- Ключевое слово "как-нибудь", любовь моя, это традиционное обещание тому, кого никогда больше не увидишь.
- Я думал, она в Молдавию двинулась.
- Я в пятницу занят, - буркнул Богданыч.
- Чем?
- В церковь пойду, молиться за упокой души одного своего друга.
- Лева, а ты?
- Сама видишь, не то время.
- Знаете, я была о вас лучшего мнения. Месяц прошел и все?
- Месяц?
- Это же Надежда Федоровна! Она именно нас позвала, кто был тогда. Женя пойдет, Ида с работы пораньше отпросится. Ну, ребят! По голосу было ясно, что для нее это важно.
- И куда ехать? - спросил Порох, пожав плечами на скептический взгляд Богданыча. - Тебе хорошо, а Тома мне ужины готовит. Нельзя злить того, кто имеет доступ к твоей еде.
- Я письмо вам отправила. Почту проверяете, вообще?
- Щас гляну... Че? Это где? Че уж сразу не в Выхино?
Богданыч откопал письмо почему-то в спаме:
- Ресторан "У тети Сони"...адрес: жопа мира. Ну как тут откажешься? Ладно, я буду.
- Лев?
- По фиг.
- Да или нет?
- Да. Письмо еще раз вышли, я, видать, удалил.
Ресторан "У тети Сони" находился в месте, в котором при других обстоятельствах Богданыч не решился бы даже в туалет сходить, не то что поесть. Жуткие окраины Кузьминок, завязшие в социалистическом быте и древнерусской тоске. Мамонтов мысленно попрощался с тачкой и порадовался тому, что все-таки заставил Перемычкина поехать с ним, а не своим ходом.
- Видишь вывеску?
- Нет, - Женя развернул бумажку. - Тамара схему присылала, - он повертел листок. - Туда вроде, за гаражи.
- Туда, так туда. Что-то там точно есть - либо трупак, либо ресторан. Где Томка?
- Не знаю, - ответил Женя быстро.
- Щас я ей наберу...
- Не надо.
- Чего не надо?
- Она смску прислала, что приболела...
- Вот, красотка! - Богданыч застрял ногой между железными прутьями. - Минное поле, блин! Все мозги проела, а сама не при делах.
- Она очень сожалела. И еще вот написала, что Юра и Лев на месте.
- А че мы тачку их не видели? Это, вообще, здесь?
- Граффити! Карлик с длинным носом, Тамара про него в письме писала.
- Передай Тамаре, что это не карлик с длинным носом, это мужик с большим...Твою ж! Осторожно! Люк открыт.
Но несмотря на страшный фантик, конфетка, то бишь ресторан, оказался уютным и даже атмосферным: стены были обиты темным деревом, добротные столы, на полках - гжельский фарфор и бумажные кораблики, по залу щеголял официант в красном расшитом кафтане. Но особенно Богданыча поразила шикарная хрустальная люстра и пианино в углу. Вот тебе и Кузьминки.
- Богданыч, сюда! - Порох махал руками так, словно они не в паре метрах от него, а на другой стороне улицы.
- Хороши, - Богданыч бросил взгляд на полупустую бутылку "Журавлей".
- Мамонт, это мы со страху! Лева предлагал вернуться домой за охотничьими ружьями, но я здраво рассудил, что проще нажраться. Мы ж на оленях добирались!
- А Ида где?
- Опаздывает, с работы не отпустили. Женечка, ненаглядушка, а тебе - штрафную!
- Не надо ему.
- Тогда тебе за двоих.
Богданыч опрокинул рюмку и отщипнул бородинского хлеба:
- А виновница торжества?
- Ты не поверишь, Мамонт! Она, оказывается, поет здесь по пятницам!
- Шутишь?
И тут он увидел Надежду Федоровну. Она вышла со стороны кухни, вернее выплыла - в черном длинном платье с люрексом, с распущенными волосами и взглядом царицы. Царицы ресторана "У тети Сони". С дальних столов раздались редкие хлопки и чье-то хмельное: "Богиня! Богиня!" Богданыч оглянулся и заценил колоритных персонажей а-ля "девяностые живы". За пианино уселся грузный старик.
