Федька! Фляжку!
Ординарец с испуганным лицом пробежал по коридору, в приотворенную дверь Леонтьев видел, как лейтенант, сидя на столеноги его были прикрыты белым, запрокинув голову, выпил всю фляжку, не отрывая от губ. Пока ему под наркозом делали операцию, он пел украинские песни высоким, страдальчески чистым голосом:
Там три вербы схылылыся,
Мов журяться воны
Пел и матерно ругался. А потом, увидев в эмалированном тазу свои ноги, заплакал, не стыдясь людей, и все увидели не орденоносного лейтенанта Василенко, а молодого, красивого парня, навсегда искалеченного войной.
После этого случая Леонтьев отложил разговор о переводе до весны. Но весной на людях не просыхали шинели. Днем, когда припекало солнце, от спин шел пар, вечером на спины садился иней, раскисшие сапоги свистели, на огневых позициях в мелких землянках подпочвенная вода заливала нары, и батарейцы кашляли лающим, надсадным кашлем, точно у них все рвалось в груди. И чем меньше хотелось Леонтьеву на батарею, тем чаще говорил он окружающим, что вот решил подать рапорт, тем самым как бы отрезая себе путь к отступлению. Только летом обратился он к командиру полка.
Прошел после этого разговора день, стоивший Леонтьеву много душевных сил, прошел другой, и наконец явился завдел Шкуратов и с оскорбленным видом наложил на него взыскание. Вслед за завделом, узнав, дружно оскорбились все писаря. А Леонтьев обрадовался взысканию, тяжкий груз упал с его души. Но с этих пор у него появилась потребность жаловаться на свою судьбу. Кто бы ни пришел из батареи, Леонтьев к слову и не к слову ругал каторжную писарскую жизнь: «Лучше на передовую, чем здесь корпеть. Ни дня тебе, ни ночи, и погибнешь, как Воронцов». Был такой писарь Воронцов, убитый при бомбежке еще в сорок первом году, доказав тем самым, что и в штабе люди погибают. Писаря часто с гордостью напоминали о нем, словно смертью своей Воронцов сразу за всех живущих писарей выполнил норму. Прежде Леонтьеву в такие моменты бывало стыдно за них, теперь и он поминал Воронцова. И только одно не изменилось: заполняя наградные материалы, Леонтьев по-прежнему мечтал совершить подвиг. К концу войны мечтал даже с большей силой
Но то, как они шли сейчас с разведчиком по мертвому, уже занятому немцами городу, где их ежеминутно могли убить, ни с какой стороны не походило на подвиг. Наоборот, это выглядело бессмысленным.
Горошко шел впереди, по-охотничьи неся автомат под рукой дулом книзу. Они свернули в один переулок, в другой. Потом черт занес их на огороды. Перелезали заборы, ползли, Леонтьев разодрал ладонь о колючую проволоку и все время боялся отстать.
Сволочи! шепнул Горошко, когда они уже лежали в кустах смородины. Пушки устанавливают.
И тут писарь за стволами яблонь увидел немцев. Молча, с напряженными лицами они выкатывали пушку, налегая на колеса. Слышно было их тяжелое дыхание.
Леонтьев обмер. Он лежал не шевелясь, прижатый страхом. Краем глаза он увидел, как разведчик приподнялся на локте и раз за разом махнул из-за спины рукой. Из-под пушки вырвался куст пламени.
Вместе с Горошко Леонтьев бежал, натыкаясь на деревья, падал, а сзади стреляли, и пули сбивали ветки.
Спустя время оба они сидели в овраге, запыхавшиеся, и жадно курили в рукав.
А рыжий-то рыжий, длинный! захлебываясь радостью оттого, что остался жив, говорил писарь. Ка-ак он взмахнет руками, ка-ак закричит!..
И ему казалось, что все это он действительно видел. У него возбужденно блестели глаза, лицо было все мокрое от пота.
Рыжий? переспросил Горошко и ладонью пощупал зашибленную скулу. И вдруг обрадовался:А ты молодец, оказывается. Я еще иду и про себя думаю: «Небось писарек-то побаивается». А тыничего. Немцы рядомлежишь себе спокойно. Нет, ты молодец. Вот рыжего какого-то разглядел. Скажи ты мне, пожалуйста, отчего это люди к концу войны так бояться стали? Вот ползузнаю: немцы там, и нет больше ничего, а самого страх за пятки хватает. И любой так, кого ни возьми, сказал он доверительно и подождал, не скажет ли писарь чего-нибудь.
Но тот молчал.
