С непонятности я и заснул. После какие-то ребята через окно напротив предлагали пойти винный магазин защищать от нашествия. Будто не знали, что главная линия обороны должна проходить у «Гамбринуса» или «Бабы Ути». Тем более, там банк рядом.
Ночью в дверь как стукнут. Все, думаю, пришли. «Шмайсер» на дверь и - «Хенде хох!», а они оттуда -«Нихт шиссен». Оказывается, активисты гражданской обороны противогазы всем меряют. У них противогазы таких размеров, что на мусорный ящик без натуг налезут, так нет же, шастают. Чуть со злости не выстрелил в гадов. Хуже фашиста в душу лезет эта гражданская оборона. Посчитай, сколько она нам все эти годы стоит -пи одна война столько разору не дает.
Проснулся за шкафом, в паутине, зато пока живой. Тут снова соседка заявилась. С двумя бутылками. Без и секача и соседа. Я выпил и рассказал, что во время войны немцев в бодеге гранатами задолбил по приказу штаба. А она поддакивает и подливает. Словом, никакого понятия, ей - о доблести, а она - про любовь. Я и сдался после третьего стакана. Вдруг, думаю, китайцы уже город окружили, так на войне не до баб будет.
Тут за окном как грохнет. Я туда боком, короткими перебежками. Смотрю, сосед с водопроводной трубы сорвался. То ли лез на крышу, чтобы чилийские бомбы-зажигалки чинить, то ли водки не хватило. Я на всякий случай вместо соседки в руки «шмайсер» взял - вдруг уже началось? Мой дом - моя крепость. По месту собственной прописки я брата родного не пущу, не то что лютого врага - юаровца.
Тут опять в дверь барабанят. Я к стене, соседка за бутылку, хотя она пустая, а не с горючей смесью. «Вот из ит», - кричу, - «хау мэни?» А в ответ: «Открывай, падла, допрыгался». Соседкин муж, значит. Ну, это не так страшно, все-тики свой человек, не самурай, с ним без «шмайсера» воевать привычно.
Словом, соседка-дура с перепугу через окно соседа догнала. И водопроводную трубу тоже. А тот, империалист рогатый ,дверь ломит, сорокарублевую. Ну думаю, война еще как следует не началась, а хату уже свои крушать, полицайи недорезанные. Кинул «шмайсер» под стол, допил стакан и пошел на войну с этим нервным.
Тот дурак в комнату влетел и кричит: «Где моя жена? Сейчас я тебя резать буду», А у самого в руках даже штопора нет. Я спьяни и ляпни: «Чем резать будешь, козел? Если хочешь - забодай меня!» И пошло тут сражение у нас, дверь правда уцелела, а шкаф я уже через три года после войны покупал. На шум домком прибежал и орет: «Что вы делаете, сволочи? В такую минуту!» Ну мы, натурально, разнялись, дали ему по морде, чтоб в чужие дела не лез - тот на пол грохнулся и лежит, с понтом его англичане как советского активиста уже расстреляли. А нам после этого даже драться расхотелось. До того хлипкий оказался, как с таким домкомом войны выигрывать?
На шум воды, когда мы его поливали, еще кто-то из соседей подрысачил и орет: «Войны нет. Почему труп лежит?» Мы этот домком опять на пол уронили, спрашиваем: «Как так нет? А зачем готовились?» Оказывается, днем сообщили по радио, что чешские фашисты хотели голодовку поднять. Как венгерские в пятьдесят шестом. Но мы, как всегда, на страже чужого счастья. И тогда, в шейсят восьмом помогли братьям. Мы вообще всегда всех подряд выручаем. Обошлось, короче.
Вылез на улицу; весь город в крупе, голуби, как индюки жирные. Может это торговля панику насчет третьей мировой навела, чтоб за день план годовой сделать? Соли валяется - из моря вовек не выпарить. Только водку никто не выбрасывал, хотя ее тоже всю раскупили. Как вино. Один коньяк остался. Дорогой, зараза, четыре пятьдесят банка - за такие деньги его и ради войны никто не брал.
Вернулся домой, нервы на пределе, хотя и расслабиться вроде бы можно, а «партизан» по городу шастает, не меньше, чем в лесах в сорок втором. Может, еще не все кончилось? Толком-то ничего никому не известно. И водки, как назло, нет. Зыркнул в ящик, газета «Знамя» на месте. Хорошая газета, там всегда программу по телевизору печатают. Посмотрел: точно, в девять сказка для детей, потом кино. А о военных наших делах, конечно, ни слова. Один Израиль как всегда воюет, бомбы сыпет на Ближний Восток. До Дальнего пока не добрался.