- Добрый вечер, господа, - проговорила грудным голосом царица. - Сегодня в этом зале присутствуют мои друзья... - Надежда Федоровна кокетливо стрельнула глазками в их сторону. Справа от них мужик в тельняшке начал бить о край стола воблу да так усердно, что у рыбины отлетела голова. - И первую песню я хочу посвятить им.
Песня была выбрана, что говорится, неформат, но пела Надежда Федоровна с душой, и Богданыча неожиданно отпустило.
Вестимо, не без помощи "Журавлей", но он забыл на время про злополучный проект, засранца Корольчука и Перемычкина, которому, собаке, непонятно, что еще для счастья надо.
Ангел моей печали,
я вижу: ты сам не рад,
и этот жребий тебе самому,
по-моему, странен,
но ты меня ранишь и ранишь -
навылет на этот раз.
В сущности, когда еще так славно посидишь: у черта на куличиках под, ядрена-матрена, пение царицы Кузьминок - с двумя лучшими друзьями и с драгоценнейшим алмазом души своей. И плевать, что друг оказался вдруг, а алмаз нос воротит и на звонки не отвечает.
Не бойся, теперь я знаю все
- тебе пришлось это сделать со мной
средь сада земного, печальный ангел мой.*
Последующий репертуар Надежды Федоровны включал и "Червону Руту", и "Смуглянку", и "Бегут ручьи", и бухалось бы под него чудненько, но первая песня подействовала на Богданыча магическим образом: он отодвинул бутылку в сторону и наклонился к Корольчуку:
- Вот знаешь, Лева, почему ты сука такая?
- Богданыч, это софистика! Вопросик с закавыкой!
- Отвали, Порох! Я Лёву спрашиваю.
- Порох, правда, помолчи.
- Ты ж меня, Лева, этому научил!
- Ты ж меня пидманула, ты ж меня пидвела, ты ж меня...
- Врежь ему, блять!
- Юр, заткнись! - Лева сфокусировал взгляд на Богданыче. - Чему научил?
- Тому, что ты щас чистоплюйством называешь. Я когда решал, у кого практику проходить, знаешь, че мне сказали?
- Че?
- Сказали: "К Корольчуку не ходи. Корольчук, сука, зверь!" А я пошел, и ты, правда, сука, зверем оказался. Помнишь, че ты мне после первого моего дела сказал? Сказал: "Ты, Мамонтов, ни хуя не инженер. Ты будущий убийца, и хрена тебе лысого, а не подпись. Свободен". Я матерился, зубами скрипел и переделывал. Трижды. Как я тебя ненавидел! А когда молоко на губах пообсохло, зауважал.
Корольчук молчал и смотрел на него больными глазами. Порох хлеб крошил, а Женя бросал на Богданыча тревожные взгляды, как будто ждал, что тот отчебучит щас что-то...
- Ребят, вы чего такие невеселые?
- О, Надежда Федоровна! - Порох вскочил и отодвинул стул, помогая ей сесть. - Я сражен! И нет нам прощения, ибо без цветов.
- Ох, прекратите, мальчики, в моем возрасте цветы мне можно только возлагать.
- Да здесь на двадцать метров вокруг каждый мужчина - у ваших ног...
- Птичка пела хорошо, но мало!
- А я пять минут и продолжу, - Надежда Федоровна достала из сумочки круглое зеркальце и принялась поправлять прическу. - У меня еще десять песен.
- Что я сделать могу? - спросил Лева.
- Надежда Федоровна, вина?
- Водички...
- Руки можешь не марать.
- С лимончиком? А вообще, - выдал Порох, - мы не в союзе, господа присяжные заседатели. Великий и могучий интернет никто не отменял. При желании шухер навести можно такой, что даже там, - Юра посмотрел на потолок, - заволнуются.
- Лев, у тебя ж сын по этим дорогам...
- Да согласен я! - Корольчук потер виски. - Черт...
