Кто в армии служил, тот в цирке не смеется - Александр Феликсович Шемионко 3 стр.

 Пойдите в туалет и в умывальнике смочите головку холодной водой.

 Слушаюсь!  по-армейски крикнул Вася и вышел из кабинета.

Через пару минут, когда он вернулся назад, Белозёров и врачиха, глядя друг на друга и уже не стесняясь, до хрипоты, в голос хохотали, чем привлекли внимание других врачей, из любопытства ставших заглядывать в их кабинет, где посредине комнаты стоял голый Вася с мокрой головой! Капельки воды медленно стекали по его лицу, а он крутил головой и непонимающе всем улыбался, прикрывая руками низ живота

Спустя полтора часа Саня уже держал в руках повестку на призыв в армию через два дня. На вопрос к призывной комиссии: «А в каких войсках я буду служить и где?»  он получил исчерпывающий ответ: «В каких надо и где надо! Свободен! До послезавтра! И не вздумай скрываться от призыва, не то объявят в розыск и будет тебе вместо армии тюрьма!»

«Да,  подумал Саня,  два года, что там, что тамвезде колючая проволока. Так уж лучше отбыть, что называется, почётную обязанность».

Начало пути

Когда Белозёров сообщил коллегам радостную весть о своём призыве в ряды Вооружённых сил Советского Союза, в аппаратной малой студии, где собралась женская половина коллектива, чтобы поболтать, началась просто жуткая паника.

«Как! Куда? Когда? Да как же так! Да что они себе позволяют? Как это можно работника искусства в армию призывать? Что, окопы рыть больше некому?! Да мы про них передачу сделаем! Ах, ох, ух! Ой, Сашуля, мы уже забыли, где какие кнопки нажимать, ты же всё настраивал сам. Так привыкли, что ты всё делал за нас, теперь просто в расстройстве, кем же тебя заменить! Может, письмо в военкомат написать об отсрочке приговора, или как там это у них называется, от призыва? А на кого мы теперь будем делать ставки за опоздание, мы уже привыкли? Ах, ох, ух!»  галдели женщины, и аппаратная наполнилась до краёв суматохой и причитаниями, как в курятнике, куда пробрался хитрый лис.

Саня, не торопясь, поочерёдно обнял за плечи всех «своих дам», сказав каждой что-то приятное на прощание, про кофточки, тушь и помаду, и пообещал обязательно вернуться назад. Откуда-то сразу материализовались конфеты, печенье, банка кофе и чай. Подняв за каждую «милую тётку» заздравную чашу с кофе, он заверил присутствующих, что вернётся весь в орденах, как конфетка в золотой фольге, после чего взял обходной лист и поплёлся собирать необходимые подписи. Часа через три он был совершенно свободен и, помахав сгрудившимся на площадке второго этажа женщинам, пошёл домой собирать в дорогу вещи. По пути к выходу он встретил девчонку-сигаретку и со словами «на память» сунул ей в руку свои итальянские, очень модные по тем временам, солнечные очки. Выйдя на улицу, он оглянулся на здание телецентра, где в окнах опять увидал своих коллег. Они махали ему руками, показывая жестами, что собирают слёзы в кулачок. Желтоволосая девчонка-сигаретка стояла в Саниных очках, застыв как маленькая статуя, скрестив на груди руки, словно только сейчас осознав, что теперь кефир и две пачки сигарет ей придётся покупать на свои деньги, а не за выигрыш от пари на Санины опоздания на работу!

От всего увиденного горячий ком подкатил к горлу, глаза защипало, и одинокая слезинка пробежала по щеке Белозёрова, за ней вторая, третья

«Вот оно, женское воспитание! Может, напоследок ещё в истерике побиться? На кого же ты нас покидаешь, кормилец! Кто нас согреет в холодной кровати? А кто же тебя будет греть два долгих года? Да не оставят тебя, Шурочка, в армии женские ласки твоего старшины. А-а-а!!! У-у-у!!!  подражая женским интонациям, тихонечко заскулил Белозёров.  Ничего, в армии из тебя быстро выколотят эти бабские штучки».

Он утёр рукавом куртки лицо. Потом надвинул на уши вязаную шапочку и, сунув озябшие руки в карманы, так как от нахлынувших эмоций все-таки забыл на

работе перчатки, уже не оглядываясь, побрёл под холодным ноябрьским ветром с сопки Варничной вниз, где лежал расцвеченный огням вечерний город.

