноги так легко и мгновенно, как будто не растекался по стенке только что.
Я и танцевать еще могу, Марта, насмешливо ответил он, разгибая туда-сюда колени и встряхиваясь всем телом, как вылезшая из воды собака. Надеюсь, и станцую.
Где?
Не знаю, посмотрим. Найдется где. В Мулен Руж хотя бы.
Мулен Руж? меня передернуло. Точно, он же на Монмартре.
И мы на Монмартре, заметил он. Значит, пора идти.
Мы правда пойдем в Мулен Руж? спросила я шепотом, не поднимая на него глаз.
Давай сначала поднимемся до Сакре-Кёр, я вознесу хвалу Богу за то, что эти шесть дней кастинга меня не убили, а потом посмотрим. Может, на Пигаль свернем. Хотя, кажется, тебе там не очень уютно будет? Раз тебя и Мулен Руж пугает? он копался в рюкзаке, выуживая оттуда по очереди тренировочные футболки, гетры и эластичные бинты странного вида.
Почему ты совсем не знаешь французский, а географию Парижа помнишь так хорошо?
Так я был здесь, удивленно покосился он на меня, я много раз был в Париже. А уж Монмартрсамый знаменитый его район, согласись.
Соглашусь. И что, на Пигаль ты тоже был?
Он прекратил поиски в рюкзаке и обернулся на меня хитро, удерживая улыбку.
А что?
Мммм ничего, просто спрашиваю. Вполне в духе артистов балета.
Не помню, чтобы там были какие-то артисты балета, кроме нас, ответил он весело.
Кроме вас?
Ну да, мы же с Академией ездили сюда на гастроли, Джонатан мечтательно отклонился назад и даже присел на корточки, нежно обняв руками колени. Хорошее было времечко! Вообще на гастролях мы всегда слушались педагогов и ходили строем, как утята. Но в Париже мы вдруг поняли.
Что же вы тут поняли?
Что мы в Париже! он закатил глаза. Город любви! А мы такие молодые! Русский балет! Академия Вагановой! Les rois du monde!
Он снова обернулся на меня, и радостная улыбка его слегка поблекла.
Эй, Марта, а что у тебя с лицом?
Ничего, сказала я старательно.
Действительно ничего, согласился этот король мира, ты как-то совсем не реагируешь, как будто я финансовые новости из Яндекса вслух читаю.
Я вообразила ваш десант балерунов на Пигаль.
Мытанцовщики, он вскочил на ноги и тряхнул меня за плечо, а вот ты, Марта, ханжа.
Постоял пару секунд, глядя близко мне в лицо и не убирая руку с плеча.
Это был первый раз, когда он коснулся меня, не считая самого первого утра в Париже. Тогда мы проснулись очень рано оба, и Джонатан смотрел, как я причесывалась, а затем попросил потрогать мои волосы.
Пойдем уже гулять, он легко убрал руку, сгреб с кровати ключ от номера и повернулся к двери. Пойдем гулять на Монмартр.
Может быть, в центр? сказала я все-таки.
В центр успеем, туда вечером можно. Кстати, надо успеть купить еду, а то опять все закроется в шесть. Я тебя подожду в магазине, который за углом, хорошо?
Когда я зашла в магазин, Джонатан, взъерошившись и размахивая руками, подпрыгивал перед продавцом. Это было так смешно и так похоже на кино про русских туристов, что я молча прислонилась к полке и еще с минуту наблюдала за ним.
Дайте сметану! кричал он. Месье! Поймите меня! Я танцор! Мне нужна сметана! Вон та одна штука за девяносто шесть центов!
Продавец с истинно французским спокойствием любезно глядел на взъерошенного Джонатана и кивал в паузах. Слово сметана он, конечно же, не знал. Я и сама не знаю, что у парижан вместо сметаны. Сливки, скорее всего.
Добрый вечер, сказала я, выглянув в паузе из-за стеллажа, месье просит вас дать ему сливки с верней полки.
Бонжур, мадам, с явным облегчением выдохнул мальчик за прилавком, какая цена?
Девяносто шесть.
К сожалению, я не знаю английский, продолжал улыбаться мне продавец, вымученно взглядывая на хмурого Джонатана. Месье очень волновался.
Месье тоже не знает английский, он только думает, что знает его, успокоила я продавца.
Джонатан смотрел на меня задиристо, но кроме слова «английский», понять явно ничего не мог. Так что оскорбление ему нанести у меня не вышло, реванш за Пигаль и Мулен Руж был взят исключительно в уме.
Как здорово, что ты тут, сказал он, когда мы наконец вышли из магазина. Всякий раз забываю, что во Франции нельзя поговорить на английском нигде, кроме дьютика и Галери Лафайет. Впрочем, там с клиентом и по-русски, и по-японски, и на каком угодно языке побеседуют.
Мне хотелось спросить, что и когда он покупал в Галери Лафайет, а ещё лучшепойти туда немедленно, потому что только в эту минуту я поняла, что мы действительно в Париже. И по нему можно бродить. Даже ночью можно бродить. В Петербурге я единственный раз гуляла ночьюна свой выпускной.
Но Джонатан сердито копался в рюкзаке, переваривая свою коммуникативную неудачу.
Ну скажи, неужели он не может хотя бы деньги запомнить по-английски? Я ему так ясно говорю: take me this sour cream, ninety-six, ninety-six, ninety-six euro cents!