- Че ты?
- Как же... блин...
- Да чего?!
- Я сегодня проект завизировал, там осталась только подпись Ротштейна, он сразу после обеда умотал, и я документы секретарю отдал...
- Ольге, что ли? - спросила Надежда Федоровна, подкрашивая губы.
- Да. А она ему на стол положила.
- И че?
- Ты тупой? Там теперь подпись моя. Если поднимем бучу, то я встряну по самые яйца.
- А забрать никак?
- Как? Подойду к Ротштейну типа: "Ой, извините, у вас там на столе проект лежит, отдайте мне, пожалуйста, я его порву".
- Порвать нужно не проект, а вкладыши с визами, - вдруг раздался тихий голос, и все уставились на Перемычкина. - И не порвать, а пропустить через шредер.
- А я знаю, где там эти вкладыши! Да без разницы...
- Ну а из кабинета забрать втихаря? - спросил Порох.
- Там дверь на ключ закрывается.
- У секретаря попросить?
- Выходные, блин. Да и не даст она. Стерва.
- Это точно, - поддакнула Надежда Федоровна. - Женя, а помада не слишком яркая?
- На хрен ты его отдал?!
- Ротштейн по утрам в 9:00 приходит как штык.
- Значит, надо до понедельника...
- Как?
- Опять двадцать пять!
- Все, - Корольчук потянул на себя "Журавлей", - финита ля комедия.
- Нет, должен быть способ!
- Ну проникнем мы в кабинет и что дальше? А если засечет кто? И че и как... У него бумажек, блин, полный стол, вытащим не то...или спутаем...
- Мальчики, так что вам надо? В кабинет господина Ротштейна попасть?
- Ага... Порох, налей всем по одной.
Надежда Федоровна вышла и через минуту вернулась с хозяйственной сумкой.
- А она точно на стол ему положила?
- Точно. При мне понесла.
- По любасу не прокатит, там же копии, опись, пропустишь одно - и пиздец в квадрате... Что вы ищете?
Надежда Федоровна, бормоча себе под нос, выкладывала на стол всякую всячину: расческу, записную книжку, лак для волос, салфетки, перчатки...
- ...от квартиры, от комнаты, от склада, от кухни, от почты, от гардероба... Вот! - и она положила в центр стола ключ.
- Что?
- Ключ от кабинета господина Ротштейна.
- Но...
- ...откуда?
- Так я же убирала у него, мне Ольга ключ давала, потом забирала... А когда господин Ротштейн в командировки уезжал, убирать не разрешала. Я ей говорю: "Ольга, мне цветочки полить", а она: "Заходить в кабинет господина Ротштейна можно только когда господин Ротштейн в Москве". Стерва. Он же и на неделю укатывал, и на две, а цветочки не виноваты!
- Цветочки? - Корольчук не сводил глаз с небольшого медного ключа, будто то змея ядовитая.
- Спатифиллум и розовые фиалки... Ну так я и сделала копию. Чтобы цветочки поливать.
На ключ теперь смотрели все - в каком-то оцепенении. Одно дело говорить, а тут...как по мановению волшебной палочки - получите!
Где-то в глубине души они были даже рады, что не знают, как попасть в кабинет, они ж, блин, офисные клерки, а не аферисты из голливудского фильма.
Но вот теперь путь свободен - лежит перед ними насмешливым укором. Да или нет? Синяя или красная?
Надо было что-то сказать, Мамонтов вдохнул глубоко, когда Женя вдруг накрыл ключ ладонью и, ничего не говоря, убрал его в карман пиджака. Женя принялся с интересом разглядывать бумажные кораблики на полках, стоически игнорируя то, как на него уставились Корольчук с Порохом - как будто на их глазах чудо какое произошло: мартышка заговорила или пингвин полетел. Богдан же смотрел на то место, где секунду назад лежал ключ, и губы у него подрагивали в нервной улыбке, словно Перемычкин только что шепнул ему на ухо великий секрет и теперь главное - не облажаться.
