- Ты озверел, Мамонт? - Порох навис над столом.
- Переделать надо.
- Сошлось все, хрена ли пятый раз переделывать?!
- Там погрешность.
- Слушай, пойдем, покурим.
- Переделаем и покурим.
- Ты меня не понял: пойдем, покурим. Быстро!
В курилке Порох щелкнул зажигалкой, прикурив Богданычу, и притулился на табуретке возле батареи.
- Чего надо?
- Ты на себя в зеркало смотрел?
- Смотрел.
- Когда брился последний раз, стахановец?
- Щетина - признак настоящего мужчины...
- Мамонт... ты с этим Перемычкиным...
- Заткнись лучше.
- Да иди ты на хуй! С тобой рядом находиться страшно, разрули уже ситуебину: либо бабу заведи, либо с этим чмом вопрос реши!
- Ты не охуел мне советы давать? Тебе, блять, пожар понадобился, чтобы перестать любимой женщине мозг ебать и начать ебать...
Порох ему, конечно, врезал, Богданыч даже отвечать не стал, сплюнул кровь и затушил недокуренную сигарету.
- Мне, Мамонт, хотя бы пожар помог.
- Он нейтралитет хранит, как долбанная Швейцария. Зажигалку дай.
- Харэ курить. И очки купи - всю неделю пялится на тебя, как щенок побитый. Отврат. Тьфу, блин.
- А?
- Ты помнишь, какой день седня?
- Пятница?
- Великий бабский. Народ не просыхает с обеда.
И Богданыч, начихав на погрешность в расчетах, благополучно к народу присоединился. Бухали прямо в кабинетах из чайных кружек, брызгали на пол корвалолом, чтобы запах сбить. В восемь Порох затащил его повеселевшую тушку к себе в машину, где уже горланили: "Мама, я не могу больше пить!" не менее веселые тушки Корольчука и Анохина. Впереди сидела прекрасная Тамара с букетом алых роз и назад поглядывала, как на клетку с мартышками.
- На мне железный аркан,
Я крещусь, когда я вижу стакан!
- Юр, ну чего они на автобусе не поехали? Специально для таких вот арендовали автобус.
- Кого в автобус?! Нас - в автобус?!
- Ты, Тамара, неправа, - Богданыч отпихнул навалившегося на него Анохина. - Автобус для тех, кто не старался, а у нас сюр-приииз...
- Чшшшшш! - Корольчук приставил палец к губам. - Это же сюрприз!
- Как там дальше, Левушка? Мама, я не могу больше пить...
- Мама, позвони всем моим друзьям,
Скажи - я не могу больше пить...
- Алкаши. Ой, забыла Жене позвонить, узнать, как доехали.
- Кто-то на сюрприз наплевал с останкинской телебашни... - пробормотал Порох, но Богданыч услышал.
- Ты это про меня? Коля...
- Вот она - пропасть во ржи,
под босыми ногами ножи! **
- Коля, блин! Ты нашу музыку записал?
- Сто тыщ лет назад! Но не парься...она в конце, просто вырубим раньше...
- Я те вырублю!
- Понял, не дурак, был бы дурак, не понял.
Все-таки они малость перебрали. Корольчук у входа в Марриотт поскользнулся, и Богданыч с воплем: "Лева, стоять!" его почти поймал, но не удержал равновесие и грохнулся сам, проехавшись рукой по острому подтаявшему льду.
В сверкающем фойе Марриотта Порох на них ругался страшными словами, говорил, дескать, на фиг так нажираться, Тома вообще крови боится, щас в обморок грохнется, и он, Порох, порвет всех на британский флаг. Богданыч выдал: "Мы умеем класть компресс: мы с Тамарой Красный Крест", спросил у швейцара, где туалет, и скрылся в указанном направлении.
В туалете Богданыч сунул руку под холодную воду и подзавис, наблюдая, как вода окрашивается в розовый, в голове постепенно прояснялось.
- Богдан?
