Тарабас. Гость на этой земле - Йозеф Рот

Йозеф РотТАРАБАСГОСТЬ НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕРоман

Часть перваяИСПЫТАНИЕ

I

В августе тысяча девятьсот четырнадцатого года жил в Нью-Йорке молодой человек по имени Николай Тарабас. Гражданство у него было российское. А принадлежал он к одной из наций, которыми тогда еще правил великий государь и которые теперь именуют «окраинными западными народами».

Тарабас рос в состоятельной семье. В Петербурге учился в Технологическом институте. Не столько от искренней убежденности, сколько в силу опрометчивой горячности юного сердца он на третьем семестре обучения примкнул к революционной группе, которая немногим позже устроила покушение на херсонского губернатора. Тарабаса и его товарищей отдали под суд. Одни были осуждены, другиеоправданы. В число оправданных попал и Тарабас Отец отослал его из дому, посулив денег на случай, если он уедет в Америку. И молодой Тарабас покинул родину, без раздумий, как два года назад без раздумий стал революционером. Уступил любопытству, зову дальних стран, беззаботный, сильный, полный веры в «новую жизнь».

Однако уже спустя два месяца по прибытии в большой каменный город в нем проснулась тоска по родине. Перед ним еще открывался весь мир, а ему порой казалось, что все позади. Иной раз он чувствовал себя стариком, который тоскует по утраченной жизни и у которого нет больше времени начинать новую. И Тарабас, что называется, пустился во все тяжкие, даже не пытаясь приспособиться к новому окружению и подыскать работу. Он тосковал по нежно-голубой дымке родных полей, по замерзшей земле зимой, по неумолчному пению жаворонков летом, по сладковатому запаху печеной картошки в осенних полях, по кваканью лягушек в болотах и пронзительному стрекоту кузнечиков в лугах. Тоска жила в сердце Николая Тарабаса. Он ненавидел Нью-Йорк, высокие дома, широкие улицы и вообще все каменное. А Нью-Йорк был каменным городом.

Через несколько месяцев после приезда он познакомился с Катериной, девушкой из Нижнего Новгорода. Она служила официанткой в баре. Тарабас любил ее как потерянную родину. Мог говорить с нею, мог любить ее, ощущать ее вкус и запах. Она напоминала ему отчие поля, родное небо, сладкий запах печеной картошки в осенних полях. Хотя родом Катерина была из других мест. Но он понимал ее говор. Она же понимала его настроения и приноравливалась к ним. Смягчала и одновременно усиливала его ностальгию. Пела песни, каким и он выучился дома, знала людей такими, какими знал их он сам.

Он был ревнив, необуздан и ласков, готов и ударить, и поцеловать. Часами он слонялся возле бара, где работала Катерина. Нередко сидел за одним из ее столиков, наблюдал за ней, за официантами и посетителями, иногда заходил на кухню, чтобы понаблюдать и за поваром. Мало-помалу в присутствии Николая Тарабаса все стали испытывать замешательство. Хозяин пригрозил уволить Катерину. Тарабас пригрозил убить хозяина. Катерина попросила своего друга больше не приходить в бар. Но ревность снова гнала его туда. И однажды вечером он совершил злодейство, которое изменило ход его жизни. Но прежде случилось вот что.

Душным днем в конце лета он случайно забрел на передвижную ярмарку с аттракционами, какие в Нью-Йорке не редкость. Бесцельно ходил от одного балагана к другому. Не задумываясь, швырял деревянные шары в дешевый фарфор, стрелял из ружья, пистолета и старомодного лука по нелепым фигурам, приводя их в нелепое движение, катался на многочисленных каруселях, сидя то на лошадке, то на ослике, то на верблюде, проплывал на лодке через пещеры, полные механических привидений и зловеще булькающей воды, замирал от страха на русских горах, устремляясь то вверх, то вниз, а в комнатах ужаса рассматривал жуткие природные аномалии, венерические болезни и знаменитых убийц. В конце концов он остановился возле балагана цыганки, которая по руке предсказывала судьбу. Он был суеверен. И до сих пор никогда не упускал случая заглянуть в будущее, обращался к гадалкам на картах и астрологам, да и сам почитывал всевозможные брошюры по астрологии, гипнозу, внушению. Сивые кони и трубочисты, монахини, монахи и духовные лица, попадавшиеся навстречу, определяли его путь, направление прогулок и самые незначительные решения. Утром он старательно избегал старух, а также рыжеволосых. Евреев же, случайно встреченных в воскресенье, считал заведомыми вестниками беды. Такими вещами он заполнял большую часть своих дней.