Родители, с которыми в то время жил Белозёров, были в отъезде и о призыве сына в армию узнали только по приезде домой. Дома была одна бабушка, которая, немного поплакав и повспоминав всех служивых в их роду, приготовила еду для его «отвальной». Саня с немногочисленными знакомыми попил водки, а утром, одевшись в старые, изрядно поношенные вещи, потому что их всё равно заберут по прибытии в воинскую часть, под причитания бабули, недосчитавшейся после банкета двух серебряных вилок и трёх ложек, отправился в военкомат. Там его встретила толпа таких же, как и он, оборванцев, в старых фуфайках, стоптанных ботинках и кирзовых сапогах, которые, видимо, носили в войну ещё их деды.

На вокзале перед посадкой в поезд всех призывников несколько раз обыскали на предмет припрятанного спиртного, и наконец прозвучала команда: «По вагонам!» Саня, чмокнув в нос девчонку, с которой познакомился на танцах всего неделю назад, рыдавшую в голос и кричавшую, что обязательно его дождётся, прыгнул в вагон и, заняв свободное место на полке без каких-либо спальных принадлежностей, сразу заснул. В дороге его будили попутчики, предлагая отметить начало службы вином, каким-то образом всё-таки пронесённым в вагон, но Белозёров отказался и проспал до конечной станции. Проснулся он только тогда, когда прозвучала команда: «На выход из вагона! Бегом марш!»

Потом всех призывников долго везли на так называемый «пересыльный пункт», где они опять зачем-то проходили медицинскую комиссию и где Саня ещё два дня провалялся на необструганных досках, называемых нарами, пока за ним не пришли «покупатели».

«Покупателями» называли офицеров, но чаще всего это были прапорщики, которые забирали призывников по своим воинским частям. Пожилой седой прапор забрал Саню и ещё одного рыжего парнишку, и они сели в поезд, который, к большому удивлению Белозёрова, привёз его назад в родной город Мурманск. Была уже ночь. Прапорщик, молчавший всю дорогу, выйдя из поезда, сказал:

 В общем, так, призывники. Сегодня переночуете на вокзале, а завтра явитесь в часть по прилагаемому адресу. Я вам доверяю. Вот ваши документы, отдадите их на КПП части, там вам всё объяснят. А я пошёл домой, а то и так поздно.

Поглядев вслед уходящему прапору, Саня повернулся к рыжему парнишке:

 Тебя как зовут?

 Виктор.

 Так вот, Виктор! Я в родном городе ещё никогда не ночевал на вокзале и в ближайшее время не собираюсь. Пойдём ко мне, переночуем дома, а утром уж и служить можно.

Минут через двадцать Белозёров уже звонил в дверь своей квартиры и еле разбудил плохо слышавшую бабушку. Сначала бабуля не хотела открывать, а когда поняла, что это Саня, начала ещё и кричать:

 В нашем роду никогда не было дезертиров! Убирайся с глаз моих, лучше иди в милицию сдавайся! А мы тебя из тюрьмы дождёмся, внучок

Пришлось долго объяснять, что он уже военнослужащий и следует в свою часть, но быть там надо только утром. И только после того как Саня показал любимой бабуле опечатанные «страшной» печатью документы, последняя обрадовалась и впустила их с Виктором в квартиру Постоянно причитая, она накормила ребят, даже налила им по рюмке водки, оставшейся от Саниных проводов, и уложила обоих спать, обещав утром разбудить в положенное время.

Утром бабушка, так и не сомкнувшая глаз всю ночь, разбудила ребят, накормила завтраком, перекрестила обоих «на дорожку» и, сказав: «Ну, с Богом, мои милые! Служите!»  закрыла за ними дверь. На улице Саня обернулся и посмотрел на свои окна. В одном из них виднелся силуэт его любимой бабули, которая по русской традиции долго махала им вслед рукой.

Минут через сорок ребята приехали на конечную остановку троллейбуса и направились к расположенной неподалёку воинской части, в которой им и предстояло провести два года своей молодой жизни. Отдав дежурному офицеру, немало удивившемуся тому факту, что они следуют без сопровождающего, свои запечатанные в большой конверт документы, они были препровождены сначала на склад, где получили военную форму, а потом в баню.

