Зарабатываю на жизнь, задумчиво повторил он. Зарабатываю на жизнь
Это вполне в духе времени, сказала я.
Какая жалость! Хотелось бы жить во Флоренции в те времена, когда многие люди помогали жить другим за просто так, ни за что.
Они помогали жить скульпторам, художникам, писателям. Вы, что, один из них?
Он помотал головой.
Может быть, они также помогали тем, кто им просто нравился, сказал он.
Я рассмеялась циничным смехом Бетт Дэвис.
Вы и сегодня без труда могли бы заручиться такой помощью.
И я повела головой влево, воспроизводя его собственный жест.
Он закрыл глаза.
Я сказал «за просто так», а это не значит «просто».
В его голосе было столько чувства, что у меня неожиданно возникло множество вопросов, причем один романтичнее другого. Что я о нем знаю? Любил ли он когда-нибудь до умопомраченияпо крайней мере в том смысле, в каком принято говорить «до умопомрачения» (для меня это вообще единственный способ любить)? Что заставило его броситься под колеса нашего «ягуара»: случай, наркотики или отчаяние? Не хочет ли он исцелить не только ногу, но и сердце? И когда он неотрывно смотрит в небо, видит ли он там чье-то лицо? Профессиональная память подсказала мне, что я уже использовала последнее выражение в киносценарии «Смерть Данте»мне тогда пришлось здорово помучиться с эротическими сценами. Данте сидит за грубым средневековым столом, отрывает глаза от древнего манускрипта, а голос за кадром произносит: «Когда он неотрывно смотрел в небо, видел ли он там чье-то лицо?». Вопрос, на который зрители сами должны были дать ответ, надеюсь, положительный.
Итак, дошло до того, что я уже и думаю, как пишу! Это порадовало бы меня, если бы я питала хоть какие-то литературные амбиции или была наделена маломальским талантом. Я взглянула на Льюиса, он уже открыл глаза и теперь смотрел на меня.
Как вас зовут?
Дороти. Дороти Сеймур. Разве я не сказала?
Нет.
Я сидела на краю кровати. Сквозь окно проникал вечерний воздух, напоенный ароматом морязапахом столь сильным, что, несмотря на десятилетнюю привычку, он казался мне несколько навязчивым. Как долго мне еще наслаждаться этим воздухом? Как скоро в моей душе не останется ничего, кроме тоски по ушедшим годам, поцелуям, мужском тепле? Мне следует выйти замуж за Пола, оставить эту безграничную веру в собственное железное здоровье и здравый смысл. Хорошо верить в себя, когда ты кому-нибудь нужен А что потом? Потом, без сомнения, придет черед психиатров; от одной этой мысли меня начинало тошнить.
У вас печальный вид, сказал Льюис, взял мою руку и посмотрел на нее. Я тоже посмотрела на свою руку. Так мы оба и смотрели на нее с каким-то неожиданным, нелепым любопытством, онпотому что никогда прежде не видел, япотому что в его руке моя казалась чужой, превратилась в нечто, более мне не принадлежащее. Никто еще не держал мою руку в своей так просто и естественно.
Сколько вам лет? спросил он.
К собственному удивлению я услышала, что говорю правду:
Сорок пять.
Вам повезло, откликнулся он.
Я с удивлением посмотрела на него. Ему лет двадцать шесть, может быть, меньше.
Прожить столькоэто уже кое-что.
Он выпустил мою руку или скорее (как мне показалось) перегнул ее в запястье и легонько оттолкнул, затем отвернулся и закрыл глаза.
Спокойной ночи, Льюис, сказала я, вставая.
Спокойной ночи, мягко ответил он. Спокойной ночи, Дороти Сеймур.
Я тихо затворила за собой дверь и спустилась на террасу. Почему-то мне было очень хорошо.
Глава третья
« Ты знаешь, я никогда тебя не забуду. Никогда не смогу забыть.
Все забывается.
Нет. Между нами было что-то роковое, и ты тоже это чувствуешь. Пойми Ты должен это понять.»
Я прервала этот волнующий диалог из моего последнего шедевра и бросила вопросительный взгляд на Льюиса. Он поднял брови и улыбнулся.
Ты веришь в роковые чувства?
Это не обо мне, а о Ференце Листе и
А ты?
Я рассмеялась. Иногда мне казалось, что в жизни есть что-то роковое и что я никогда не смогу оправиться после некоторых любовных увлечений. Но вот я здесь, в своем саду, в прекрасном настроении, мне сорок пять, и я ни в кого не влюблена.
Когда-то верила, ответила я. А ты?
Пока нет.
