Кинь её сюда, сказал Орлов.
Под светом фонаря я забрался на груду щебня и дотронулся наконец до пыльной трубы. Определить на ощупь, бамбук это или нет, я не сумел, но труба оказалась лёгкая и неожиданно длинная. Я направил конец её в пролом, и Орлов с милиционером вытащили трубу наружу.
Я остался в темноте и слышал только, как скрипит снег, свистит метель в пустом доме и как милиционер-художник подаёт какие-то совершенно небамбуковые команды: «заноси левее», «ложи её под фонарь» и т. д.
Наконец свет фонарика снова ослепил меня, и я услышал голос:
Ну, брат, граммофона нам не видать. Это бамбук!
И до сих пор я не могу поверить, что в ту метельную зиму нам удалось найти в Москве бамбук. Но вот глубокой ночью я стоял на дне пропылённого подвала и подавал одно за другим наверх настоящие бамбуковые брёвна. Я даже представить себе не мог, что бамбук бывает такой толстый, с удивлением ощупывал узловатые стволы и думал, что Москва действительно город чудес.
Орлов вытаскивал брёвна на улицу, а милиционер-художник светил фонариком. Надо сказать, что в эти минуты он как-то стушевался и не смог сразу сообразить, как ему поступать в данной ситуациикак милиционеру или как художнику, поэтому и выступил в роли осветителя.
Когда мы вытащили пять брёвен, милиционер-художник несколько раз помигал фонариком и неожиданно сказал:
Хватит.
Почему? Мало на лодку.
На самую лёгкую в мире хватит.
В подвале лежало не меньше двадцати брёвен, и мы с Орловым, не сговариваясь, собрались утащить всё. Но милиционер Шура принял решение и мигал беспрестанно фонариком, подчёркивая свою твёрдость.
Под миганье мы уговорили Шуру дать нам ещё одно, шестое бревно, по которому я и вылез наверх.
При свете уличного фонаря я рассмотрел наконец бамбук. Орлов воткнул брёвна в сугроб. Толщиной с водосточную трубу, оранжевые и коричневые, блестели они, будто покрытые лаком.
Увязывайте и пакуйте, сказал Шура-милиционер, а в субботу приходите граммофон слушать.
Толкаясь локтями, мы жали Шурину руку, обещали принести пластинки к его граммофону. Орлов даже обнял милиционера и сказал:
Становись-ка ты, Шура, художником.
Мне захотелось поспорить с Орловым. Я обнял Шуру с другой стороны:
Не слушай его, будь милиционером.
Я и сам не знаю, как тут быть, признавался милиционер-художник, притопывая валенками. Душа разрывается. И то и другоедело нужное.
Надо избрать что-то одно, сказал Орлов. И дуть в эту дудку. А то душа разорвется.
У меня душа крепкая, объяснял Шура, её так просто не разорвать.
Дуй в две дудки, уговаривал его я. Это душу укрепляет.
Так обнимались мы под метелью, и, когда обнялись окончательно и Шура скрылся за углом, Орлов вытащил из-за пазухи овальную жестянку.
Красная краска на ней местами облупилась, проржавела, но хорошо видна была парусная лодка и надпись белым по красному:
ЧАЙ
Т-во Чайная торговля
В. ВЫСОЦКИЙ и К°
Москва
Глава IVНочное плавание
Перед нами была старинная вывеска. Но как попала она в подвал? И как попал сюда бамбук?
Ты знаешь, чего я думаю? сказал Орлов. Я думаю, что в этих брёвнах раньше перевозили чай. Насыпа`ли внутрь сухого чаю и перевозили вот на таких лодках, которые называли «чайный клипер».
Более нелепого предположения предположить было невозможно. Художник Орлов пытался одним махом объединить чай, бамбук и лодку на вывеске прямой линией. Он пошёл кратчайшим путём к истине и промахнулся.
Орлов просто-напросто устал. Его оглушила потеря граммофона. Ведь он мог запросто уносить сейчас под мышкой граммофон, а вместо этого возился с моим бамбуком.
Была уже глубокая ночь. Снег валил со всех сторон.
Мы замёрзли и долго связывали бамбук верёвкой, связали, взвалили на плечи. Связка получилась громоздкой, руки соскальзывали с гладких лакированных брёвен.
Переулками мы вышли на Сретенку. Снежные волны выкатывались вслед за нами из тёмных подворотен, схлёстывались под фонарями и улетали кверхугромыхать на крышах, выть на чердаках.
Воет, как граммофон, недовольно ворчал Орлов, который шёл впереди.
Право руля! кричал ему я.
Метель то подталкивала нас в спину, то налетала сбоку и разворачивала поперёк улицы. Мы неловко маневрировали, напоминая баржу. Это было первое плавание самой лёгкой лодки в мире.
Левая, загребай! Правая, табань! покрикивал я и вдруг услышал сзади:
Стоп машина!