Перемычкин выглядел странно - без костюма, в простой серой водолазке. И смотрел так...встревоженно.
- Если вы, светлоокая Гунилла, тоже крови боитесь, то советую не подходить.
- Я сейчас вернусь, потерпи...
"Потерпи" - с ума сойти, Богданыч усмехнулся: "Терпи, казак, атаманом будешь. Это ж надо было так неудачно... Лева, блин, неваляшка".
Женя вернулся быстро, надыбал где-то бинт и перекись водорода.
- Дай руку.
- Ее обычно просят, а ты сразу: "Дай".
- Ты опять дрался?
- Нет, об лед. Как рыба.
- Сейчас щипать будет.
- Тогда поцеловать надо.
- Я извиниться хотел, - Женя сосредоточенно наматывал вокруг запястья бинт.
Красное пятно становилось все меньше с каждым новым слоем, и ладонь онемела.
- Щас будешь бухать с великим че.
Видишь шрамы на пульсе? У нас так любят!
Это, амиго, сошлись на ничьей,
проигравшим обычно головы рубят...
- Это кто?
- Гений современности. Потанцуешь со мной?
- Мы не репетировали.
- А мы сымпровизируем.
И они станцевали, народ к тому времени был подогретый, впечатленный и лезгинкой, и рэп баттлом, и рок-н-роллом, и даже никому неизвестным шерелем. Принимали их на ура.
Женя смущался, но двигался легко, изящно и с Богданыча сияющих глаз не сводил, может, их так учили на бальных танцах. Мамонтов отжигал: лихо закручивал Женю, тянул на себя, подбрасывал, будто тот ничего не весил. Им свистели, а потом на бис вызывали, пришлось выходить и упирающегося Перемычкина вытаскивать.
- Не, Богданыч, - возмущался Порох час спустя, когда праздник достиг стадии ленивого трэша. - Почему я от Корольчука узнаю? Да как она могла! Том, вот ты как женщина...
- Почему "как"?
- Ты вот женщина. Скажи нам, с какого перепугу все самое ценное, самое дорогое при расставании достается бабе?
- Это отступные! - за пару часов Корольчук успел протрезветь, пережить отходняк и снова напиться. - Чтобы не сожрала с потрохами.
- Ну хорошо, предположим, Серафима с ней осталась, плевать, что воспитывали вместе, силы вкладывали, холили, плевать. Но запрещать видеться! Да это ж...Перемычкин, разве это законно?
- Порох, угомонись...
- Пусть юрист скажет!
- Это не моя специализация, но в теории супруги имеют равные права...
- Во! Равные!
- Я могу посоветовать знакомого адвоката по семейному праву.
- Да на фиг, - неожиданно сказал Богданыч. - С какой, блин, стати?! Прямо щас поеду и заберу Серафиму к себе.
- Вот это слова не мальчика, но мужа! - Порох вскочил. - Лева, погнали, Мамонту нужен шофер и группа поддержки. Тома, мы скоро вернемся!
- Юр, куда?!
- Гардемарины, вперееееед! - Корольчук вскочил, прихватив со стола начатую бутылку.
Перепуганный Женя бежал за ними до самой машины и уговаривал "решить вопрос цивилизованно" и обратиться в суд. Богданыч запихнул его на заднее сидение:
- В гробу я наш суд видел!
- Богдан, ты выпил, ты не можешь рассуждать здраво.
- Жень, я тебе обещаю: все будет хорошо. У меня третий глаз открылся...
- В жопе...
- Порох, иди в...! Жень, пойми, Серафима - это единственное, о чем я жалею...
- Вы заключили соглашение или она осталась с ней по решению суда?
- Че ты заладил? Суд, суд!
- Да здравствует наш суд! Самый Басманный...
- Какой цукер-нахер суд? - Корольчук глотнул вискаря и протянул бутылку Богданычу. - Ща можно все!
- Кроме танцулек в церкви.
- Сколько времени, мужики?
- Полдесятого.