Он закрыл глаза. Мало-помалу мы начали говорить о нем, обо мне, о жизни. По вечерам, когда я возвращалась со студии, Льюис спускался из своей комнаты, опираясь на две трости, устраивался в плетеном кресле, и такза несколькими стаканами вискимы встречали ночь. Мне нравилось, приходя домой, видеть его, такого спокойного, загадочного, веселого и в то же время молчаливого, похожего на какое-то неземное существо. Только и всего. Я никоим образом не была влюблена в него, и, что странно, сама его красота пугала и почти отталкивала меня. Не знаю, почему. Он был слишком нежен, слишком строен, слишком безупречен. Нет, в нем не было ничего женоподобного, но, глядя на него, я вспоминала об избранной расе, о которой говорил Пруст: волосы его, казалось, сделаны из перьев, кожаиз шелка. Короче, ничего общего с тем сочетанием детскости и грубости, которая меня привлекает в мужчинах. Я даже сомневалась, что он бреется, что ему вообще надо бриться.
По его собственным словам, Льюис вырос в пуританской семье из Новой Англии. Получив кое-какое образование, он встал на ноги, сменил несколько работ, из тех, что обычно достаются молодым людям, и в результате оказался в Сан-Франциско.
Встреча с себе подобными, большая доза ЛСД, гонка на автомобиле и драка привели его туда, где он теперь и былто есть ко мне. Когда он поправится, то уйдет. Куда? Не знает. А пока мы вели беседы о жизни, об искусствеон, кстати, несмотря на некоторые провалы, был неплохо образованкороче, наши отношения (хотя они и являлись самыми странными, какие только могут связывать двух людей) большинство назвало бы вполне цивилизованными. Однако Льюис, который непрерывно расспрашивал меня о моих прошлых романах, никогда не рассказывал о своих собственных любовных делах что настораживало, особенно в юноше его возраста. Он говорил о «мужчинах» и «женщинах» одинаково спокойным и беспристрастным тоном. А я, дожив до своих лет, все еще не могла произнести слово «мужчина» без того, чтобы не испытать робкой нежности или навеянного внезапным воспоминанием смущения, и временами чувствовала себя неловко.
А когда ты впервые испытала на себе жестокость судьбы? спрашивал Льюис. Когда от тебя ушел первый муж?
Бог мой, нет! Тогда я испытала облегчение. Представь, абстрактная живопись день и ночь, день и ночь Вот когда ушел Фрэнк, тогдада, тогда я чувствовала себя, как больное животное.
Кто такой Фрэнк? Второй муж?
Да, второй. Ничего особенного, но он был всегда таким веселым, заботливым, жизнерадостным
И он бросил тебя?
Им увлеклась Лола Кревет.
Льюис вопросительно поднял брови.
Ты разве не слышал об актрисе по имени Лола Кревет?
Он неопределенно повел рукой. Несмотря на свое раздражение, я сделала вид, что все в порядке.
Короче говоря, Фрэнк был польщен ее вниманием, воспарил на небеса и ушел от меня, чтобы жениться на ней. Тогда мне казалось, я никогда не приду в себя. Больше года. Тебя это удивляет?
Нет. А что с ним стало?
Через два года Лола увлеклась кем-то еще и бросила его. После нескольких неудач он спился. Конец истории.
Мы замолчали. Потом Льюис слабо застонал и попытался подняться с кресла.
Что случилось? встревоженно спросила я.
Болит, сказал он. Мне кажется, я никогда не смогу ходить.
На секунду я представила себе, что он станет инвалидом, и я проведу подле него остаток своих дней Странно, но эта мысль не показалась абсурдной или неприятной. Возможно, я достигла достаточной зрелости, чтобы принять на себя такую обузу. До сих пор, по крайней мере, я неплохо справлялась.
Что ж, оставайся здесь, весело сказала я, а когда у тебя выпадут зубы, я буду варить тебе овсянку.
Почему у меня должны выпасть зубы?
Мне казалось, что именно это происходит, когда человек слишком долго остается в горизонтальном положении. Конечно, здесь есть нечто парадоксальное. По идее, согласно закону притяжения, они должны выпадать как раз в вертикальном положении Но нет.
Он взглянул на меня искоса, почти как Пол, только дружелюбнее.
В тебе что-то есть, сказал он. Знаешь, я бы никогда тебя не бросил.
Затем Льюис закрыл глаза, попросил почитать стихи, и я отправилась в библиотеку подобрать что-нибудь подходящее. Это был еще один наш ритуал. Ровным, низким голосом, чтобы излишне не утомлять его, я читала строки из «Оды Уолту Уитмену» Гарсии Лорки:
«На небесах есть берега, где жизни избегают
Те люди, души и тела, что на рассвете
уж не смеют
Родиться вновь».
