Теперь ему насыпали уже горсть.
Как же вы там? полюбопытствовал кто-то.
Держимся, сказал пехотинец просто.
Подбежал минометчик соседней батареи с набитой сухарями противогазной сумкой, протиснулся наперед.
Сам-то каких краев будешь? Не землячок, случаем? Личность больно знакомая.
Солдат живо обернулся, оглядел минометчика. Потом сказал рассудительно:
Все мы теперь земляками стали, как свою рубеж-границу перешли, усмехнулся; неожиданной была улыбка на его суровом лице. Это как в госпитале тоже Пока в медсанбате лежишь, так все одной части и ранены в одной местности, да еще в тот же день. Отвезут тебя в тыловой госпиталь, встретишь солдата с одного фронта, и уж он тебе как земляк считается, вроде бы чем-то ближе других.
Он говорил и все оглядывался на комбата: тот как-то странно смотрел на него.
Не узнаешь, Архипов? спросил Беличенко вдруг и улыбнулся.
У пехотинца дрогнули короткие ресницы. Он с надеждой вгляделся, но, видимо, ничего не вспомнил.
Может, и встречались когда, сказал он виновато, только не вспомню, товарищ капитан. Забыл.
И так бывает. Ну вот что: пойдут танки с той стороны, нам времени не будет разбираться, где вы сидите. Будем стрелять, а снаряды у нас тяжелые. Так что забирай своихи сюда. Дело на огневых найдётся. А ведь я тебя, Архипов, сразу узнал, сказал Беличенко. Сорок первый год помнишь? Как отступали вместе?
Вокруг них тесней сдвинулись бойцы, прислушивались, некоторые улыбались сочувственно, как бывает при неожиданных встречах.
Вот этого тогда на мне не было, конечно. Беличенко пощелкал себя по погонам. А было вот здесь по три треугольника. И он, улыбаясь, как бы помогал вспомнить. Или и сейчас не вспомнил?
Война началась в одно время, но каждый встретил ее в свой срок и час. Давно уже немецкие танки форсировали Днепр, а батарея, в которой командиром орудия служил сержант Беличенко, все еще стояла, как и две и три недели назад, на опушке векового соснового леса на западном берегу Днепра. В полукилометре в тылудеревня. Тамсады, молоко, холодное в самый жаркий день; батарейцы там дорогие гости.
По утрам старшина выстраивал батарею. В хромовых сияющих сапогах, затянутый в талииобразцовый старшина мирного времени, он журавлиным шагом шел вдоль строя. Глаза влажные, сонные и оттого особенно строги, в пышном чубе запуталась соломинканет, не на батарее ночевал старшина. А у землянки его сидела на припеке кошка, умывалась лапкой и жмурилась на солнце. И бойцы весело указывали на нее глазами друг другу.
Р-разговорчики! покрикивал старшина, идя вдоль строя.
Днемжара, медовый зной, в садах наливаются яблоки. Когда по ночам вспыхивают зарницы, яблоки кажутся белыми в темной листве.
Над этой тишиной и миром редко-редко пролетит самолет, да и то взобравшись на большую высоту. Если самолет немецкий, все сбегаются смотреть: любопытно, не успел еще глаза намозолить.
В один из этих знойных летних дней, когда и вода в реке, и воздух, и лист на деревевсе пронизано солнцем, Беличенко послали в деревню. Нужно было привести трактор из ремонта, а заодно получить сахар на батарею. Возвращался он оттуда уже после обеда, трясся рядом с трактористом на сиденье трактора, держа в руках перед собой каску с сахарным песком. У писаря ПФС, который отпускал продукты, бумаги не нашлось, он горой насыпал песок в каску, предупредив строго, чтоб «имущество» вернуть. И вот Беличенко ехал, весело балансируя каской на рытвинах, и думал о том, что сейчас приедет на батарею и после жары искупается в речке.
Свернули к лесу. Здесь, под самыми соснами, дорога была песчаная, мягкая. Метров сто оставалось до батареи, и было хорошо видно, как там чистят орудия. У крайнего слева пробивали канал ствола. Бойцы в сапогах, в летних защитных галифе, голые по пояслоснящиеся от пота загорелые тела их были ярко освещены солнцем, взявшись попарно, орудовали банником, с уханьем вгоняя его в ствол. Несколько в стороне, в белой нательной рубахе, с загорелой шеей, с короткой трубкой в зубах, стоял командир взвода.