- О! Порох, гони! В десять они на стадионе гуляют перед сном. Не баба, а часовой механизм.
- А я тебе говорил!
- Че ты мне говорил? Ты у меня отбить ее пытался!
- А я виноват, что нам со школы одни и те же бабы нравились?
- Мужики, идеальную бабу можно только слепить. Из снега. Вот моя Людка...
- Богдан, у тебя будут неприятности...
- Богданыч, заткни глас закона!
За окнами мелькали знакомые до боли места, сколько раз Богданыч мерз-мок-парился на этой остановке, ожидая последний автобус в 00:40, а в том ларьке покупал вечно жухлые розы, а здесь они целовались под раскидистым вязом, чтобы Танькин папаша - тиран хренов - засечь не мог. Как же быстро перегорело все, забылось, будто и не с ним это было.
- Порох, за щитом остановись, где дыра в заборе. Вижу их!
- Где?
- Возле футбольных ворот!
- Богдан, ну не надо...
- Богданыч, а если она крик поднимет?
- Не успеет, я позову, девочка моя услышит.
Богданыч открыл дверь, засунул пальцы в рот и свистнул так, что у Перемычкина уши заложило. Несколько секунд ничего не происходило, а потом послышался топот, как будто лось к ним бежал, и в машину влетела белоснежная русская борзая. Богданыч захлопнул дверь:
- Порох, газуй!
- Йухуууу!
- Врагуууу не сдается наш гордый...
- Фимушка, девочка моя, соскучилась...
- Серафима - собака?!
- А? - Богданыч посмотрел на Перемычкина. - Конечно, собака. А че ты думаешь, я бы хорька завел?
- Обратно в Марриотт?
- Я домой поеду, - сказал Женя. - Около метро не высадите?
- Че ж мы нелюди? Подвезем.
- Юр, - Корольчук прикончил бутылку и откинулся на сидение. - А че мы в тишине?
- Кстати! Я вам раритет не ставил? Лева, в бардачке диск найди, желтый.
- С квартирника?
- Ага, поставь, нет, другой стороной.
От Серафимы жар шел, как от печки, она вылизывала Богданычу забинтованную руку и все норовила лапы на сидение поставить.
Ой, да развяжу кушак,
Да раскурю косяк,
Да об землю шмяк
Шапку мятую...
Богданыч чесал Серафиме за ушком, приговаривая ласковые глупости, а потом глянул в сторону и напоролся на растерянный Женин взгляд.
- Чего ты?
- Ничего, - Женя покраснел, но глаз не отвел.
Протрезвевший к тому моменту Богданыч будто спирта хлебнул. Звуки вырубило, и кровь в ушах зашумела, как море - в ракушке.
Ладонь дрогнула и съехала с горячей головы Серафимы на не менее горячую коленку Жени.
Ах вы сени, мои сени, сени новые мои!
Ах вы реакции такие нездоровые мои!
Ты, палата номер шесть,
Стены сводчатые,
Сени новые как есть
все решетчатые! ***
Богданыч приближался к нему осторожно - в совсем еще сопливом детстве он вот так же пустым спичечным коробком кузнечиков ловил: подводишь, ближе, ближе, тихонько, чтоб не спугнуть, а потом ап! И он накрыл сухие сжатые губы своими.
Женя замер - не отстранился, но и навстречу не подался и, кажется, перестал дышать. Сердце у Богданыча стучало на кончике языка, и было это запредельно до жути - вдыхать носом горьковатый морозный запах, чувствовать, как его прошибает всего вдоль: от макушки до пальцев ног.
- Богданыч, твою мать! Отставить пропаганду в моей карете!
Женя дернулся, заехав Мамонтову в бок.
- Порох, урод!
- Харэ, Мамонт! Корольчук, молодца, кемарит, а я таки за рулем.
- Вот козлина...
- Это, между прочим, уже статья - щас насмотрюсь вашего непотребства и Корольчука раком поставлю.