Глава четвертая
Новость застигла меня в самый разгар работы. Если быть точной, я диктовала секретарше захватывающий диалог между Мари ДАгул и Ференцем Листом, конечно, каким он мне мыслился, впрочем безо всякого энтузиазма, так как накануне узнала, что Листа будет играть Нодин Дьюк, а мне было трудно представить себе такого мускулистого смуглого красавца в этой роли. Однако в кинематографе подобные дадаистские искажения неизбежны. Я как раз шептала: «Это безнадежно» на ухо своей рыдающей секретарше (она чрезвычайно сентиментальная особа), когда зазвонил телефон. Высморкавшись в платок, она подняла трубку, затем повернулась ко мне:
Вас Пол Бретт. Говорит, что срочно.
Я подошла.
Дороти? Ты уже знаешь?
Нет, не думаю.
Милая моя о, господи Фрэнк умер.
Я ничего не ответила, и Пол нервно продолжал:
Фрэнк Тайлер, твой бывший муж. Покончил с собой вчера ночью.
Неправда, сказала я.
Я не могла в это поверить. У Фрэнка никогда не было ни капли мужества. Во всем остальномпросто очарователен, но мужества никакого. А для того, чтобы решиться на самоубийство, по-моему, нужно быть чуть ли не героем. Подумайте, сколько людей никак не могут отважиться на это, хотя им ничего другого уже не остается.
Да, продолжал Пол, он покончил с собой сегодня под утро, в третьеразрядной гостинице. Недалеко от тебя. Никаких объяснений.
Мое сердце билось медленно-медленно. Медленно и с трудом. Фрэнк его жизнерадостность, смех, кожа мертв. Странно, как смерть человека легкомысленного может произвести более тяжелое впечатление, чем гибель натуры глубокой. Нет, я не могла поверить
Дороти, ты меня слышишь?
Слышу.
Дороти, ты должна приехать. У него никого нет, а Лола в Риме. Мне очень жаль, но тебе придется взять на себя все формальности. Я за тобой заеду.
Он повесил трубку. Я передала телефон секретаршеее, одному Богу известно почему, звали Кэндии села. Она посмотрела на меня и, повинуясь шестому чувству, которое и делает ее незаменимой, открыла ящик с надписью «Дела» и протянула мне хранящуюся там всегда бутылку виски. В рассеянности я сделала большой глоток. Я знаю, почему людям, находящимся в состоянии шока, обычно предлагают выпить: алкоголь настолько омерзителен, что вызывает отторжение, своего рода физическую встряску, которая выводит из оцепенения лучше, чем что бы то ни было. Виски обожгло мне рот и горло, и я в ужасе очнулась.
Фрэнк умер, сказала я.
Кэнди снова уткнулась в платок. Уже не раз, в те часы, когда вдохновение покидало меня, мне предоставлялась возможность поведать ей печальную историю моей жизни. Она знала о Фрэнке, и от этого мне было легче. Я бы не вынесла, если бы в этот момент рядом со мной оказался кто-то, не ведавший о существовании Фрэнка. А ведь бедняга уже давно пропал из виду: о нем совершенно забыли, как о любой бывшей знаменитости. Самое ужасное, что здесь, в Голливуде, слава, умирая, превращается в нечто отвратительное. Благодаря короткой строке в газете, туманным пересудам, грязным и безжалостным, которые неизбежно породит его самоубийство, Фрэнк, некогда бывший «очаровательным Фрэнком», вызывавшим всеобщую зависть мужем Лолы Кревет, Фрэнк, чей смех все еще звучал у меня в ушах, умрет дважды.
Пол приехал быстро. Он дружески взял меня за руку, однако не позволил себе ни единого жеста сочувствия, что наверняка повергло бы меня в слезы. Я всегда испытывала какую-то симпатию и даже нежность к мужчинам, с которыми когда-то спала, независимо от того, хорошо это или плохо. Странно, но иногда ночью наступает момент, когда лежащий рядом мужчина кажется тебе самым близким человеком на земле, и никто не в силах заставить меня думать иначе. Мужские тела, сильные и беззащитные, такие разные и такие одинаковые, более всего озабоченные тем, чтобы не походить на другие Я вцепилась в руку Пола и мы вышли. Хорошо, что я никогда не любила Пола по-настоящему Мне было бы тяжело, если бы кто-то, поистине принадлежащий моему настоящему, оказался свидетелем предстоящей мне встречи с прошлым.