А потом все завертелось - пришла Ида с букетом белых тюльпанов и вестью о том, что хорошо там, где нас нет, и "Rian International", уроды, задерживают зарплату, Надежда Федоровна пела, а Перемычкин начал клевать носом, и Богдан засобирался домой.
В машине они молчали, но это было не то молчание, которое можно резать ножом-рубить топором и не то, которое встает невысказанным поперек горла, это было молчание моря после шторма - умиротворенное, чуть усталое, соленое. У подъезда Богдан хотел было заговорить, но Перемычкин его опередил коротким:
- Я позвоню.
И это "я позвоню" крутилось в голове Мамонтова все полчаса, что он ехал к себе и пока поднимался в лифте, и когда принимал душ и чистил зубы, и в постели он лежал и думал: "Как же круто, что мы придумали телефоны, и люди вообще молодцы, и Москва в апреле, как чахоточная дева после тяжкого приступа - хочется отогреть ее в своих могучих объятиях".
Всю субботу Богдан проходил с телефоном в руках, несколько раз даже набирал себе с домашнего, дабы убедиться, что мобила работает на прием, к вечеру ему постоянно глючились то звонок, то вибросигнал.
Женя позвонил в воскресенье и, по закону подлости, Богданыч в этот момент лечил нервы в теплой ванне. Он вышел, шлепая босыми ногами по паркету и вытирая полотенцем короткие волосы, взял с тумбочки мобильник и увидел два пропущенных. Два - почему-то показалось, что это имеет особое значение.
- Алло?
- Привет.
- Я в ванне был, не слышал звонка.
- А... Ясно.
- Ну как там? - он хотел добавить "ты", но не стал.
- Все хорошо. Проект не завизирован. Больше.
- А ты?
- Я нормально... заболел немного.
- Простудился?
- Да... Кажется, то же, что у Тамары, мне до среды больничный выписали.
- Я приеду щас - завезу, чем полечиться.
- А? Нет, нет...сейчас ни к чему, я выпил колдрекс, спать хочется.
- Тогда завтра.
- Завтра?
- Да, - сказал Богдан твердо, но сердце зашлось, как на школьной дискотеке перед судьбоносным медляком, и выдохнуть он смог только когда услышал осторожное: "Хорошо"
А на следующий день начался ад. Утром Корольчук отправил письмо с пространным объяснением, почему проект не может быть завизирован, и с тонким, но хорошо читаемым намеком на то, что он лично, а также его сотрудники проследят за тем, чтобы все заинтересованные инстанции были осведомлены о возможных последствиях строительства. Ротштейн вызвал его к себе через пять минут, но в кабинет к начальству они пошли все вместе. Им рассказали, как они не правы в целом и по проекту в частности. Они покивали, но не согласились. Потом им рассказали, что их ждет - в каком Сыктывкаре и на каком лесоповале. Они огорчились, но пожали плечами. А потом их послали к чертовой матери и запретили покидать здание, что Мамонтова улыбнуло, так как очень уж кинематографично звучало. Через час приехали солидные дяденьки и начались переговоры, во время которых Богданыча и Пороха нарочито не замечали, а с Корольчуком разговаривали, как с нашкодившим ребенком, отчего он покрывался пятнами и сжимал в руках карандаш. К трем часам разговор плавно перетек к попыткам "договориться по-хорошему и назвать цену вопроса", а уже к четырем опустился до неприкрытых угроз. На прощание им пожелали приготовиться к пиздецу, на что Порох вытянулся по стойке смирно и гаркнул: "Всегда готов!"
У них не осталось никаких сил. Они схватили куртки и спустились вниз по лестнице, хотелось покинуть офис как можно скорее. На крыльце Богданыч достал сигареты, закурили все.
- Как же я скучал по тебе, родная, - Порох провел сигаретой возле носа.
- На меня столько дерьма за раз еще не выливали, - Корольчук ослабил узел галстука.
- А почему нас не уволили?
- Им невыгодно - в договоре есть пункт о неразглашении конфиденциальной информации.
- То есть увольняться будем сами?
- Ну так даже лучше...