Вернулся домой, а нервы за все эти ужасы на пределе. Включил радио, думаю, что там скажут? А там и говорят: война. Во как. Израиль опять напал на мирное арабское население. Ужас. Хорошо, что Зыкина потом запела. Или Хиль, черт их разберет. Включил телевизор, чуть громче их обоих не завыл: солдаты по всему экрану прут, а диктор стращает. Мол, этот Израиль зловредный опять кровь тоннами льет. Я аж заорал с перепугу, когда пушка в телевизоре выпалила. Выключил ящик и бегом на улицу, подальше от радио, телевизора и этих проклятых сионистов, которые готовы весь мир завоевать. Смотрю вперед себя, а они уже тут!
И хотя я лично против гражданина Гершфельда никогда ничего не имел, но в милиции почему-то вспомнили и про повестку. А «шмайсер» моим военным трофеем не посчитали. Так вот, мужик, я тебя спрашиваю, если бы не эта провокация молчаливого нашего руководства насчет чехов и их третьей мировой войны, стал бы я срок зарабатывать? Война - это такое несчастье, уж кто-то, а я знаю.
ЛЕГЕНДА О ЧЕРВОНЦЕ
Неподалеку от здания так и не добитой кирхи есть один веселый двор. В сравнении с ним знаменитая Воронья слободка - это самый настоящий Брайтон-Бич, помноженный на Гавайские острова. А теперь давай дружно представим себе, какой народ проживает в том домике, рядом с которым хауз друга Чипполино Тыквы - еще тот шедевр архитектурного зодчества. Но даже среди них выделялся своим поведением Шурик Фридман. Шурика с его фантазиями было чересчур даже для двора, который регулярно поставлял Одессе не только таких деятелей, но и большое число их последствий..
Ты немножко поймешь, что из себя представляет мой приятель Фридман, если я скажу, что только с седьмой попытки его захватила милиция, чтобы отправить служить в армию. Но это еще ничего. Главным событием того дня стала джига, которую исполнила восьмидесятилетняя бабушка Фридмана на парапете второго этажа, когда милиционеры отрывали внука от семьи всего на два года. Но Шура, не обращая внимания на державших его, обещал вернуться быстрее, чем она думает. И сдержал свое слово,
В армии Фридману выпало счастье служить в Военно-Морском флоте, на год длиннее своих сухопутных ровесников. Это обстоятельство радовало бабушку еще сильнее. Но тяжелым грузом легло на плечи начальства Шуры. Потому что появление Фридмана в Вооруженных Силах - все-таки событие даже для армии. Ни в одной армии мира таких, с позволения сказать, солдат больше нет. Даже рядовой Сокрутенко, призванный служить прямо из стен Одесского университета, швырявший сапогом в своего сержанта во время команды «подъем!» еще до присяги - в сравнение с Фридманом не идет. Потому что Сокрутенко к присяге не допустили. Его под конвоем привезли в Одессу, сдали военкому под расписку и быстро-быстро убежали в свою часть, чтобы спрятаться от такого, как это бы помягче выразиться, воина. Короче говоря, если перед солдатом Сокрутенко армия с позором капитулировала, то Фридман даже принял присягу. И нашел себе работу по призванию. На корабль его, конечно, не пустили, потому что крейсер дорого стоит и должен хоть изредка плавать в учебном порядке. Автомат Фридману не рискнули давать, из-за того, что у этого парня вполне могла бы выстрелить и расческа. В общем, Шурик стал баталером береговой роты и доблестно охранял нас от возможной агрессии врага на своем складе. На берегу моряки служат два года, но Фридман об этом домой не сообщал, чтобы сделать семье приятный сюрприз.
А потом ему дали отпуск. Одному из самых первых. Как отличнику боевой и особенно политической подготовки. И на целых десять дней сбагрили из армии в его родную Одессу. В этот самый город, до сих пор выдающий призывников, при виде которых у некоторых офицеров звездочки на погонах выстраиваются в одну линию по стойке «смирно». Словом, рядовой Фридман уехал домой с большим чемоданом впечатлений, а его военное руководство сильно жалело о том, что не может поощрить такого моряка до самого окончания службы. Или давать ему отпуск по три раза в месяц.
Однако, кроме впечатлений и лишнего веса, Шурик привез в отпуск несколько рябчиков, от которых быстро и выгодно избавился. И тогда он понял, что служить в армии в принципе можно и даже нужно, особенно если дослужиться хотя бы до баталеров полка. Тогда рябчики можно будет вывозить вагонами.