- А?
- Спи, Левушка, еще не время.
Они мчались по кольцу, отвернувшись в разные стороны, но руку с колена Богданыч так и не убрал, а Женя ее не скинул, и от этого у Мамонтова всю дорогу в башке грохотал венский вальс Штрауса.****
- Доставили, Женечка, в лучшем виде. Блин, три пропущенных от Томы... ты куда, Богданыч?
- В сиреневый туман...
- У тебя ж Фима без поводка...вот олух! - Порох опустил стекло. - Тебя ждать?
- Да езжай уже!
Перемычкин маячил возле подъезда, и явно силился выдать что-то глубокомысленное, но Богданыч ему не дал, вжал в угол, нависнув тенью над Иннсмутом:
- Готовься к большой, но чистой любви.
- Бог-дан...
Все-таки он тощий был ужас, это Богданыч руками узнавал, забравшись под куртку и водолазку, лихорадочно оглаживая выпирающие ребра, позвонки, ощупывая ямочки на пояснице. Он дышал тяжело, как давеча Серафима после забега, а Женя выгибался в его руках и дрожал, то ли потому что пальцы холодные были, то ли еще от чего.
- Бог-дан, хватит, - Богдан уткнулся ему в шею, и влажный шепот отзвучал у самого уха, так бы он не расслышал, конечно. - Не могу так...
- Так? - ладони съехали от лопаток вниз, залезли под ремень, дальше, там мягко было, горячо и кожа нежная, хотелось ее выцеловать, ощущать губами, и Женя вдохнул судорожно, когда Богданыч притиснулся вплотную.
- Не хочу...
- Твое "не хочу", - провел носом от уха к виску, - мне щас в ногу упирается.
Женя повторил:
- Не могу так!
- А как ты можешь?! - Богданыч смотрел ему глаза в глаза, и рожа у него была страшная, будто он щас Перемычкина нокаутом уложит. - Виском - об стену?
Женя зажмурился.
- Блять, - Богданыч отпустил его и прислонился рядом. В теплых отблесках фонаря падал мокрый снег вперемежку с дождем. "Как же достала эта недозима". - Ну не знаю я, как с тобой нужно...
- Бог-дан, у т-тебя эксперимент какой-то... - голос у Жени хриплый был, и он заикаться начал. - Не знаю, что тебе в голову в-взбрело... Я не хочу в этом... Прости.
Богданыч собирался сказать, куда он свое "прости" засунуть может, но Анна Петровна, видимо, вознамерилась стать их личным знамением разлуки, старушка выползла из подъезда, опираясь на палочку, а Перемычкин в этот самый подъезд юркнул, повторив на прощание "прости".
У Богданыча даже сил не было дверь придержать, ему вдруг так обидно стало, словно он руку протянул, а его в грязь толкнули: "эксперимент":
- Вот чмо...
- Вы это про хозяина сосулек? - старушка вперила в него цепкий взгляд и поправила шапочку.
- Чмо он, а не хозяин сосулек.
С бомбилами ему не везло, желающих подвезти хмурого мужика с огромной псиной не наблюдалось почти час, хорошо хоть Серафима вела себя смирно, прижималась горячим боком и тихо поскуливала.
До сдачи проекта оставалось меньше трех недель, и отлаженное офисное бытие подхватило Богданыча, как холодное течение западных ветров, вязкие потоки притупили нервные окончания и заглушили голоса.
* Земфира, "Не стреляйте"
** Аквариум, "Мама, я не могу больше пить"
*** Умка, "Русская"
**** в миру "Сказки венского леса" И. Штрауса
6. Сопротивление
...если некоторые виды планктона и способны к самостоятельному передвижению, то плавают недостаточно хорошо, чтобы сопротивляться течению.
Ох уж этот марток - сто порток, прокативший всех с весной, а Богданыча персонально - еще и с личной жизнью. В городе тянулось нескончаемое серо-льдистое безвременье. Даже грачи решили: "В гробу мы вашу зэ кэпитал видели" и ни хуя не прилетели.