Беличенко еще раз оглянулся на деревню. Оттого что они съехали в ложок, деревня и вся местность с садами вокруг нее как бы поднялись и хорошо были видны на фоне неба. И Беличенко увидел, как той же дорогой, которой выехал он сам, выходят из деревни и разворачиваются пыльные немецкие танки. Шесть штук. Без звука, без выстрела, словно пустили картину, а звук опоздали включить.
А на батарее тем временем продолжали весело чистить пушки, и они были развернуты в обратную от деревни сторону: на луг и реку, считавшиеся танкоопасными.
Вдруг каска в руках Беличенко дернулась, так что он еле удержал ее, гора песка в ней начала быстро оседать, образуя воронку. И первое, что сделал он, поспешно зажал ладонью дыру, чтоб сахар не вытек весь. После уже увидел, как тракторист, сидевший с ним рядом, начал клониться лбом к коленям и повалился с трактора. А трактор, все так же не торопясь, с железным скрипом и лязганьем продолжал двигаться по дороге, и Беличенко теперь один сидел на нем. Оттого что руки у него были заняты, он как-то растерялся.
Наконец он бросил каску, спрыгнул с трактора и побежал на батарею. Здесь ужеразворачивали пушки; ту пушку, у которой был забит канал ствола, тоже разворачивали, хотя стрелять из нее было нельзя. И все это, вместе взятое: танки, выстроившиеся перед деревней, где он только что получал сахар, полуголые батарейцы, спешно разворачивающие тяжелые пушки, трактор, самостоятельно, без людей идущий по пустой дороге, все это было как в страшном сне.
Только очутившись за щитом орудия и поймав в перекрестие панорамы танк с широкими, сверкавшими на солнце гусеницами, катившийся на него, как на учениях, Беличенко сразу вспомнил все, что ему следовало делать.
Они подбили этот танк уже вблизи окопов, но остальные ворвались на батарею.
Раненный, отброшенный взрывом, Беличенко видел, как три танка гнали к реке бойцов, стреляя по ним. Все меньше, меньше их становилось, и вот уже только командир взвода в нательной рубашке и коренастый наводчик второго орудия бежали впереди танков. Потом командир взвода упал, но поднялся и, стоя на коленях, рукой отталкиваясь от земли, пытался встать на ноги, грозил кулаком идущим на него танкам и что-то кричал, широко открывая залитый кровью рот. Танк с ходу ударил его в грудь.
До реки не добежал никто. К реке вышли танки, остановились на берегу, из них начали выпрыгивать танкисты. Они сбегали под берег, вздымая пыль ногами, и вскоре снизу донеслись их крики и плеск воды: день был жаркий.
Все произошло так быстро, что разум еще не успел забыть одно и свыкнуться с другим. Час назад Беличенко ехал на тракторе, кругом были мир и тишина, и он единственно мечтал искупаться. А на батарее дисциплины ради чистили орудия, и бойцы, потные, разгоряченные, спешили кончить, чтобы успеть до обеда сбегать на реку.
И вот они мертвы. Голые по пояс, без рубашек лежат в луговой траве, а в реке купаются немцы. И луг и река теперь ихние.
Те немцы, что искупались уже, сойдясь на огневой, рылись в вещах убитых, разговаривали. Многие даже брюк не надели, расхаживали в мокрых, прилипших трусах, босиком, с брызгами воды на теле. Привязав тол к стволам орудий и отбежав, они подорвали их одно за другим.
Ночью Беличенко уполз в лес. Недалеко от опушки, в овраге, он наткнулся на старшину. Тот лежал на спине, бескровными, холодными руками сжимая на животе слипшуюся в комок гимнастерку, веки его были влажны и вздрагивали. Он глухо стонал.
Посветлевшими от боли глазами он глянул на Беличенко, не удивился, а сказал только:
Меня, Саша, в живот ранило Ног чего-то не чувствую Будто нет их у меня. Погляди, ноги целы?
Ноги его в красивых хромовых сапогах бессильно, носками врозь лежали на мягкой земле.
Всю ночь Беличенко просидел около него. Было слышно, как по дороге через их огневую шли немецкие машины. Раздавались голоса, резкие сигналы, рычание моторов. Свет фар полосовал темноту: здесь был уже тыл, и немцы не опасались.
Чем больше рассветало, тем серей и бескровней становилось лицо старшины. Он еще раз открыл глаза, уже мутные, с ускользавшим взглядом.
Ты компас мой возьми Пригодится
Беличенко похоронил его на краю оврага и долгим взглядом оглянулся на все вокруг: на деревья, на небо, на землю, стараясь запомнить место, чтобы со временем, вернувшись, узнать его. Не думал он в тот момент, что это только начало, что много раз придется ему запоминать места, где похоронены товарищи.