Короче говоря, Шура решил выслужиться в самом хорошем смысле этого слова. Он не фискалил на товарищей, не издевался над младшими офицерами, зато вспомнил о дедовщине - и это ему помогло.
Как-то подошел Фридман к мгновенно вздрогнувшему помполиту и спрашивает его: «А что если нестандартно подойти к предстоящему празднику революции?» Помполит сразу подумал, что Фридман затевает очередную провокацию, хотя Шура больше, чем над повышением в баталерской должности, ни о чем не помышлял. И он пояснил в популярной форме сереющему при солнечном освещении командиру, что было бы неплохо пригласить его дедушку как свидетеля революции 1905 года в Одессе.
Помполит смотрел на Шурика и живо представлял себе, какой дедушка должен быть у такого внучка. Но учитывая важность политического момента, а также военную клятву баталера Фридмана «Падло буду, если вру», согласился. И Шурик привез в Одессу еще полчемодана рябчиков, захватив дедушку по дороге назад.
Насчет дедушки Фридман сказал чистую правду. Потому что папа его мамы действительно видел потемкинцев и рассказывал об этом всю свою сознательную жизнь на слетах, собраниях и прочих торжественных мероприятиях. Его память вытягивала из прошлого такие подробности и геройства, которые не снились самим восставшим матросам. Вскоре рассказы о героическом пятом годе стали рассматриваться дедушкой Фридмана как главное призвание и даже профессия.
И вот дедушка, предварительно отобедав со старшими офицерами, начал открывать свой рот перед солдатами на торжественном собрании. Перед дедушкой выступил с кратким вступительным словом с привычным выражением на чуть более красном, чем обычно лице, помполит. Он объяснил солдатам, что перед ними будет говорить живой свидетель первой российской революции. Что этот свидетель до семнадцатого года принадлежал к беднейшим слоям еврейского народа, которого революция выпустила из-за черты оседлости и уравняла в правах со всеми остальными нациями. Многие солдаты с уважением смотрели на свидетеля героического прошлого, потому что не знали, что такое черта оседлости. Некоторые из них видели в своей жизни еврея во второй раз, считая с Фридмана-внука, и это тоже вызывало любопытство.
Полтора часа свидетель героических событий щебетал просевшим от времени голосом о революционных событиях в Одессе, густо пересыпая свою речь казенными формулировками. А также цитатами из Ленина, Маркса, Робеспьера и Андропова, но при этом странно сбивался насчет троцкистов и ревизионизма. Описывая борьбу рабочего класса, дедушка баталера Фридмана так живо размахивал руками с трибуны, как будто продолжал кидать бомбы в городовых образца девятьсот пятого года. Моряк Фридман, закрыв глаза, уже представлял себе напечатанный приказ о переводе из баталеров роты в баталеры полка, дивизии и, чем черт не шутит, всего склада рябчиков Военно-Морского флота. Тельняшки уже грезились не жалкими чемоданами, а коробами, полувагонами и рефрижераторами.
И наконец, уловив умоляющий взгляд помполита, ветеран революционного времени перешел к главной части своих воспоминаний:
«Как только мы узнали, что началась революция, наша мама тут же сказала папа, что она хочет ее посмотреть. Мама была беременна шестым ребенком, но это ее не смущало. В конце концов, революции в Одессе бывали не каждый день. Но папа сказал, что он тоже хочет идти смотреть на революцию. Но мама спросила: «А кто останется в магазине?", - и папа с ней согласился, что приказчикам доверять пока рано».
При этих словах моряки начали недоуменно переглядываться: если у беднейшей еврейской семьи был свой магазин, что тогда думать о тех, кто на две копейки богаче? Баталер Фридман при воспоминаниях о фамильном магазине открыл глаза в ширину трибуны, увидев вместо вагона рябчиков один-единственный, и то с дыркой на локте.
А дедушка продолжал передавать молодому поколению свои впечатления:
«И вот мы вместе с мамой, празднично одетые, пришли на бульвар, к ротонде, чтобы смотреть революцию. А вокруг солдаты, офицеры, жандармы в шеренге, двухметровые, орлы одним словом. Наши жандармы всегда были лучшими в мире! Мама и спрашивает у одного: "А где здесь показывают революцию? Перед мамой вырос офицер, настоящий красавец и честь отдает: "Не бойтесь, мадам! Мы вас защитим!" И тут мы видим, - нарастающе угрожающим тоном продолжал дед, - пьяная матросня идет шуровать по Одессе!»
