Не в беседке, среди золотого чампака,
Не в саду я увидел тебя, и, однако,
Этот вечер, отмеченный встречей нежданной,
Нас пьянит ароматом цветов безымянных.
Размыкают деревья зеленые кроны,
И над нами горят облака, пламенея;
И вздымаются дерзкие рододендроны.
Цветом алым с закатом соперничать смея.
Нам с тобой не нужны золотые чертоги,
Дом, очаг и покой,мы с тобою в дороге!
Что за радость для птиц в позолоченной клетке,
Им звончей и привольней поется, на ветке;
Мы ведь сами счастливыми голосами
О любви и свободе воркуем беспечно,
И внезапная радость нам машет крылами,
Как лучи среди туч, и случайно, и вечно.
А теперь необходимо оглянуться назад. Трудно рассказывать дальше, не обратившись к прошлому.
IIIПЕРВОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
На первой стадии введения английского образования в Бенгалии разразилась общественная буря. Это произошло вследствие разницы давления между атмосферой новых английских школ и колледжей и центров обучения при индусских храмах. Эта буря подхватила Гянодашонкора. По возрасту он принадлежал к старшему поколению, но внезапно его вынесло далеко вперед. Опередив свое время, он ничем: ни образом мыслей, ни речью, ни манерамине походил на своих современников. Ему, словно чайке, ныряющей в волнах, доставляло удовольствие грудью встречать бурю им же вызванного негодования.
Когда внуки таких дедушек пытаются исправить ошибки календаря, они обычно ударяются в другую крайность. Именно это и произошло с внуком Гянодашонкора, Бородашонкором. После смерти своего отца он ухитрился стать анахронизмом по сравнению даже с дедом. Он поклонялся Манасе, богине змей, просил защиты у Шитолы, богини черной оспы, называя ее своей матерью, пил наговоренную воду и каждое утро исписывал целые листы бумаги, выводя имя Дурги. До конца своей жизни он сражался против тех, кто, не будучи брахманом, осмеливался стремиться к знаниям, и с помощью всяких святых пандитов писал в защиту индуизма от скверны наук бесчисленные памфлеты, в которых обрушивал на головы современных вольнодумцев всю премудрость седой старины. Неуклонно выполняя все требования религии, он скоро окончательно замкнулся в неприступной крепости окостенелого благочестия. И когда в возрасте двадцати семи лет его душа отлетела в мир иной, ей сопутствовали радостные благословения многочисленных брахманов, получивших в дар коров, золото и землю во имя предков и потомков.
Бородашонкор был женат на Джогомайе, дочери Рамлочона Банерджи, лучшего друга его отца. Отцы учились в одном колледже и вместе лакомились запретными иноземными блюдами вроде говяжьих вырезок и котлет. До свадьбы Джогомайя не замечала разницы между обычаями, которые были в семье ее отца и в семье ее будущего мужа. В доме отца девушки учились, могли свободно выходить из дому, некоторые из них даже печатали в иллюстрированных журналах заметки о своих путешествиях. Но сразу же после свадьбы муж решил перевоспитать Джогомайю. Отныне ее поведение определялось строжайшими предписаниями, составленными по всем правилам традиционных таможенных и паспортных ограничений. На ее лицо накинули покрывало, на ее умтоже. Даже самой богине Сарасвати, покровительнице наук, приходилось подвергаться унизительному обыску, прежде чем ее допускали на женскую половину. Английские книги были сразу изъяты, а из бенгальских писателей до Джогомайи доходили лишь те, кто творил задолго до Бонкима, да и то не все. Зато прекрасное издание «Йогавасиштхи Рамаяны», в переводе на бенгальский, долгое время стояло на ее полке. До последних дней жизни хозяин дома искренне надеялся, что когда-нибудь его жена выберет время и прочтет этот классический труд, хотя бы ради развлечения.
Джогомайе было нелегко в железных тисках древних правил, она чувствовала себя, точно вещь, положенная в сейф на хранение, однако умела обуздывать мятежную душу.
В этой духовной неволе единственным утешением для нее был их старый домашний жрец пандит Диншорон Беданторонто. Он высоко ценил ее ясный природный ум и говорил ей:
Все эти обряды и ритуалы не для тебя, дочь моя. Глупцы не только сами обманывают себя, их обманывает весь мир. Ты думаешь, мы сами во все это верим? Разве ты не видишь, как мы без зазрения совести искажаем шастры, если нам это надо? Значит, мы не очень-то чтим всякие правила. Дураками мы прикидываемся только для дураков. И если ты сама не хочешь дурачить себя, то я и подавно не стану тебя обманывать. Когда захочешь, присылай за мной, дочь моя, я почитаю тебе шастры, в которые сам верю.