Вот и у балагана цыганки он тоже остановился. На перевернутом бочонке, возле которого она сидела на скамеечке, лежали предметы, необходимые для колдовства,  стеклянный шар с какой-то зеленой жидкостью, желтая восковая свеча, игральные карты и горстка серебряных монет, палочка из ржаво-коричневого дерева и блестящие разномастные звездочки из золотого сургуча. Народу возле балагана предсказательницы толклось много, но подойти к ней никто не решался. Она была молодая, красивая и равнодушная. Словно и не замечала всех этих людей. Смуглые, унизанные перстнями руки она спокойно сложила на коленях, туда и смотрела. Под шелковой ярко-красной блузкой дышала полная грудь. Большие золотые талеры тяжелого, в три ряда, мониста тихонько подрагивали. В ушах серьги, из таких же монет. Казалось, весь этот металл позванивает, хотя на самом-то деле ничего подобного. Цыганка как будто отнюдь не стремилась стать платной посредницей между зловещими силами и земными существами, скорее она сама была одной из тех сил, что не толкуют судьбу людей, а определяют ее.

Тарабас протиснулся сквозь толпу, подошел к бочонку и, не говоря ни слова, протянул руку. Цыганка медленно подняла глаза. И долго смотрела Тарабасу в лицо, в конце концов он смешался и попробовал убрать руку. Только тогда цыганка схватила эту руку. Тарабас ощутил на ладони тепло ее смуглых пальцев и прохладу серебряных перстней. Не спеша, очень мягко, женщина притянула его поближе к себе, поверх бочонка, так что локоть его коснулся стеклянного шара, а лицо оказалось совсем рядом с ее. Люди у него за спиной тоже придвинулись ближе, он прямо чувствовал их любопытство. И это их любопытство словно толкало его к предсказательницеон бы с удовольствием перелез через бочонок, чтобы отделиться от толпы, остаться с цыганкой наедине. Опасался, что она заговорит во весь голос, что другие услышат, и уже хотел было отказаться от своей затеи.

 Не бойтесь,  сказала цыганка на языке его родины,  никто меня не поймет. Но сперва дайте мне два доллара, чтобы все видели! Многие тогда вообще уйдут.

Он испугался, потому что она угадала, какой язык ему родной. Левой рукой она взяла деньги, подержала напоказ, чтобы все видели, и положила на бочонок. Затем на родном языке Тарабаса проговорила:

 Вы очень несчастливый человек, сударь! По вашей руке я читаю, что вы убийца и святой! Более несчастливой судьбы не бывает. Вам суждено грешить и каяться, еще на этом свете.

Цыганка отпустила руку Тарабаса. Потупила глаза, сложила руки на коленях и опять замерла без движения. Тарабас повернулся, собираясь уходить. Люди расступились, освобождая дорогу, полные глубокого почтения к человеку, который дал цыганке два доллара. Каждое слово предсказательницы врезалось ему в память, каждое по отдельности, Тарабас мог повторить их так, как они были сказаны, но пока что не осмыслил. Он безучастно пошел дальше меж тирами и балаганами фокусников, повернул, решил уйти с ярмарки, подумал о Катерине, за которой, как всегда, вскоре зайдет, о том, что она вроде бы стала ему безразлична, и тотчас воспротивился такой мысли. Был конец августа Над головой свинцово-серое небо, узкое каменное небо в узких улочках, среди высоких каменных домов. Уже который день ждали грозу. А ее все не было. В этой стране царили другие законы, здешняя природа подчинялась практичным здешним людям. Они же сейчас в грозе не нуждались. Тарабас мечтал о молнии, о ярком зигзаге молнии из тяжелых туч, из брюхатого неба, низко нависшего над просторными золотыми нивами. Грозы не было. Тарабас покинул ярмарку. Пошел в бар, к Катерине. Значит, он убийца и святой. Избранный для великих дел.