После этого монолога Шура Фридман слетел с должности ротного баталера еще раньше, чем его помполит лишился погонов. И пусть скажут спасибо, что не залетели в какое-то другое место. С деда-очевидца, кроме анализов, взять нечего, возраст все-таки. И нечего было помполиту в отставке ему свою дозу за обедом наливать. А что касается истории, то вряд ли дедушка военным врал. Скорее всего он этим всю свою сознательную жизнь занимался. Потому что в начале века моряки вели себя так, словно антиалкогольное законодательство в стране уже существует. А кроме того, я ведь историк. И знаю, что революцию делали отнюдь не те вылизанные до сусальности иконы люди. Потому что пай-мальчики никогда не шли в революцию, а тем более - на флот. И Шура Фридман тому еще один пример.
А что касается пьяных потемкинцев, то из песни слов не выкинешь. Я читал книгу «Одиннадцать дней на "Потемкине"», ее автор - один из делегатов организации РСДРП на этом судне. Трудно поверить, что он написал свою книгу по спецзаказу - их тогда еще не существовало. Да и конфисковывала эту книгу полиция вовсе не потому, что ее автора заочно приговорили к смертной казни. А в книге этой, в частности, были воспоминания, как легендарный Матюшенко лежал пьяный на бульваре, и кое-какие другие подробности. Я ведь историк, еще раз повторяю, и в рассказ дедушки поверю скорее, нежели в ту ахинею, которую понес помполит после взрыва хохота матросов на торжественном собрании...
Словом, историю эту замяли, посчитав ее инцидентом ввиду стариковского слабоумия, но Шурик потерял потенциальные рябчики на раз. А вернувшись в Одессу, он уехал куда-то в экспедицию и, вернувшись оттуда, одарил город легендарным Червонцем - гордостью нашего ипподрома.
При появлении в городе Червонец тянул не на чемпиона, а только на колбасу сорта «махан». Шура привел в свой двор тощего жеребенка со звучной кличкой, и ничто не предвещало, что этот малыш в будущем прославится. Он стоял, привязанный в углу двора за пожарную лестницу, занимаясь только тем, что гадил и показывал зубы. Несмотря на свой юный возраст, Червонец за один раз выдавал большую порцию основы навоза, чем все коты двора, взятые вместе с собаками. И соседи были не очень рады этому приобретению Шуры, хотя вслух пока никто не высказывался. Люди надеялись, что лошадь ночью кто-то украдет. Конечно, бывает, в Одессе ночью из двора пропадают машины или даже белье вместе с веревками. Сегодня этого Червонца наверняка бы сперли и съели вместе со шкурой под видом шашлыка на Новом базаре. Но кому тогда был нужен этот конь, когда половине города своих тараканов девать было некуда?
Лошадь в черте Одессы не была уникальным явлением испокон веку. Когда-то в одном из Одесских ресторанов напротив знаменитого «Фанкони» стояла живая лошадь - и ничего страшного. На той лошади сидел выписанный из Франции дирижер в одних кальсонах и командовал оркестром. Но одно дело - лошадь на паркете в ресторане, совсем другое - во дворе, под окном на ваших нервах.
Червонец, пасся во дворе, изредка лягая проклинавших его жильцов. А потом кто-то подбросил Фридману записку, на всякий случай написанную левой рукой и печатными буквами: «Убери животного со двора, а то мы дадим яд, так он гавкнуть не успеет». Шурик Фридман начал обход соседей, когда московское радио заорало, что у них наступила полночь. Он молча бил ногой в дверь, и стоило ей только заскрипеть, как Шура бросал во тьму одну-единственную фразу: «Если у Червонца случится понос, в вашей маленькой хате случится большой пожар».
Если кто и сомневался в искренности предупреждений экс-баталера Фридмана, то только не его соседи. С утра пораньше к жеребенку потянулась вереница людей. И хотя Червонец по привычке занял круговую оборону, очень скоро он позволил им приблизиться. И соседи Шуры скармливали до того резко полюбившемуся всем поголовно лошаденку сахар, апельсины, шоколад и все остальное, что Бог посылает сквозь стены одесского порта. Весь двор следил, чтобы Червонец был сыт, как биндюжник на поминках. Потому что если вдруг случайно с ним что-то... то страшно подумать. Двор бы тут же превратился в один хороший костер, и иди доказывай, что изредка кони дохнут не от стрихнина, а сами по себе. Мужья, приходя с работы или с более важных дел, в первую очередь интересовались у жен здоровьем Червончика, а уж потом оценками детей и повестками на свои имена. Через неделю Червонец походил на морозоустойчивый барабан, и никого не беспокоило то, во что он переводил шоколад и другие продукты, которые едят лошади в городе.