Он часто приходил и читал Джогомайе то «Гиту», то «Брахмабхашью». Джогомайя задавала вопросы, заставлявшие его удивляться ее уму, и ему никогда не надоедало беседовать с ней. Он глубоко презирал духовных наставников, которыми окружил себя Бородашонкор. Беданторонто признавался Джогомайе:
Из всего города ты единственная, с кем мне приятно поговорить. Дочь моя, ты спасла меня от угрызений совести!
Так среди молитв и постов бесконечно тянулись дни. Ее жизнь была во всем «строго регламентирована», как говорят наши газетчики, но даже эта жизнь ее не сломила.
После смерти мужа Джогомайя зажила с сыном Джотишонкором и дочкой Шуромой. Зиму они проводили в Калькутте, летогде-нибудь в горах. Джотишонкор посещал колледж, но ей не нравились учебные заведения для девочек, и для своей дочери Шуромы она после долгих поисков пригласила Лабонно. С ней-то и встретился Омито так неожиданно на дороге.
IVПРОШЛОЕ ЛАБОННО
Отец Лабонно, Обониш Дотто, был директором английского колледжа в Западной Индии. После смерти жены он воспитывал дочь так, что впоследствии даже бесконечные университетские экзамены не остановили ее развития. Как это ни удивительно, никакие академические премудрости не смогли отбить у нее тягу к знаниям.
Единственной страстью отца была наука. В своей дочери он готовил себе преемницу и потому любил ее даже больше, чем свою библиотеку. Он был убежден в том, что, если человек достаточно вооружен знаниями, ему вовсе не обязательно вступать в брак, ибо разуму, занятому наукой, не хватит времени на легкомысленные пустяки. Он твердо верил, что если сердце его дочери и могло когда-то склониться к мысли о браке, то теперь оно так надежно защищено броней истории и математики, что никакие нежные чувства не смогут пустить в нем корни. Он допускал даже, что Лабонно вовсе никогда не выйдет замуж. «Что из того!говорил он.Ведь она на всю жизнь обручена с наукой!»
Был у него еще один предмет любви по имени Шобхонлал. Этот юноша обладал прилежанием, редкостным для его возраста. Все в нем привлекало взор: большой лоб, ясные глаза, добрый изгиб губ, открытая улыбка и правильные черты лица. При этом он был необычайно застенчив, тотчас смущался, если кто-нибудь обращал на него внимание.
Шобхонлал происходил из небогатой семьи и потому особенно упорно поднимался по ступенькам знаний. Обониш лелеял в душе надежду, что со временем Шобхон прославится, и тогда он с гордостью сможет сказать, что в этомнемалая его заслуга.
Шобхонлал частенько приходил к Обонишу посоветоваться или поработать в библиотеке. Каждый раз при виде Лабонно он мучительно смущался. Из-за этой робости он много терял в ее глазах: такова судьба всех застенчивых мужчин, которые не могут привлечь внимание женщин.
Но внезапно в дом Обониша нагрянул Нонигопал отец Шобхонлала и набросился на профессора с совершенно неожиданными оскорблениями. Он кричал, что Обониш под видом обучения просто заманивает в свой дом женихов. Он обвинял его в коварном стремлении женить Шобхонлала на Лабонно и тем лишить его касты во имя своих социальных теорий. В доказательство он предъявил нарисованный карандашом портрет Лабонно, обнаруженный им под лепестками роз в сундуке у Шобхонлала. Нонигопал не сомневался, что этот портрет подарила ему в знак любви сама Лабонно. Торгашеский ум Нонигопала тотчас высчитал стоимость Шобхонлала как жениха и насколько он может еще подняться в цене, если товар малость попридержать. И такую ценную персону Обониш хотел заполучить даром! Как же это назвать, если не кражей со взломом? И чем подобный грабеж отличается от кражи денег?
До сих пор Лабонно даже не подозревала, что ее образу кто-то поклоняется на тайном алтаре, скрытом от глаз непосвященных. Шобхонлалу в библиотеке Обониша среди различных брошюр и журналов просто посчастливилось отыскать старую фотокарточку Лабонно. Он попросил своего друга-художника срисовать с нее портрет и положил фотографию на место. Розы тоже были из сада его друга, такие же невинные, как его стыдливая, робкая любовь. И все-таки он не избежал кары. Опустив пылающее лицо, украдкой вытирая слезы, застенчивый юноша простился с этим домом.