На работе Мамонтов засиживался допоздна, избегая пялиться на бесстрастный фейс Перемычкина, впрочем, тот проявлял чудеса непоседливости и в кабинете зависал редко.
Дома Мамонтова теперь ждала верная любящая Серафима, что было, конечно, прекрасно. И плевать на Таньку, которая, будучи дамой коммуникабельной, не преминула через общих знакомых передать, что он "дефективный плебей" и чтобы, скотина такая, приехал и забрал любимые Фимины игрушки. Но Богданыч, не пальцем деланный, заказал по интернету латексных "петушка и куру", цветастый канат, виниловые сардельки и жил припеваючи. Хотя че уж там душой кривить...хреново он жил.
Если дни получалось утопить в работе и офисной мишуре, а вечера - в посиделках с коллегами и забегах с Фимой, то ночами у Богданыча в квартире правил бал полный неотвратимый пиздец.
Мамонтов валялся без сна на кровати, уставившись в потолок, и крутил в руке телефон. В мобиле у него значился новый звучный контакт - "ЖоПа". Вообще, Богданыч хотел инициалы забить, но у Жени Перемычкина они в лучших традициях великой русской литературы оказались столь говорящими, что он не сдержался.
Позвонить Богданыч не мог, потому что не знал, что сказать. Не знал, как сказать.
Невероятно, но факт: Перемычкин сумел сделать так, что общаться с ним на работе стало невозможно. Во-первых, он взвалил на себя все разъезды по судебным инстанциям и нотариусам, а во-вторых, говорил с Богданом так, что старушка, считающая Женю хозяином сосулек, уже не казалась выжившей из ума.
Двадцать пятого марта Богданыч к неописуемому восторгу Корольчука завершил проект, влепил на нем свою визу и передал Леве. Его попросили подготовить отчеты за навигацию, но больше для проформы, так что Богданыч чувствовал себя, как лошадь, перешедшая с галопа на ленивый шаг.
На обед он припозднился, и столовая встретила непривычной тишиной, за столом у окна ковырялся в рагу Корольчук, Богдан махнул ему рукой и подошел к стойке раздачи. Он как раз делал мучительный выбор между "жаркое по-домашнему" и макаронами по-флотски, когда к стойке подошел Женя, явно только с улицы - от него веяло холодом, и волосы растрепались от шапки, он бросил на Богдана косой взгляд и уставился в стальные контейнеры с едой.
- Привет, Жень.
Женя кивнул и сказал то ли картошке, то ли овощному рагу:
- Добрый день.
Повара, видать, новых голодающих уже не ждали и трендели о чем-то своем на кухне. Корольчук крикнул, чтоб Богданыч ему чай взял.
- Как думаешь, что лучше - жаркое или макары?
- Не могу сказать.
- Че так? Секрет или с голосом проблемы?
Женя приподнялся на цыпочки и бросил призывный взгляд на работников котла и поварешки, пытаясь привлечь внимание.
Беседами Женя его не баловал, и Богданыч в последнее время стал наблюдательным, страсть. Вот и сейчас разом подметил и черные круги под глазами, и помятый воротничок рубашки, и нервные пальцы. Пальцы у Перемычкина были особой статьей...
- Как самочувствие?
- Спасибо, хорошо.
- А выглядишь херово. Хочешь фруктовый салатик? Последний. Че молчишь как партизан? Знаешь, там... я - не птичка-невеличка, я - полезная клубничка. Кто подружится со мной - не простудится зимой...или вот: как полопаешь, так и потопаешь... - Богданыч вздохнул и провел пальцем вдоль тупого лезвия столового ножа. - Жень, я вообще поговорить хотел, а ты носишься, блин, как этот... комедию ломаешь...
- Богдан, я предпочитаю элиминировать из нашего общения все, что не имеет непосредственного отношения к делу.