Ну, вот что, сказал Горошко уже строго, ты комбату про эту пушку помалкивай на всякий случай. Может, ее вовсе и не надо было уничтожать. А то еще немцы взгалдятся, а нам батареей выходить тут.
Леонтьев даже с робостью посмотрел на этого парня: ему самому как раз хотелось рассказать всем про то, как они уничтожили пушку.
Глава IIКОСТЬ СНОВА МЯСОМ ОБРАСТАЕТ
Когда на южной окраине рассвело, третья батарея уже окопалась и стояла замаскированная. За снегами поднялось зимнее солнце, и все увидели немецкие танки, изготовившиеся к атаке. Они не скрывались, на глазах у всех они перестраивались, и оттого, что двигались все время, их трудно было сосчитать. Но их было много.
Впереди, несколько слева третьей батареи, стояла тяжелая батарея другого полка. Комбата ее издали можно было отличить по высокой черной папахе с красным верхом. Он стоял у колеса пушки, одной рукой держа бинокль, другой, в перчатке, делал знаки расчету, и, повинуясь его руке, стволы пушек разворачивались. Видно было, как работают за щитом номера, наводчик крутит колесико поворотного и подъемного механизмов. Батарея готовилась открыть огонь по танкам.
После первого снаряда танки ожили. Они ждали этого, опасались идти в атаку по снежному полю, не зная наших огневых точек, и вызывали огонь на себя. Теперь всей мощью они навалились на батарею. Снаряды густо рвались вокруг нее, и батарейцы только отстреливались.
Оттуда по глубокому снегу бежал человек. Еще издали закричал рыдающим голосом:
Что ж вы смотрите? На ваших глазах нас расстреливают, а вы стоите?
Это был лейтенант, командир взвода, видимо. Спекшиеся губы его с хрипом хватали воздух, глаза горячечно блестели на мертвом, бледном лице. Крепко схватив Беличенко за рукав жесткими пальцами, он тянул его к себе.
Комбат, открывай огонь! Открывай огонь! Прошу! При всех прошу! повторял он с угрозой, и нервное напряжение его передавалось всем на батарее.
Беличенко чувствовал на себе взгляды бойцов.
Быстро подошел командир огневого взвода Назаров:
Товарищ комбат, разрешите открыть огонь.
А танки все били по батарее. Одно орудие ее уже молчало. Снаряд угодил ему под колесо, и пушка осела набок, щит был погнут. Несколько человек осталось лежать в окопе, другие, рассыпавшись, бежали к садам. В середине плотной группой держались четверо, окружив грузного человека в офицерской фуражке, с болтавшимся на груди биноклем. Он был выше, заметней других и, должно быть, ранен, потому что отставал; они не хотели бросать его. Близко разорвалась на снегу мина. Человек в фуражке упал плашмя, остальные побежали дальше. Но он завозился, встал на колени, и они вернулись. Было видно, как они подхватывают его под руки. Потом, бросив, побежали, а он остался лежать лицом в снегу.
Да люди вы или нет? закричал лейтенант. Братьев ваших уничтожают, а вы схоронились!
Назаров ближе шагнул к Беличенко:
Товарищ комбат, мы обязаны открыть огонь!
Ясные честные глаза его, впервые так близко видевшие смерть и уничтожение, смотрели на Беличенко не мигая. Они выдержали его взгляд, только от напряжения и встречного ветра слезы заблестели в них.
Если вы не прикажете, я сам открою огонь!
Я вас расстреляю на месте! задохнувшись, тихо сказал Беличенко.
Когда он обернулся, он не встретил ничьих глаз. А лейтенант, сорвав с головы ушанку, сжал ее в кулаке и грозил:
Ты за это, капитан, ответишь! Мы и мертвые тебя найдем.
И той же дорогой, качаясь, с раздувающимися от ветра волосами, пошел под разрывами обратно. Этого ему никто не мог запретить. А что он доказывал даже смертью своей?
На батарее уже и вторая пушка была подбита и не отвечала на огонь немецких танков. Расчет покинул ее, последние номера уже добегали до садов. Только комбат в своей высокой черной папахе с красным верхом сидел за колесом пушки сжавшись, не желая оставлять батарею, которую сам же погубил. Кому этот его героизм теперь был нужен? Нет, не мог Беличенко открывать огонь. Не имел права, поддавшись чувству, принять бой в условиях, которые навязывали ему немцы. Открой он огонь, и танки обнаружат его замаскированную батарею и с выгодных позиций, издали расстреляют ее, как они только что расстреляли соседнюю. Он отвечал за жизнь людей, но эти же люди сейчас под его взглядом отводили глаза, как перед человеком, который сделал жестокое дело. Ну что ж, командира не обязаны любить, но воле его подчиняться должны.