В последний раз Шобхонлал доказал все бескорыстие своей любви уже издалека, но об этом было известно только ему да всевышнему, перед которым открыты все тайны людских сердец. На экзаменах на степень бакалавра Шобхонлал занял первое место, а Лабонно оказалась на третьем. Это больно задело Лабонно по двум причинам: ей всегда не нравилось, что отец так восхищается способностями Шобхонлала, но еще больше не нравилось то, что к этому восхищению примешивается привязанность отца к юноше. Она изо всех сил старалась обогнать Шобхонлала на экзаменах и, когда он все же оказался впереди, была не в силах простить ему эту дерзость. Она даже стала подозревать, что на результаты экзаменов повлияло пристрастие ее отца, хотя Шобхонлал никогда не просил у Обониша помощи в занятиях. С тех пор, завидев Шобхона, она отворачивалась и уходила. Во время экзаменов на степень магистра у Лабонно не было никаких шансов победить Шобхонлала. И все же она победила. Даже сам Обониш удивился. Если б Шобхонлал был поэтом, он посвятил бы Лабонно целые тома стихов, но он вместо этого пожертвовал ради нее своими высокими отметками на экзаменах.
Кончились годы их ученья. Вскоре Обонишу пришлось внезапно и очень болезненно убедиться в том, что, как бы ни был ум забит знаниями, в нем всегда найдется местечко для бога любви. Обонишу было сорок семь лет, и вот тогда, воспользовавшись его беззащитностью, одна бойкая вдова прорвалась сквозь ряды томов его библиотеки, преодолела стену его учености и завладела его сердцем. Ничто не препятствовало свадьбе, кроме любви Обониша к Лабонно, и между этим чувством и его новой страстью назрел неизбежный конфликт. Обониш старался работать изо всех сил, но радужные мысли, отвлекавшие его от занятий, оказались сильнее. Редакция «Модерн ревью» прислала заказанные им книги о буддийских развалинах, но он сидел над нераскрытыми любимыми книгами, словно сам превратился в буддийское изваяние, застывшее в безмолвии веков. Издатель начинал уже терять терпение, но что было делать? Так происходит со всяким ученым, когда столпы мудрости поколеблены. Что может спасти слона, ступившего на сыпучие пески пустыни?
Запоздалые угрызения совести терзали Обониша. Он решил, что из-за своих книг не разглядел любви дочери к Шобхонлалу, ведь не влюбиться в такого юношу невозможно! И проникся отвращением ко всем отцам вообще, а к себе и Нонигопалув особенности.
К этому времени и подоспело письмо от Шобхонлала. Он сообщал, что хочет написать статью о династии Гупта, чтобы получить стипендию «Премчанд Райчанд», и просил позволения воспользоваться некоторыми книгами из библиотеки своего учителя, Обониш сразу же дал самый любезный и теплый ответ: «Приходи и занимайся в моей библиотеке, как в добрые старые дни!»
Сердце Шобхонлала затрепетало. Он решил, что за столь обнадеживающим письмом скрывается молчаливое одобрение Лабонно, и начал наведываться в библиотеку. Иногда встречая в доме Лабонно, он нарочно замедлял шаг в надежде, что та обратится к нему с каким-нибудь вопросом, поинтересуется, над какой статьей он работает, и если бы она это сделала, он с радостью раскрыл бы свои тетради и рассказал ей обо всем. Ему так хотелось узнать мнение Лабонно о проблемах, которые его занимали. Но она ни о чем не спрашивала, а сам он не решался начать разговор без поощрения с ее стороны.
Так прошло несколько дней. Настало воскресенье. Шобхонлал разложил на столе свои тетради и делал пометки, листая какую-то книгу. Был полдень, и он сидел в комнате один. Воспользовавшись воскресеньем, Обониш ушел куда-то в гости, но кудане сказал, только предупредил, чтобы к чаю его не ждали.
Внезапно дверь в библиотеку распахнулась. У Шобхонлала застучало сердце. В комнату вошла Лабонно. Ошеломленный Шобхон встал, не зная, что ему делать. Лабонно пламенела от гнева.
Зачем вы ходите в этот дом?спросила она.