В эту ночь резко переломилась погода, и к полудню пошел дождь. Лес притих. По вершинам его шуршало, как по крыше, а внизу было сухо, темновато и тепло. Но постепенно деревья начали промокать, с веток капало, и от земли навстречу дождю поднимался пар. Мокрые стволы сосен казались обугленными внизу, будто прошел по ним низовой пожар. У Беличенко промокла повязка, от этого рана в боку болела сильней.
Весь этот день и всю ночь он шел к фронту, ориентируясь по орудийной стрельбе и ракетам, всходившим в тумане. Низко над лесом тем же курсом шли на восток тяжело груженные «юнкерсы», слышно было, как они гудят над вершинами сосен.
Утро следующего дня было пасмурное. Дождь перестал, но все вокруг было полно ожиданием дождя, и деревья, просыхая, осторожно шумели на ветерке. Где-то стучал топор, звук разносился по лесу. Беличенко вначале свернул вглубь, но передумал и пошел на звук.
На дороге стояла крытая брезентом высокая немецкая фура с невыпряженными конями. Два немца прилаживали к ней колесо. Прячась за кустами, Беличенко осмотрелся. Прямо за дорогой тянулось болото. Между бурыми кочками лоснилась ржавая, как хлебный квас, вода. Над болотом молочной дымкой стлался туман.
«Места подходящие, подумал Беличенко, осматриваясь. Тут и крикнетне услышит никто».
Лежа на животе, он бесшумно стащил с плеча автомат. В это время один немец нырнул под повозку. Время шло. Вода подступала к телу. Наконец немец вылез, стряхнул с мокрых рук грязь, обтер их полой шинели и полез в протянутую товарищем пачку, норовя ухватить сигарету. Он стоял спиной, и Беличенко была видна его лоснящаяся от пота, выбритая щека. Зачем-то Беличенко подождал, пока он вынет сигарету, и тогда дал по нему короткую очередь, начиная ею длинный счет.
Другой немец, бросив сигареты, кинулся за повозку. Беличенко выстрелил. Немец метнулся к болоту. Он бежал по кочкам, оскользался, по щиколотку увязал в трясине, мокрые полы шинели хлестали его по ногам. Беличенко подержал его на мушке, но еще раньше откуда-то справа, из кустов, раздалась очередь.
Они одновременно вышли на дорогу: Беличенко и пехотинец, стрелявший по немцу. Он поднял с земли пачку сигарет, обтер о шинель и протянул Беличенко, угощая. Он был высок, жилист и небрит: шея, кадыквсе заросло черно-рыжей щетиной. Они закурили. В сыром воздухе табачный дым стлался понизу и не таял.
Повозка была с шинелями, одну шинель Беличенко надел на себя; под сиденьем они отыскали хлеб, несколько банок консервов, все это запихнули в немецкий ранец с рыжим телячьим верхом. У солдата был немецкий автомат. Беличенко тоже взял автомат убитого, запасся патронами: надо было переходить на немецкое снабжение.
Отойдя с километр в глубь леса, они сели под кустом; солдат вытащил из-за обмотки соскучившуюся без дела алюминиевую ложку. Беличенко достал из кармана нож.
Хлеб, который они ели сейчас, был их хлеб. И мясо в консервах было ихнее. Только упаковка немецкая. И лес вокруг, и вся земля здесь тоже были ихние. И вот на своей земле они вынуждены были оружием добывать пропитание.
Сняв сапоги, зло и туго наматывая портянку, Беличенко сказал:
Ничего! Поглядим, как оно дальше попляшет.
Он уже понимал, что дорога предстоит им длинная: в эту ночь не слышно было орудийной стрельбытак отодвинулся фронт. Но как бы ни была длинна и горька эта дорога, он всю ее намеревался пройти и только опасался, чтоб не подвела его рана, не загноилась бы. Он попросил солдата перевязать. Тот размотал бинт, внимательно оглядел рану, трогая воспаленную кожу вокруг нее холодными пальцами. Беличенко сидел с рубашкой, задранной на голову.
Так, сказал солдат, значит, есть первая отметина. Вот он, осколок, меж ребер сидит. Дышать не дает?
Не дает.
Я ж вижу, сказал тот удовлетворенно и начал бинтовать. Потом, помогая одеться, добавил:Перебитая кость крепче срастается.