Вот так он ему и отвечал... отрывками из переписки Черчилля с Труменом. Кого другого можно было заподозрить в скрытом флирте или открытом издевательстве, но Мамонтов знал, что Женя просто не умеет делать ни первое, ни второе.
Бывают люди толстокожие, бывают тонкокожие, а Перемычкин был без кожи вовсе и прикрывался, чем мог - отглаженными пижонскими костюмчиками и умными словечками.
- Ты в курятнике спал, что ли? - Богдан смахнул с лацкана пиджака белое перышко и задумчиво воззрился на кривой узел галстука. Женя резко втянул носом воздух, и Мамонтов руку убрал.
- Чего желаем, мальчики?!
- А? Нина Сановна, все цветете аки вишня по весне! Мне жаркое, пожалуйста, борщ, три куска хлеба, пирожок с мясом и фруктовый салат. И два чая...черных, ага.
Богдан расплатился, молча поставил салат в стеклянной креманке на Женин поднос и подошел к Корольчуку.
- Что ты, Левушка, невесел? Что ты голову повесил?
- Да... - отмахнулся Корольчук, - движуха сверху паршивая.
- Че за движуха?
- Неважно. Слушай... - Лева замялся, начал чай мешать, хотя сахар вроде не добавлял. - Ты ж в универе участвовал в комплексном проекте по автотранспортному туннелю?
- Ну да.
- Сыну щас... - Корольчук чашку с чаем отодвинул и так пристально на Богданыча уставился, что тот жевать перестал, - задали составить тех. карту на земляные работы, ты ему не поможешь?
- Да какие вопросы, Лёв, - Мамонтов глаз не отвел. - Пусть звонит. Он...у вас?
- У нас, - Богданыч впервые в жизни видел, чтобы Корольчук колебался. - Богдан, он тебя уважает очень. Ты ему это...скажи, чтобы голову не терял...с отребьем всяким не связывался.
- Проблемы какие?
- Нет. Пока нет.
А вечером Богданыч взялся разбирать в зале шкаф с барахлом эпохи мезозоя, закончил к полуночи, плюхнулся без сил на диван, достал мобилу, нашел номер Жени и нажал на вызов.
Женя ответил с гудка десятого, когда Мамонтов уже и не чаял, в трубке раздалось вежливое: "Алло?", и у Богданыча сладко заныло в груди:
- Это я.
- Бог-дан?
- Он самый.
Пауза затянулась, Богданыч пялился на черный мешок с мусором в центре комнаты, с ужасом думая о том, как же эротично Перемычкин дышит в трубку.
- Бог-дан, случилось что?
И вот тут у Мамонтова внутри как струна лопнула, потому что за последние две с лишним недели у него до хрена всего случилось.
Случилась бессонница и тоска такая, что хоть волком вой. Случилась лютая ненависть к выходным, потому что это сорок восемь часов без его, блять, Перемычкина физиономии и занять их нечем совершенно.
Случилось то, что он два дня назад врубил гейскую порнушку, а через десять секунд хлебал из горла теплую водку, но нервные клетки, они, сука, не восстанавливаются.
Случились фотки с восьмого марта, на которых он лихо отплясывал с Женей, а тот на него смотрел так, что у Богданыча случился стояк, и, как следствие, случилось вполне серьезное размышление - а не подрочить ли на Женин светлый образ?
Все это случилось и безжалостно выбросило Богданыча в пугающее Никуда без парашюта и инструкций к действию.
- Ты мне снился.
- Я?
- Тогда, в ночь после пожара. Мне приснилась комната в дыму, и ты лежал у меня на коленях...
- Это нормально, мы ведь...
- ...лежал без рубашки, возбужденный до чертиков и хотел меня, я точно знал, ты такой был...имя мое шептал...
- Хватит. Это просто сон.
Богданыч подумал, что Перемычкин сейчас, наверняка, залился краской по самые плечи и теребит пылающую мочку уха.
- Ты прав. Жень, а что на тебе надето?
- ...