Баней в то время громко называлось помещение котельной, там была труба, из которой текла горячая вода. Саню и Виктора подстригли «под ноль», затем они помылись ржавой водой с маленьким кусочком мыла. После этого ребята кое-как натянули на себя то, что называлось армейским обмундированием, и молоденький сержант, судя по говору сельский парень, долго учил их наворачивать портянки, страшно удивляясь, что они этого не умеют.

Затем их привели в так называемый «карантин», где уже были такие же, как и они, стриженные наголо молодые солдатики. Весь день их учили подшивать на гимнастерку подворотнички из белой материи и пришивать к шинелям погоны и нарукавные шевроны, а также ходить строем и «отбиваться» ко сну.

«Отбиться» ко сну значило быстро раздеться и прыгнуть в кровать. После следовала команда «Подъём!», услышав которую надо было быстро спрыгнуть с кровати, надеть форму и встать в строй. После двадцати отбоев и подъёмов их оставили наконец в покое, и Белозёров, положив голову на подушку, сразу отключился.

Проснулся Саня посреди ночи и, взглянув вокруг, покрылся холодным потом. Кругом на кроватях лежали люди в белых рубашках и кальсонах. Кто-то храпел, а кто-то стонал. Было ужасно душно и хотелось пить.

«В медвытрезвитель попал! Что же я завтра скажу на работе? Вот ужас!»  подумал Саня. Но потом, немного придя в себя, он разглядел в темноте солдатские сапоги, военную форму и армейские ремни, аккуратно лежащие на табуретах возле кроватей, и вспомнил всё

«В армию попал! Нет! Лучше бы в медвытрезвитель!»  простонал он, упав лицом в хиленькую плоскую белую подушку.

Так и началась его армейская жизнь

Аты-баты, шли солдаты

Караульная служба

После карантина и прохождения курса молодого бойца Белозёров был направлен в четвёртую роту и жутко расстроился, поскольку слышал ранее от старослужащих страшные рассказы про это полковое подразделение. Рота эта считалась лучшей в полку. Но тот, кто не попадал в её ряды, был наисчастливейшим человеком, поскольку отличные показатели роты достигались такой жуткой муштрой, что в полку ходила поговорка: «Лучше попасть в дерьмо или гестапо, чем в четвёртую роту!»

Считалось, что успехами рота была целиком обязана таланту и характеру её командиракапитана Кудряшова, который за эти успехи был даже награждён каким-то хитрым новомодным армейским орденом. Но это было не так. Жизнь в подразделении формировал старшина роты старший прапорщик Коростылёввечно хмурый, коренастый, черноволосый хохол с русской фамилией, который практически дневал и ночевал в своём подразделении. А Кудряшов, как говорится, почивал на лаврах.

Белозёров как-то сразу не понравился Коростылёву, поэтому и слышал от него только замечания и постоянные придирки. Даже когда Саня после учебных стрельб из автомата Калашникова вышел на первое место и попал на доску почёта роты в раздел «Лучшие стрелки», их отношения со старшим прапорщиком не только не улучшились, а ещё больше осложнились! Причина этого выяснилась позднее. Коростылёв, видимо, прочитав вместо Саниного чужое личное дело, был уверен, что Белозёров окончил педагогический институт и после армии будет учительствовать. Сам старший прапорщик имел за плечами только среднюю школу и мог, пользуясь служебным положением, вволю поглумиться над «шибко умным» и дерзким на язык Саней.

Как обычно, поставив Белозёрова по стойке «смирно» перед всей ротой, Коростылёв начинал показательно-воспитательное выступление:

 Посмотрите, товарищи солдаты, на ЭТО! И ЭТО сейчас называется солдатом! Дело в том, что потому что!  Коростылёв театрально показывал рукой на Белозёрова.  И ОНО, отслужив положенный срок, уволится в запас и будет учительствовать, то бишь учить наших с вами детей. Дело в том, что потому что! Нет, это надо же было учиться пять лет в высшем учебном заведении, чтобы после этого плохо почистить автоматсестру вашу! Дело в том, что потому что! Белозёров, три наряда вне очереди!

 Есть три наряда вне очереди!  по уставу отвечал Саня, а про себя думал: «Да если эти сношения и дальше будут продолжаться, наши с вами дети, товарищ прапорщик, у меня обязательно появятся, хоть я и лицо мужь-его полу! Дело в том, что потому что! Сестру вашу так!..»