- Мужики, да ну на фиг! - Порох тряхнул головой. - Нас, блин, не нагнули - это надо отпраздновать!
- Я пас, - Богдан затоптал окурок. - У меня дело.
- Дело о двучлене?
- Иди ты, - беззлобно отмахнулся Богдан, пожал протянутые руки и зашагал к машине.
- Богданыч! - крикнул ему вдогонку Корольчук.
- Че?
- Если двучлен до полуночи разложите, приходите. Оба. В "Летчика".
Богданыч кивнул и зашагал дальше, а в спину ему ударился надрывный хор:
"В углу заплачет мать-старушка, смахнет слезу старик-отец,
И молодая не узнает, какой у парня был конец..."
"Вот дурные", - усмехнулся Богданыч.
Сначала Мамонтов заехал в аптеку, где закупился витаминами, грудным сбором и какой-то разогревающей мазью. Продуктами решил отовариться поблизости, но зря - рядом с домом Перемычкина из продовольственных нашлась только "Пятерочка", и Богданыч полчаса откапывал в ящиках с фруктами не самые гнилые апельсины, не совсем черные бананы и не очень побитые яблоки. Стоя возле подъезда, обвешанный пакетами, и плечом прижимая мобильник к уху, Богдан...жутко стремался всего: что Женя ему не откроет или что откроет, но будет разговаривать с покер-фэйсом, или что он, Богданыч, опять отмочит что-нибудь вроде того недосекса по телефону, за который до сих пор было стыдно.
- Богдан?
- Код от двери какой?
- 93 ключ 2058
В лифте под сообщением, что Светка Красильникова дает всем, появилась надпись: "А тебя прокатила?" "Дружный подъезд", - порадовался Богданыч.
Дверь в квартиру была открыта, Женя встретил на пороге в футболке с нечитаемой надписью и спортивных штанах. Он посторонился, впуская Богдана внутрь. В прихожей висели большие до потолка зеркала. Направленные друг на друга, они отражали и множили Женю с Богданом, металлический светильник, картину с белым парусником на бордовой стене.
Разувшись, Богданыч шагнул за зеркала - на кухню, сгрузил на стол пакеты и снял куртку.
- Это что? - Женя смотрел с любопытством.
- Помощь голодающим Поволжья, - Богдан принялся выкладывать на стол продукты, - фрукты, колбаса такая, колбаса сякая, нарезной, черный, шоколадки...любишь сладкое? Еще икра, багеты с травами...травами? Офигеть... Яйца перепелиные, нормальные яйца, нарзан с газом и без газа, клубника-мутант, молоко домик в деревне, пельмешки без спешки... не помню, чтобы я их брал...
- Не стоило...
- ...Да ладно, не такая уж отрава, эклеры, корнишоны, соевый соус, творог...это, вообще, что-то странное...сыр с дырками, сыр без дырок, кофе дерьмовый, кофе зерновой, масло, сахар... И еще, - он смял в кучу пустые пакеты, - к этому прилагается на выбор: рука, сердце, долго или счастливо.
Можно было принять последнюю фразу за шутку, если бы не решительный, без намека на иронию тон.
Женя склонил голову набок и сощурился, как будто солнце слепило ему глаза:
- Почему на выбор?
- Хочешь все?
Женя не жмется, он аномально естественен, поэтому каждый его жест, взгляд, движение губ - невольная откровенность, и это оголяет нервы, заставляет всматриваться в него с болезненным напряжением, и поэтому, когда он огибает стол и прижимается губами к щетинистому подбородку - это, бесспорно, самый чистый нокаут, из тех, что Богданыч когда-либо получал.
Женя отстранился, и все страхи отхлынули, как вода во время отлива.
- Так это... - Богдан прочистил горло, - может, по кофе?
- Да, конечно...я сейчас... - Женя отступает к плите, оглядывается так, словно это не его кухня, и он без понятия, где что лежит. Богдан прилип взглядом к худой спине и старается не смотреть ниже - спины более чем достаточно: острые лопатки выступают, когда Женя тянется к верхней полке, край футболки приподнимается, а растянутые штаны сидят низко, и видны ямочки на пояснице... Он делает шаг вперед и обнимает его со спины, дышит жарко в шею, Женя так и замирает с джезвой в руках.