- Женя? Погодь, трубку не бросай... Ты тут?
- Да.
- Извини. Ступил. Дурак. Исправлюсь.
- Бог-дан, я пойду...
- Куда ты пойдешь на ночь глядя?
- Я спал.
- Спал?
- Да.
- В пижамке? Или голышом?
Лучше б не спрашивал, потому что сразу представил.
- Если продолжишь гневно пыхтеть, то я, пожалуй, сниму напряжение безотказной правой...
- ...
- Это же "гневно" или...нет? Скажи мне...
- Что?
- Что тоже хочешь. Что я не маньяк-извращенец.
- Бог-дан...
- Блин, как же ты имя мое произносишь...
- Как?
- Охуенно.
- Я пойду.
- Жень... Жень, ты тут еще? Женя?
Богданыч сжимал в руке молчащий телефон, и казалось ему, что Перемычкин не в получасе езды на машине, а в ебаном Тамбове, до которого не летают самолеты и не едут даже поезда, ни сегодня, ни завтра, вообще, никогда.
С того вечера Женя перестал отвечать на звонки, а после десяти абонент и вовсе бывал выключен или вне зоны действия сети.
Дурацкий телефонный разговор словно высосал из Богдана последние силы, хотелось лечь на спину в позе морской звезды и пустить все на самотек.
Но первого апреля никому не верю, жизнь в лице Перемычкина отколола неожиданное.
Мамонтов вышел покурить на крыльцо, температура наконец взметнулась до плюс трех, и сугробы поникли, покрывшись темной подтаявшей коркой. Богданыч вдыхал влажный воздух вперемешку с сигаретным дымом, когда услышал:
- Богдан...
- Ты хер ли без куртки выполз?
- Спешил, мне сказать надо...
- Щас скажешь, - Богданыч выбросил сигарету. - Пойдем внутрь.
- Нет, - Женя воровато оглянулся и зачем-то на окна посмотрел. - Здесь лучше.
- Блин, ну пойдем машину заведу.
- Не надо, я быстро...
- Само непостоянство, - Богдан снял куртку и накинул Жене на плечи, - то неторопливый, как танк, то быстрый, как чоппер.
Женя в его куртке был на бродяжку похож, рукава болтались возле колен, плечи обвисли. Мамонтов улыбнулся:
- Она тебе как спальник.
- Ты проект закончил?
- Ага.
- Его три дня назад принесли в наш отдел на визирование, а сегодня забрали, сказали, будут переделывать... А десять минут назад Леонида Николаевича...
- Начальника твоего?
- Да. Его вызвали в переговорную по поводу корректировок в "Витязе". Там приехали мутные господа, у них собрание.
- Так, может... - но что "может" Богданыч придумать не смог.
- Я до этого слышал... Там... Я думаю, это важно. За ним Лев заходил.
- Ладно, - он двинулся к входу.
- Богдан...
- Что?
- Они на восьмом.
Поднимаясь в лифте, минуя коридор, Богдан до последнего верил, что в переговорной его ждет что-то вроде сюрприз-вечеринки: он распахнет высокие двустворчатые двери, а там народ в разноцветных бумажных колпачках взрывает хлопушки и кричит: "С первым апреля!"
Но народ смотрел удивленно, а Корольчук покачал головой и устало подпер лоб рукой.
- Прошу извинить, мое приглашение затерялось...
- Это кто у нас? - какой-то хрен в черном костюме повернулся к Корольчуку.
- Это у вас Мамонтов Б. П., там в графе "разработчики" написано, - народ в комнате помалкивал и Богданыча игнорил, как будто он вздумал вытворять че-то неприличное, вроде рекламы Камасутры на приеме у английской королевы, - говорят, у вас тут обсуждение корректировок "Витязя", даже в нашем добром небе были все удивлены.
Немая сцена затянулась, начав порядком напрягать, и Богданыч обогнул стол, взял бумагу, лежащую перед еще одним разодетым инкогнито и...даже беситься перестал. Ибо познал он, что значит "повергнуть в изумление".