Прапорщику очень нравилось командовать людьми и измываться над ними. Причина этого была до примитивности простадома над ним измывалась жена, строившая его самого по стойке «смирно», а на службе «душила жаба», оттого что ордена и медали за все успехи подразделения получает не он, а командир роты. И от всего этого разросшийся, как забродившее тесто, комплекс неполноценности толкал Коростылёва на необъяснимые поступки.

«Добивали» прапора ещё и изменения в Уставе службы. Раньше, по правилам, когда старшина роты заходил в помещение, дневальный должен был подать команду «Смирно!». Но потом это правило отменили, оставив такую привилегию только командиру. Сначала Коростылёв пытался требовать от подчиненных выполнения команды «Смирно!» в обход приказа, но был отчитан за это командиром части, после чего впал в депрессию и крутой запой. Когда у запойного прапорщика звонил телефон, он хватал трубку и дико орал в неё: «Полковник Коростылёв у аппарата! Прошу меня не беспокоить! Дело в том, что потому что! Мать вашу так!!!» И в один из таких запоев, на его беду, он вдруг услышал в трубке голос командира полка: «Значит, всё-таки полковник? Мать твою так!»

После этих слов несчастный прапор побледнел и моментально протрезвел, а затем отсидел пять дней на гарнизонной гауптвахте, откуда вернулся злее чёрта. Отчего «воспитание» подчинённых ему солдат усилилось втрое! В те дни все мечтали нести службу хоть в полковом свинарнике, а если уж очень посчастливится, то на кухне, чистя немыслимое количество картошки. Только бы подольше не видеть «родного» прапора! Дело в том, что потому что

Дни пролетали, как шальные пули. Днём обучение азбуке Морзе в тренажёрном классе и бесконечное выбивание «морзянки» ключом, пока рука наотрез не отказывалась выполнять даже самые примитивные движения. Параллельно шло изучение разных типов радиостанций. А потомзанятия «шагистикой»! То бишь марширование до полной потери сознания на полковом плацу, которое называлось красивыми словамистроевая подготовка. Самое заветное и долгожданное слово в тот период у Белозёрова, да и у всех остальных молодых солдат, называемых «карасями», было слово «отбой». После него твой организм падал на койку, в бессознательном состоянии натягивал на себя тонкое синее шерстяное одеяло и, дав мозгу приказание: «Никаких снов!», проваливался в пустоту до поступления ненавистной команды: «Рота, подъём! Выходи строиться!»

А ещё, в связи с неполным комплектованием кадрами всем приходилось выполнять функции по несению караульно-постовой службы, так как отдельной караульной роты в полку не было. Солдаты это называли просто: «Через день на ремень и в караул!» Вернее, ещё проще: «Как жизнь? Через день на ремень!»  и всё было понятно. То есть получаешь автомат, навешиваешь на ремень с одной стороны штык-нож, с другой стороныподсумок с патронами и на сутки заступаешь в караул. С непривычки к такому режиму всем «молодым» постоянно хотелось спать, что они и делали при всяком удобном случае и в любом неудобном положении.

Особенно сложно было нести службу на втором посту, где приходилось стоять на караульной вышке, так как если человек засыпал, то у него сразу возникал шанс превратиться в птичку и, пролетев метров шесть, чирикнув разок в полёте, оказаться на земле со сломанными конечностями и вывернутой шеей. А если полёт пройдёт без осложнений, можно было даже остаться в живых. После чего гауптвахта казалась курортом.

Кроме того, вышка хорошо просматривалась из караульного помещения, и начальник караула, сокращенно начкар, всегда видел из своего окна часового, стоящего вверху на площадке. Ненадолго сесть на пол или ступени, чтобы дать кратковременный отдых ногам, не было никакой возможности. Это запрещалось уставом караульной службы, и стоило только присесть, как часовой тут же пропадал из поля зрения начкара, за что непременно строго наказывался.

Саня решил этот вопрос кардинально. Для начала он пришил насмерть к шинели вместо матерчатой вешалки железную цепочку, а затем взял в столярке два самых больших гвоздя, которыми при желании можно было прибить Луну к Земле. Под предлогом ремонта оторвавшейся на караульной вышке доски выпросил у начкара молоток и разрешение на «ремонт казенного имущества».