- К черту кофе.
Богдану нравится его трогать, ловить пальцами дрожь, вздохи - невпопад и часто, и хотя Женя позволяет ему это, отдается, он все еще не может поверить, боится отказа и торопится: залезает руками под футболку, гладит бока, нащупывает большими пальцами тазовые косточки. Женя дергается, и уже плохо соображающему Богдану кажется, что тот передумал и хочет вырваться, и тогда он разворачивает его и как в омут с головой падает в долгий влажный поцелуй, истомляющий своей нежностью - потому что это ведь Женя Перемычкин - порхающий, оголенный, сильный - и Богдан сдерживается до играющих желваков на скулах, до красной мути в глазах и ласкает его губами так осторожно, как он даже баб своих не ласкал.
- Что? - до него доходит, что Женя пытается что-то сказать, и не отталкивает, а просто сильнее стискивает пальцы на плечах.
- Пойдем...
- Куда? - его ведет от запаха, от вседозволенности, и это даже жутко, он, как лошадь с шорами, видит только перед собой.
- Сюда...
Все вышло не так, как он представлял - слегка неуклюже, слепо и трудно - потому что хотелось сразу всего, потому что Женя был слишком отзывчивый, метался под ним, выскальзывал влажный от пота, угловатый, горячий, наверное, у него поднялась температура.
- Жень...
Женя открыл глаза, ресницы подрагивали, и был он сейчас какой-то совсем беззащитный: с искусанными губами, лихорадочным румянцем и капелькой пота на виске, которую Богдан, наклонившись, слизнул:
- Как надо?
Женя нервно дернул подбородком, покраснел, хотя, казалось, куда уж больше и перевернулся на живот, положил голову на бок и притянул к своему лицу его ладонь. А потом у Богдана, что говорится, снесло остатки крыши - ибо он-то отродясь наивно полагал, что его главная эрогенная зона - член, но сейчас все нервные окончания сместились к пальцам, которые Женя посасывал и старательно облизывал.
- Бляять...
Он прижался к нему сзади и задвигался между ягодиц, тяжело дыша.
- Жень...ну хватит...
И тот отпустил его ладонь, а дальше чувства у Богдана врубались попеременно - вот пальцам узко и жарко, и они нащупывают что-то, от чего Женя выгибается и закусывает губу. И Богдан повторяет это движение - вглубь и чуть вверх, и уже не ощущает - а слышит: всхлипы, скрип кровати, собственное загнанное дыхание, просьбу: "Хочу...", и опять нахлынуло осязание, он скользит в горячую тесноту, а Женя заводит руку под себя и сжимает свой член, и на Богдана обрушиваются запахи - горечи, пота, травяного шампуня, сигарет, которые он курил на крыльце вместе с Порохом и Лёвой, он кусает Женю за плечо, зализывает и снова кусает, а Женя двигает своей рукой все быстрее, и под конец у Богдана остается один лишь слух, потому что Женя произносит его имя до неприличия громко, растягивая "о", выстанывая "а", и в комнате, освещенной желтым уличным фонарем, звучит, как контрольный в голову - "Бооог-дааан", и этого достаточно для обоих.
Начался дождь - по железному карнизу застучали тяжелые капли, отбивая прощальный марш для обнаглевшей зимы. В голове у Богдана было поразительно ясно, ему казалось, он сейчас понимает абсолютно все, какое-то глобальное просветление, он мог бы ответить на любой вопрос, да собственно вопросов больше не было, а значит, не было нужды отвечать.
- Меня, конечно, радует, - Богдан поглаживал Женю по выступающим позвонкам, - что у тебя дома даже смазки нет. Но предлагаю в следующий раз озаботиться.
- Угу... Бог-дан?
- Мм?
- А зачем ты кофе купил... и растворимый, и зерновой?
- Да я ваще кидал в корзину все подряд.