На разбитой батарее оставались снаряды, и он послал за ними бойцов. Низинкой, садами, оврагами они пробрались туда и вынесли все ящики, а комбат по-прежнему сидел на батарее, оставшейся без пушек и без снарядов. Самое страшное для него сейчас былопокинуть батарею, по которой уже никто не стрелял, лицом к лицу стать перед ответственностью за нее. Но у Беличенко не было сейчас жалости к этому человеку. Да и времени жалеть не оставалось.
Здесь, на окраине садов, третья батарея встретила танки и отбила их. После атаки два танка остались на поле среди засыпанных снегом копен кукурузы. Один из них, без левой гусеницы, еще жил, ворочал башней из стороны в сторону, отстреливаясь. Его добили в упор, и жирный дым, относимый в сторону немцев, потек к небу.
На батарее тоже пахло дымом пожара: это позади нее, в садах, горел и трещал дом, вспыхнувший во время немецкого обстрела; хлопья сажи и искры несло ветром, и они сыпались на пушки.
Санинструктор Тоня перевязывала раненых, когда оттуда прибежала женщина в изорванном платье, словно выскочившая из огня. Увидев Тоню, она стала хватать ее за руки, тянуть с собой, показывая то на бинты, то на красный крест на ее сумке, то на кровь раненого. Она умоляюще прижимала ладони к груди и что-то говорила по-венгерски горячо и быстро. Тоня пошла за ней и долго не возвращалась, только детский крик доносился оттуда. Солдаты, подносившие снаряды, прислушивались невольно: слишком непривычно было слышать на батарее крик ребенка, не по себе становилось. Подождав, Беличенко тоже пошел туда. В яме, среди вещей и узлов, лежала девочка лет пяти. Запрокинутое красное лицо распухло от крика и слез. Мать, обезумевшая от вида ее крови и мучений, стоя на коленях, сдавливала ей виски. Тоня, сжав губы, бледная, перетягивала жгутом ногу ребенка, оторванную осколком у щиколотки. Ей помогал пожилой мужчинаотец или дед девочки, самый беспомощный из всех здесь. У него дрожали руки, он бестолково суетился, стонал, когда крик ребенка становился особенно сильным, и глаза у него были затравленные.
Да держите же! закричала на него Тоня. Своему ребенку только больней делаете.
И увидела Беличенко.
Саша, помоги.
Мужчина, как только его отпустили, схватился руками за затылок и, сморщившись, стоная, начал быстро ходить около ямы взад-вперед.
Когда Беличенко взял в руки то, что осталось от ноги, и почувствовал, как в пальцах у него вздрагивают, сжимаются от прикосновения детские мускулы, увидел, как свежий бинт мгновенно промокает кровью, он вдруг тоже закричал на венгра:
Что ж вы до сих пор сидели в этом бункере? Не уходили почему? Это же война!..
Война, повторил венгр покорно, как бы найдя объяснение всему: он понял это слово.
Ветром несло на них запах гари. Батарейцы, тушившие огоньпожар был хорошим ориентиром для немцев, приносили оттуда вещи и узлы и клали на землю. Жмурясь от жалости, они смотрели на девочку. За войну они достаточно видели смертей и крови, но к виду детских страданий все же привыкнуть нельзя.
Беличенко подозвал двух бойцов и приказал им помочь семье венгров перетащиться в тыл, подальше от огневых позиций, потому что скоро должна была начаться новая атака.
По дороге на батарею Тоня догнала его, пошла рядом.
У меня все время было виноватое чувство перед этой матерью, сказала она, мучаясь. Если бы мы не поставили здесь пушки, может быть, девочку не ранило бы. Вот вырастет она Женщина без ногиэто ужасно.
Беличенко не ответил: только что виденное стояло перед глазами.
На батарее все было готово к бою. Раненые перевязаны, убитые снесены все в одно место. Они лежали по краю бомбовой воронки, прикрытые плащ-палатками, теперь уже безразличные ко всему на свете.
Похороненные под артиллерийскую канонаду, они навечно останутся в этой земле.
Беличенко посмотрел на солдат, стоящих у пушки. Их было немного уже. Они молча ждали следующей атаки.
Но была и она отбита, а потом потеряли атакам счет. И с каждой отбитой атакой укреплялось сознание, что хотя и нет уже никакой возможности, а все же держаться здесь можно.