Шобхонлал вздрогнул, поник и не смог ничего ответить.
Знаете ли вы, что говорит ваш отец об этом? Вам не стыдно меня оскорблять?
Простите, я сейчас уйду,пробормотал Шобхонлал, опустив глаза. Он даже не сказал, что отец Лабонно сам пригласил его. Он собрал свои бумаги. Руки его тряслись, тупая боль рвалась из груди и не находила выхода. Так он и ушел, совершенно уничтоженный.
Если мы можем полюбить, но из-за какой-то помехи упускаем благоприятный момент, наше чувство превращается не в безразличие, а в слепую ненависть, прямую противоположность любви. Возможно, Лабонно, сама того не зная, и готовилась отдать свою любовь Шобхонлалу. Но он не сделал первого шага, и все обернулось против него. И последний злосчастный разговор стал последним ударом. Обида и раздражение мешали Лабонно справедливо судить о ближних: она вообразила, что отец пригласил Шобхонлала, желая от нее отделаться, и вот вся тяжесть ее гнева обрушилась на ни в чем не повинного юношу,
Теперь уже Лабонно сама понуждала отца торопиться со свадьбой. Обониш отложил для дочери около половины своих денежных сбережений, однако после его свадьбы Лабонно объявила, что денег не возьмет, а будет зарабатывать на жизнь сама. Это очень опечалило Обониша.
Ведь я не хотел этой свадьбы, Лабонно, ты сама настояла! Зачем же сейчас ты отворачиваешься от меня?сокрушенно спросил он.
Я решила это сделать, чтобы не испортить наших отношений,ответила Лабонно.Не расстраивайся, отец! Благослови меня и позволь мне самой найти свое счастье.
Лабонно скоро нашла работу: она взялась обучать Шурому. Она вполне могла бы учить и ее брата Джоти, но тот наотрез отказался, считая для себя оскорбительным подчиняться женщине.
Жизнь ее текла довольно спокойно, согласно ритму повседневных забот. Свободное время Лабонно посвящала английской литературеот стариков до Бернарда Шоу,но в основном изучала историю Древней Греции и Рима по трудам английских историков Грота, Гиббона и Джилберта Мёррея. Нельзя сказать, чтобы ни одно дуновение не тревожило ее души, но в ее жизни не было места для бурь. И вдруг это неожиданное столкновение машин на дороге! История Греции и Рима сразу утратила все свое значение. Жизнь приблизилась к Лабонно, отодвинула на задний план все второстепенное, встряхнула ее и сказала: «Пробудись!» И Лабонно пробудилась. Только теперь она увидела себя. И не науки открыли ей глаза, а страдание.
V НАЧАЛО ДИСКУССИЙ
Покинем теперь руины прошлого и вернемся к настоящему.
Оставив Омито в комнате для занятий, Лабонно пошла сказать о его приходе Джогомайе. Омито чувствовал себя в этой комнате, точно шмель в лотосе. Куда бы он ни посмотрел, все неуловимо напоминало ему о Лабонно и приводило в волнение. На книжной полке и на письменном столе он видел английские книги. Они говорили о ее вкусе и, казалось, жили своей особой трепетной жизнью. Все они словно ждали Лабонно, ее пальцы листали их страницы, эти книги занимали ее мысли днем и ночью, по их строчкам скользил ее нетерпеливый взгляд, они лежали у нее на коленях в часы размышлений. Омито удивился, заметив на столе сборник поэм Донна. Когда Омито учился в Оксфордском университете, его самого живо интересовал Донн и современные ему поэты. И вот теперь тот же поэт свидетельствовал о счастливом совпадении склонностей двух людей.
Жизнь Омито складывалась из тусклых серых дней, похожих на потрепанные страницы учебника, который школьный учитель перелистывает из года в год. Будущее утратило для него всякий интерес, а потому он без радости встречал каждый наступающий день. Но сегодня он словно перенесся на другую планету. Здесь предметы утратили свой вес, ноги, казалось, не чувствовали под собой Земли, и каждое мгновение было преддверием к неведомому: тело обвевал прохладный ветерок, и хотелось петь, как поет флейта; жар солнца проникал в кровь и волновал, как весенние соки волнуют дерево. Пыльная завеса, так долго висевшая перед его глазами, упала, и самое обыденное стало казаться необыкновенным. Поэтому, когда Джогомайя тихо вошла в комнату, Омито был поражен. «О, она не просто вошла,воскликнул он про себя.Она явилась!»