- Ясно, - Женя потянулся.
- Холодно?
- Хорошо...
- Жень.
- Что?
- Утром ведь все будет...?
"Да" ему выдохнули куда-то в шею и поцеловали.
И утром все было: сопящий под боком Перемычкин, пасмурное небо, комната с обоями в мелкий цветочек, был даже неторопливый сонный секс и крепкий кофе в постель, и обсуждение того, какого хрена в туалете делает полное собрание сочинений Джека Лондона.
Утром все было.
Утром позвонил Порох и сказал, что ночью у Корольчука случился инсульт.
В машине играло радио, это Мамонтов попросил его включить и еще попросил ничего не говорить. Он вообще не хотел, чтобы Женя ехал с ним в больницу, но тот проявил поразительное упрямство, и ни сил, ни желания спорить не было.
"А за окном прекрасное утро вторника, дорогие радиослушатели! Вы уже проснулись, взбодрились, оделись? Выше головувсего три дня до пятницы и выходных! Впереди нас ждет отличный день и отлиииичная музыка!"
Прекрасным утро можно было назвать с натяжкой: моросил мелкий косой дождь, и небо, набухшее от блеклой серости, провисло над домами и пустыми, о чудо, дорогами. Порох ждал возле проходной:
- Хер ли так долго?
- Сразу выехал.
- А его чего притащил?
- Пошли уже! Че дыра такая?
- Отвезли в ближайшую. Людке сказали, пока нельзя дергать. Сказали, что он в рубашке родился. Оклемается, сказали.
- Че щас с ним?
- В сознании, разговаривает...
- Блять, Порох, говори, все!
- Рука парализована, сказали "высокие шансы на восстановление", - Порох сплюнул в сторону. - Там, блять, Людка невменос, я проторчал десять минут и пошел типа тебя встречать.
У центрального входа Богдан повернулся к Жене:
- Здесь подожди, лады?
- Хорошо.
- Не уходи только никуда.
- Я здесь буду.
В холле первого этажа к ним бросилась Людка и со слезами сообщила, что из палаты ее выгнали, а Дима у друзей ночевал, и мобильник у него отключен, и как же так, ребята, я ему говорила...говорила...
Богданыч достиг консенсуса с охранником методом кнута ("я щас все на хрен здесь разнесу вам") и пряника (три свернутые в трубочку банкноты перекочевали из ладони в ладонь) - их с Порохом пропустили, попросив "пять минут, мужики, и если че, я вас не видел".
В палате кроме Левы лежало еще пятеро, Корольчук был в сознании и, увидев их, улыбнулся чуть криво и попытался что-то сказать, голос его слушался плохо:
- Левая отнялась...
- Ага... - что еще тут сказать, Богданыч не знал.
- Хорошо, что... дрочу... правой.
Смешно не было совсем, но тошнота, которая мучила Мамонтова от самого звонка Пороха, растворилась, и как-то от сердца отлегло.
- Ты, Лева, козел, - Порох придвинул обшарпанный табурет и сел у изголовья. - И я сказал "козел", только потому что нас попросили быть к тебе помягче.
- Как... Люда?
- Тебе ее лучше пока не видеть, а то пожалеешь, что в сознание пришел. Слушай, помнишь, мы вчера с тобой спорили о том, кто взял кубок в девяносто третьем? Короче, я в инете почекал...
Богданыч облокотился о широкий грязный подоконник и смотрел в окно. Окно выходило во двор, и он видел Женю, который, засунув руки в карманы, перекатывался с пяток на носки и временами поглядывал то на одинаковые безликие окна больницы, то на вход. Женя его ждал.
За спиной что-то вещал Порох, и, несмотря ни на что, Богданычу было спокойно, был он уверен, что они обязательно выберутся из всей этой заварушки, из этого серого до дурноты дня, из этой палаты с облупленными стенами, мигающей кварцевой лампой и запахом хлорки, выберутся прямо в прекрасное и светлое, чтоб его, завтра.
* Ирина Богушевская, "Ангел моей печали"