К исходу вторых суток стало и людей на третьей батарее постепенно прибавляться. Сначала пришел наводчик сорокапятимиллиметровой пушки, прозванной на фронте «Прощай, родина» за то, что расчеты этих легких противотанковых пушек, двигавшихся вместе с пехотой и остававшихся впереди, когда пехота отступала, несли самые большие потери. Пушка его одна стояла под бугром: несколько раз ее чуть не опрокидывало взрывом, засыпало землей, но спустя время она вновь оживала и, отскакивая при каждом выстреле, вела частый, злой огонь по немецкой пехоте, по бортам и гусеницам немецких танков; от мощной лобовой брони снаряды ее, чиркнув, как спичка по коробке, рикошетировали. Копошился около орудия только этот рябоватый сержант в длинной, до пят, шинели, единственный из всего расчета оставшийся в живых. Он уже давно ниоткуда не получал приказаний и действовал по своему разумению: видел немцевнаводил, стрелял и бежал за другим снарядом.
Когда снаряды кончились, сержант снял с пушки замок и, неся его в руках перед животом, пошел не спеша, не обращая внимания на разрывы мин. Полы его шинели были пристегнуты спереди к поясу, и, казалось, он в подоле несет какую-то неудобную тяжесть. Взрывом с него сбило ушанку. Сержант оглянулся, аккуратно положил на землю замок и, глубоко натянув ушанку на голову, пошел опять со своей ношей. Потом побежал.
Когда он пришел на батарею, солдаты смотрели на него с молчаливым удивлением. Один сказал:
Жить тебе, сержант, долго: как стреляли, а он пешком идет!
Наводчик положил замок, черной, обмотанной тряпкой рукой, на которой белели одни ногти, вытер пот со лбарука от усталости вздрагивала. Увидев идущего на него капитана, он как будто оробел, подтянулсямаленький, в подоткнутой шинели, в растоптанных сапогах.
Какого полка, сержант? спросил Беличенко.
Тот, собрав морщины на лбу, напряженным взглядом следил за его губами. И, начиная понимать, не веря еще, Беличенко сжал его плечо, встряхнул, точно заставляя проснуться:
Сержант!..
У наводчика от мучительного желания разобрать, что говорят ему, появилось на лице жалкое, виноватое выражение.
Снаряды кончились, товарищ капитан, прохрипел он одичавшим голосом. Были б снаряды, а то стрелять нечем
Сержант был глух. Его, оказалось, контузило еще утром прошлого дня. И когда он шел с замком орудия, а поблизости рвались мины, мир для него по-прежнему был погружен в тишину.
Он остался на батарее, заменив убитого замкового. Когда надо было сказать ему что-либо, его трясли за плечо, и он, поняв, обрадованно кивал.
Пришел еще пехотинец, худой, с жилистой шеей.
Смотри, что делает, сказал он, ни к кому не обращаясь в отдельности и глядя на разрывы мин. Одну от одной на метр кладет Нет ли у кого закурить, ребята?
Ему отсыпали на цигарку. Пехотинец помялся, сказал, неловко улыбнувшись:
Нас, видишь, какое дело, семеро.
А где ж остальные?
Пехотинец ткнул длинным пальцем в темноту:
Вон там сидят, охраняют.
Кого охраняют?
Вас, стало быть, с фланга охраняем.
Разговор происходил в орудийном окопе. Один за другим подходили батарейцы. Они только что стреляли по танкам, бой был удачным, и на всех потных, красных охваченных оживлением лицах, во всех глазах еще не остыл горячий азарт боя. Все громко разговаривали, беспричинно смеялисьнервное напряжение, скопившееся в бою, требовало выхода. Многие, подходя, уже улыбались заранее, словно ожидали, что пехотинец будет рассказывать непременно смешное что-либо. Молодцеватый, широкогрудый заряжающий, вольно отставив ногу и выпятив грудь, словно на кулачном бою, спрашивал, указывая папиросой себе в пуговицу гимнастерки:
Это вы-то нас охраняете? и победителем оглядывался на артиллеристов.
Но пехотинец не смутился и не обиделся даже.
Смешного тут чуть, сказал он, а потрясти, так и вовсе не окажется. Нас тоже прежде рота была. И старший лейтенант был над нами, говорил он, оглядываясь на Беличенко и как бы сравнивая их. А теперь как осталось нас семеро, так сидим, обороняемся. Пулемет есть, патронов хватает, а вот табачку припас кончился. Беда с табачком.