В первую минуту я подумал, что это нас догнал зачем-то милиционер-художник. Но ошибся. Нас догонял не художник, номилиционер.
Суши вёсла! крикнул я, и мы повалили связку на снег.
Милиционер-нехудожник оглядывал и нас, и бамбук с крайним подозрением. Из-под его погон сыпалась снежная труха. В свете уличного фонаря кокарда на его шапке, до блеска начищенная метелью, сверкала как утренняя звезда. Милиционер молчал.
Орлов постучал ботинком по бамбуку, потопал ногами, попрыгал.
Метель-то какая, а? сказал он милиционеру.
Милиционер не захотел вступать в пустой разговор. Не выпуская нас из поля зрения, обошёл он бамбуковую связку, посветил фонариком в чёрные жерла брёвен.
Попрошу документы.
Документов нет.
Попрошу накладные на стройматериалы.
Ничего такого у нас нет.
А где вы это гм взяли?
Это бамбук, чистосердечно ответил Орлов. Нам его милиционер-художник подарил.
На мой взгляд, ничего глупее этой фразы придумать было невозможно. Фраза озадачила милиционера, несколько секунд переваривал он её и сказал неожиданно:
Это Шурка, что ли?
Шура. Который на Сретенке стоит.
Да откуда же у Шурки бамбук? Где ваши накладные?
Накладные остались у Александра, вставил я. Необходимы дополнительные печати.
Какие ещё печати? Откуда бамбук?
Он лежал в Сухаревском переулке, принялся объяснять Орлов. У милиционера-художника в подвале. Мы там и вывеску нашли.
Он достал из-за пазухи вывеску «Высоцкий и К°», которая делу особо не помогла.
Пройдёмте до отделения, сказал милиционер.
Да что вы! Пойдёмте лучше ко мне в мастерскую, приглашал Орлов. Заварим чаю, разберёмся.
Уж если разбираться, так в отделении.
У нас чай со слоном. А можем чаю-медведя сделать. Согреетесь.
Уж поверьте нам, уговаривал я. Не крали мы этот бамбук. Пойдёмте, посмотрите, где мы живём, и, если надо, арестуете.
Некоторое время уламывали мы милиционера, и наконец он согласился, помог взвалить бамбук на плечи. Мы снова двинулись вперёд, а милиционер-нехудожник важно шагал сбоку. Его присутствие сделало наше плавание более торжественным и величавым. Мне было приятно, что в первом плавании самой лёгкой лодки в мире участвуют сопровождающие корабли.
Вы знаете, сказал я милиционеру, вы участвуете в первом плавании самой лёгкой лодки в мире.
Как это так?
Из этого бамбука мы построим самую лёгкую лодку планеты.
На лёгкой-то далеко ли уплывёшь? Да и зачем она вам? Рекорды, что ль, бить?
Да надо бы их побить, веселился я. Чего глядеть-то на них?
Примечания
1
Падение культуры пристального чтения в конце XX века принудило автора не только к сдваиванию и к страиванию, но даже, как видим, и к сошестерению некоторых глав.
2
Кстати, открытие острова Валерьян Борисычей мы посвятили славному русскому энтомологу и источниковеду Овчинникову Ивану.
3
Этот остров посвящается моему великому другу Владимиру Лемпорту.
4
Главу, посвящённую Лёше Мезинову, я посвящаю Розе Харитоновой.
5
Это не опечатка, так в пергаменте. Кстати, именно этот остров посвящается Игорю Яковлевичу Соколову, который это дело понимает.
6
Этот трап и всё движение наверх посвящается моему любимому другу Юлию Киму.
7
Остров и благородный разум нашего капитана посвящён Якову Акиму.
8
Тут необходимо заметить, что с прозой происходят явления, которые можно сравнить с тектоническими. Короче, произошло известное прозотрясение, которое и привело к полному исчезновению этой главы, кроме первой фразы. Пласт прозы рухнул, сжатый и т. д.
9
Так в пергаменте.
10
Глава «Остров Гербарий» сильно пострадала в результате наводнения в Питере в 1983 году, хотя и находилась в это время в Москве*.
* Ввиду особой ценности каждого слова «Пергамента» редакция, используя последние достижения науки и техники, а также благодаря героизму своих сотрудников, сумела восстановить не только главу «Остров Гербарий», размытую в Москве питерским наводнением, но и главу «Ненависть», пострадавшую при прозотрясении. Полный текст глав см. в «Приложении». Примеч. ред.
11
Великому другу, названому брату Виктору Белову посвящается.
12
Юрию Визборудругу души моей, которого всегда угнетала судьба сына и веселила бодрость отца.
13
Николаю Силису, моему великому другу.
14
По-морскому, вообще-то, не «верёвка», а «конец», но многие сухопутные название главы могут не так понять.
15
Такие глаголы указаны в пергаменте.
16
Именно так в пергаменте «гулбина» и др.
17
Первому редактору этой книги Ольге Борисовне посвящается.
18
Так в пергаменте.