Ты очень ясно говорил, согласилась я, но раз ты не знаешь по-местному, как будет 96, то с чего им знать это по-английски?
Кстати, кстати, он даже остановился, повтори, как будет девяносто шесть?
Quatre vingt seize.
Эммм а что из этого девяносто?
Ничто не девяносто, терпеливо сказала я, вспоминая, с какими усилиями я зубрила французские числительные в школе. Quatre vingtэто четыре раза по двадцать, то есть восемьдесят, а вот seize
Джонатан зажал уши и отчаянно замотал головой.
Так, дальше не надо, я проживу без этих знаний.
Как хочешь.
Хотя бы слово сметана он мог бы знать, раз работает в магазине.
Вряд ли.
Мы спустились по какому-то переулку с готическими балконами и вышли на круглую площадь, уже неизвестно какую по счету. У меня кружилась голова от Парижа, мотоциклов на улицах, солнечного ноября и буйного Джонатана, который, кажется, говорил со мной за этот день больше, чем за всю неделю кастинга.
Так что, навестим Галери Лафайет? спросил он буднично.
Куда? Как?
Ну вот, мы же пришли. Вот она. И вот Опера.
Он стоял посреди этого Парижа из картинок моих учебников и иллюстраций к текстам на DELF, с хвостом, в разодранных ниже колена джинсах, не зная ничего сложнее bonjour по-французски, и чувствовал себя как дома. У меня был красный диплом филологического факультета, C1 по французскому, В2 по английскому и испанский как третий иностранный. И я была как в неизвестном космосе, не узнавая ни бульвар Осман, ни здание Гранд-опера, ни себя саму здесь.
Не хочешь, не пойдем внутрь, только давай на витрины поглазеем, они каждый сезон разные, он потянул меня за локоть к светофору, из витрин была слышна музыка, явно классическая и наверняка мне знакомая, но я не могла её узнать.
Ты устала? он отпустил мой локоть и заглянул мне в лицо. Что ты все молчишь и молчишь? Я просто так соскучился по Парижу, и такое облегчение после кастинга, что мне хочется до ночи ходить. Но если ты не можешь, давай сейчас вернёмся. Только до смотровой дойдём.
Это где?
Ну, где Эйфелева башня.
Я вдруг поняла, что он останется здесь жить. В настоящем Париже. И Эйфелева башняничего особенного. Но куда деваться мне.
А во сколько у тебя ночь?
Он посмотрел на телефон.
Вообще уже восемь Ну, часов до десяти хотелось быть проболтаться. Ты уже спать хочешь? Мне казалось, ты днём отдыхала.
Просто слишком много всего. Много Парижа на одну меня.
По-моему, ты не одна, а нас тут двое, весело возразил Джонатан.
Повисла неловкая пауза, потом он отвернулся к витрине, сунул руки в карманы и несколько долгих секунд смотрел на заводных белых медведей, поднимавшихся по горке и выглядывавших из нор.
Пойдем на смотровую, сказал он затем настойчиво. Неделя в Париже без Эйфелевой башниэто прямо-таки плохая примета.
И чем это грозит?
Много работы и мало Парижа. Хотя вряд ли даже французы будут давать передышку в работе, всё-таки этот РиДжочень коммерческий международный проект.
А в Михайловском вам давали передышки?
Нет, хмыкнул он с какой-то не затихшей обидой, если стоишь в кордебалете, то танцуешь 19 спектаклей в месяц.
А если не в кордебалете?
Мы поднимались по очередной Парижской улочке, и я уже не следила за временем, солнцем, шумом и светофорами. Я видела только его, чайку Джонатана. Как он идёт, держа спину очень ровно, оборачивается на меня через плечо, зацепляясь хвостом за рюкзак, наклоняет голову и все время щурится, точно солнце ему в глаза, а не из-за его головы.
А чтобы быть стоять не в кордебалете, надо готовить сольные партии и ещё в конкурсах участвовать. К которым тоже когда-то готовиться надо. И делаешь это не на уроке, не на репетиции и не на спектакле, а между ними.
То есть у вас нет выходных?
Случаются. Но они не как в Европе. Мы на первых гастролях с академией были как раз во Франции, и я был в восторге от того, что для них рабочий деньэто святое. Правда, когда мы в отеле всем скопом отправились добывать пищу и вино, потому что Париж же, вот тут пришлось принять, что для продавцов тоже рабочий день существует. Мы все время были голодные. Круассан купить после 18.00 тут негде.
Вы разве едите после шести вечера?
Кто как, Джонатан пожал плечами, девочки обычно нет, по крайней мере, стараются. Некоторые даже после 16.00 не едят. Ребята меньше боятся, нам вес не так угрожает. Я всегда ел. И после выступления. Меня, правда, за это пытались ругать. Но в Париже невозможно было не есть и не покупать вино каждый вечер.
И не навестить Пигаль?
Конечно.
Мы как-то быстро и незаметно под эти разговоры дошли до площади Трокадеро. Она была настоящая, как и дворец Шайо, и Сена, и сады Трокадеро. То есть все это существовало, и кто-то мог видеть это каждый день. При виде Эйфелевой башни я почти потеряла дар речи и несколько минут не слышала, что там ещё сообщает чайка Джонатан. Достаточно было того, что по дороге он рассказал, что даже не помнит, сколько раз был во Франции.