Это была его любимая присказка. И еще, переобуваясь, разглаживая и натягивая на портянке каждую складочку, он всегда повторял:
Мозоль не пуля, а с ног валит.
Так они встретились с Архиповым, так вместе начали свой путь на восток, лицом к восходящему солнцу. Каждое утро оно всходило далеко от них, за орудийной стрельбой, за фронтами, за самым краем земли.
Иногда они видели дороги отступления. Раскрытые, выпотрошенные чемоданы, втоптанное в грязь тряпье, раздавленные повозки. На одной из таких дорог в кювете лежала маленькая чистенькая старушка в полосатых, кольцами, домашней вязки чулках, в мужских башмаках, с холщовым, выстиранным в дорогу вещевым мешком за плечамив нем тоже рылись. Она уходила от войны, война прокатилась мимо, оставив на дороге рваные, затекавшие дождем следы гусениц, скинула ее в кювет, и она лежала здесь, чья-то мать.
Синими утрами они видели русские деревни, дымы над трубами. Они смотрели на них из лесу, издали.
В одно такое утро Беличенко умывался из лужи, и сухой лист упал на воду. Это уже была осень. И трава вокруг стояла поблекшая, водянистая: ночью первый морозец прихватил и обесцветил ее. Беличенко глянул на Архипова, на солдат разных частей, разных полков, приставших к ним за это время, обносившиеся, худые, с нездоровыми лицами, оттого что шинели и сапоги по суткам не просыхали на них, они после ночи похода располагались в лесу: тащили хворост, разжигали костры, курили натощак и кашляли. Мысленно смерил он весь огромный пройденный ими путь, по которому со временем идти обратно, и впервые понял, что война будет долгая, не на год, не на два.
В это утро на бойкой дороге, по которой пулей проскакивали немецкие связные на мотоциклах, они натянули на уровне груди телефонный провод. И вскоре очередной связной, вырванный из седла, тяжело ударился о дорогу и забился под навалившимися на него людьми, которые выскочили из-за деревьев. Они смотали кабель, подхватили мотоцикл, связного и унесли их в лес.
Здесь Беличенко развернул добытую у мотоциклиста карту. Сидя на земле в накинутой на плечи немецкой шинели, он внимательно разглядывал ее. И солдаты, столпившись, тоже смотрели из-за его спины. Странная это была карта для их глаза. Русские названия деревень, написанные по-немецки, переименованные русские реки, и над всем этимРуссланд. Не Россия, не Советский СоюзРуссланд.
Они передавали друг другу это немецкое слово и с недобрым любопытством поглядывали на пленного. Он сидел под молодым кустом орешника и ладонью трогал сочащуюся кровью, всю в пыли щеку, которую разбил при падении. В нем еще не остыло возбуждение недавней борьбы; сгоряча он мог и умереть смело, и совершить любой смелый поступок. Но по мере того как возбуждение проходило, все неуверенней и тревожней становилось ему; он начинал сознавать себя пленным. При нем бензин из его мотоцикла разливали по зажигалкам. Но особенно пугал его молодой смуглый русский в немецкой шинели, разглядывавший карту. Он, видимо, командовал Этими людьми. Мотоциклист косился на немецкую шинель, снятую, наверно, с убитого, и ему делалось жутко.
Только один раз глянул на него Беличенко темными от ненависти глазами. Все пережитое за это времяразгром батареи, немецкие танки, гнавшие по лугу к реке бойцов; раненый командир взвода в нательной рубашке и то, как он пытался встать с земли; старая женщина в кювете; деревни синими утрами, мимо которых они шли голодные, все это стояло сейчас перед его глазами. Сквозь это смотрел он на немца, и ни жалости, ни пощады не было в его душеодна ненависть.
Вот в этот момент Архипов неожиданно для всех сказал:
Такие ребята и за революцию могли воевать, а вон что они с нашей землей делают.
Он сказал это, глядя на немца, и вздохнул. Беличенко разозлили его слова. А после он не раз вспоминал их.
Они потеряли друг друга глубокой осенью, когда вброд переходили начавшую уже замерзать речушку, последнюю на пути к своим. Архипов с бойцами шел впереди, Беличенко прикрывал. Раненный вторично, мокрый по пояс, он, отстреливаясь, перешел реку последним, расталкивая вокруг себя прикладом автомата плывущий лед. Когда выбрался на песок, словно солью покрытый изморозью, лег лицом вниз. Не было сил, не было патронов в автомате. Вода текла снего и замерзала. На той стороне подошел к берегу немецкий танк и стрелял в темноте огненными болванками.