- Лева...
- Пойдем, выйдем. Господа, вы пока обсудите, как с заявкой быть, пять минут. Пойдем, Богдан, - и чуть слышно добавил, - пожалуйста.
В холле стоял маленький двухместный диванчик, Корольчук на него упал, прикрыв глаза, и Богданыч, подумав, сел рядом.
- И давно?
- Короче, суть в том, что все уже решено.
- И давно?
- Сейчас утвердим последнюю редакцию, мы с юристом там в качестве декорации...
- Блять, и давно ты знаешь, спрашиваю?
- Две недели назад позвонили, спросили, можно ли так сделать. Я поржал. Сказал, что это идиотизм напополам с криминалом. А второй раз позвонили, чтобы поставить перед фактом. Ротштейн меня даже слушать не стал, плеснул коньячка в рюмку и показал пальцем вверх. Богдан, не смотри так, не конец света.
- Не конец? Я разработал проект нефтепровода, а мне говорят, все круто, только это будет не нефтепровод, а продуктопровод.
- И что?
- И что? Че ты строишь из себя? Лев, блин, у нас диаметр трубы 720, у нас...
- Это ты, блять, строишь! Мальчика-зайчика! Не понял, что я сказал? Забыл, где живем и как у нас решения принимаются?
- Лева, там пятнадцать пересечений с железными дорогами, на десятом участке сближение с городом, это ж не проект курятника, блин, ты о последствиях подумай. Степень износа...одна щель и...черт...
- Это я у тебя практику принимал, если не забыл.
- Не забыл. Вот и охуеваю.
- Охуевай молча.
- Что? Слушай, я эту хрень не подпишу никогда.
- Ты идиот? Ну не подпишешь, тебя сдернут с проекта, или с работы турнут, найдут кого посговорчивей, он вставит пару запятых в твой готовый проект, напишет свое имя и влепит визу. Ничего не изменится. Все решено. Все. Сечешь?
- Я не подпишу.
- Крутой, как Брюс Ли, - Лева повернулся и заговорил убежденно. - Богдан, я тебе скажу то, что сыну бы сказал: не погань себе жизнь. Это не наша печаль. Система такая. Всегда была, всегда будет. Гнилое русло. Расслабься и плыви.
- Я большей херни со времен "Ласкового мая" не слышал.
- Ну-ну. Крылья за спиной не чешутся? - Корольчук встал. - Я тебе сказал.
- Порох знал?
Лева уже приоткрыл дверь в переговорную и ответил, не оборачиваясь:
- Нет.
Следующая неделя прошла в столь гнетущей атмосфере, что Богданыч каждый день думал: "Уволиться или заболеть? Заболеть или уволиться?" С проекта его, и правда, сдернули, но дальше этого не пошло - отмахнулись, как от мухи, посадив за тупые отчеты. И еще пообещали отправить на Сахалин, как только - так сразу. Сговорчивый разработчик, готовый поставить на проект свое ФИО и подпись, нашелся без труда - молодой парень с амурным именем Валентин. Валентин боялся Богданыча до усрачки и даже попросился в другой кабинет. Богдану было по хрен, он этого субъекта воспринимал как бесполезную бактерию. Не один, так другой.
Единственное, что коробило - невозможность повлиять на ситуацию. Богданыч понимал, что проект завизируют и что даже под другим именем это все равно будет его проект.
С Корольчуком он разговаривал на сугубо деловые темы и больше всех от этого страдал Порох, который метался между ними, пытаясь разрядить обстановку своей бесконечной болтовней. Короче, когда к ним на десятый этаж поднялась Тамара и начала втыкать про приглашение от Надежды Федоровны, всем было глубоко наплевать.
- Я фигею с вашей наглости! - Тома встала в воинственную позу. - Она мне позвонила, просила всех собрать в пятницу. Вы же на проводах обещали, что мы встретимся как-нибудь.