Фрэнк лежал ко всему безразличный, навеки уснувший, мертвый. Он выстрелил себе прямо в сердце, так что лицо осталось нетронутым. Я попрощалась с ним, подобно тому, как прощаются с частью самого себя, с тем, что утратил при взрыве, во время операции или из-за несчастного случая. У него были каштановые волосы. Странно, хотя это был обычный каштановый цвет, мне никогда не приходилось встречать мужчин с такими волосами. Пол решил отвезти меня домой. Я подчинилась. Когда мы сели в «ягуар», было четыре пополудни, и солнце жгло нам лица. Я думала о том, что Фрэнк, так любивший солнце, никогда уже не ощутит его обжигающих лучей на своем лице. С покойниками обходятся не слишком-то любезно: не успеют они умереть, как их запирают в темные ящики, а затем зарывают в землю. Чтобы избавиться от них. А иногда их, окоченевших, выставляют под лучами электрических ламп. Мне кажется, им следует дать последнюю возможность насладиться солнцем, хотя бы на десять минут, отвезти к морю, если при жизни они это любили, надо подарить им эту землю еще раз, прежде чем они навсегда соединятся с нею. Но нет, их наказывают за смерть. В лучшем случае им играют что-нибудь из Баха или другую церковную музыку, которую они, в большинстве своем, не любили. Когда Пол затормозил у моего дома, я чувствовала себя раздавленной от навалившихся переживаний.
Хочешь, я зайду на минутку?
Я машинально кивнула, потом вспомнила о Льюисе. Ладно, сейчас это не имеет никакого значения. В тот момент меня совершенно не волновали их взаимные колючие и настороженные взгляды, как не волновало и то, что они друг о друге подумают. Пол проводил меня до террасы, где Льюис, растянувшись в плетеном кресле, наблюдал за птицами. Он издали помахал мне рукой, однако осекся, увидев Пола. Я поднялась на террасу и остановилась перед ним.
Льюис, Фрэнк умер.
Он протянул руку, робко коснулся моих волос, и тут я неожиданно сломалась. Я упала на колени и разрыдалась, уткнувшись лицом в этого ребенка, который даже не знал, что такое горе. Его рука нежно гладила мои волосы, лоб, мокрые от слез щеки; он молчал. Когда я успокоилась и оглянулась, Пол уже ушел, не сказав ни слова. Я вдруг поняла, что не могла плакать в его присутствии по одной простой причине: он ждал от меня именно этого.
Представляю, на что я сейчас похожа, сказала я Льюису.
Я пристально посмотрела на него. Я знала, что мое лицо безобразно: глаза опухли, тушь потекла, но впервые в жизни, находясь рядом с мужчиной, я не придавала этому никакого значения. В ответном взгляде Льюиса я увидела свое отражениемаленькую зареванную девочку Дороти Сеймур сорока пяти лет. В нем было что-то темное, пугающее и одновременно внушающее доверие, что-то, исключающее любую фальшь.
Тебе сейчас нелегко, задумчиво проговорил он.
Я очень долго его любила.
Он бросил тебя, и теперь наказан, отрывисто проговорил он. Такова жизнь.
Ты рассуждаешь по-детски. Слава Богу, в жизни все устроено иначе.
Кто знает
Льюис уже не смотрел на меня, он снова наблюдал за птицами каким-то отрешенным, скучающим взглядом. У меня промелькнула мысль, что его сочувствия хватает не так уж надолго. Я затосковала по плечу Бретта, по воспоминаниям о Фрэнке, которым мы могли бы вместе предаваться, по его руке, вытирающей время от времени мои слезысловом, по той уродливой, слезливой, сентиментальной комедии, которую мы разыграли бы на этой самой террасе. В то же время я испытывала странную гордость за то, что смогла обойтись без него. Я вошла в дом. Зазвонил телефон. Он не смолкал весь вечер: мои бывшие любовники, друзья, несчастная секретарша, компаньоны Фрэнка, репортеры (этих, к счастью, было немного), все пытались не оставить меня в покое. Они уже знали, что, когда Лоле Кревет сообщили в Риме о случившемся, она не упустила случая упасть в обморок, а затем исчезла в обществе своего нового итальянского жиголо. Вся эта суета меня порядком утомила. Никто из стремившихся выразить свои соболезнования ни разу не помог Фрэнку при жизни. Именно я, вопреки всем американским законам о разводе, поддерживала его деньгами до конца. Последний удар нанес Джерри Болтон, глава Ассоциации актеров, человекесли его вообще можно назвать человеком, который после моего возвращения из Европы затевал против меня одно дело за другим, пытаясь довести до полной нищеты, а затем, когда проиграл, принялся за Фрэнка, уже оставленного к тому моменту Лолой Кревет. При всем своем могуществе, он был по-настоящему низкий человек и прекрасно знал, как я его ненавижу. У него, тем не менее, хватило наглости позвонить мне.