Чем ближе он подходил к Катеринину бару, тем яснее, как он полагал, становилась ему суть предсказания. Слова цыганки мало-помалу складывались в осмысленную цепочку. Итак, думал Тарабас, сперва я стану убийцей, а потом святым. (Невозможно ведь как бы на полпути отказаться от судьбы, которая наверняка пряла свои нити независимо от Тарабаса, и таким образом в следующий же миг добровольно изменить свою жизнь.)

Войдя в бар, Тарабас с первого взгляда не увидел Катерины среди девушек-официанток, а когда в ответ на вопрос, где она, услыхал, что Катерина попросила отгул, получила разрешение и придет только около девяти вечера, был весьма озадачен; уже это он воспринял как начало предсказанной ему судьбы. Сел за столик и заказал джин официантке, которая хорошо знала его как друга Катерины, а неуемное беспокойство спрятал под обычными шутливыми репликами, с какими завсегдатаи обращаются к официанткам. Поскольку время тянулось крайне медленно, он заказал еще джину, а затем и еще. А так как по натуре был на выпивку слабоват, то скоро потерял разумное представление об окружающем мире и обстоятельствах, в каких находился, и без всякой нужды затеял скандал.

Тогда хозяин, мужчина крепкий и упитанный, давно уже питавший к Тарабасу неприязнь, подошел к нему и велел убираться из бара. Чертыхаясь, Тарабас расплатился, вышел из заведения, однако, к огорчению хозяина, остался возле двери караулить Катерину. Спустя несколько минут она появилась, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами, явно в большой спешке, со страхом в глазах и, как показалось Тарабасу, красивая, как никогда.

 Ты где была?  спросил он.

 На почте,  ответила Катерина.  Пришло письмо, заказное, я за ним ходила, почтальон не застал меня дома. Отец захворал. Помрет, наверно. Надо возвращаться домой! И как можно скорее! Ты мне поможешь? У тебя есть деньги?

Ревниво и недоверчиво Тарабас пытался прочесть в глазах, в голосе и лице возлюбленной ложь и обман. Долго смотрел на нее с пытливой, укоризненной грустью, а когда она, в полном замешательстве, опустила голову, сказал (внутри уже закипала ярость):

 Врешь ты все! Где ты была на самом деле?

В тот же миг он вспомнил, что нынче среда, день, когда у повара выходной, и подозрение обрело реальность и живость. Ужасные картины молнией мелькали в мозгу Тарабаса. Он уже стиснул кулак и ткнул Катерину в бок. Она пошатнулась, выронила сумочку, шляпка слетела с головы. Тарабас поспешно поднял сумочку, перерыл ее содержимое, не переставая твердить: «Где письмо отца?» Письма он не нашел.

 Наверно, я его потеряла! От волнения!  пролепетала Катерина, в глазах у нее блестели слезы.

 Вот как, потеряла!  рявкнул Тарабас.

Кое-кто из прохожих уже с любопытством остановился. Из бара вышел хозяин. Защищая, левой рукой обнял Катерину за плечи и отодвинул себе за спину, а правую вытянул вперед и крикнул:

 Нечего затевать свару возле моего бара! Убирайтесь! Я запрещаю вам находиться здесь!

Тарабас взмахнул кулаком и со всей силы врезал хозяину по физиономии. Крохотная капелька крови выступила на широкой переносице хозяина, потекла по щеке узкой красной полоской. Отличный удар, подумал Тарабас, сердце его возликовало, преисполнившись еще более жаркой злобой. Кровь, которую он пролил, подогрела жажду увидеть еще больше крови. Казалось, в тот миг, когда потекла кровь, хозяин стал ему настоящим, лютым врагом, единственным, какой был у него в гигантском каменном Нью-Йорке. И когда этот враг полез в карман за носовым платком, чтобы утереть кровь, Тарабас решил, что он ищет оружие. И потому бросился на хозяина, скрюченными пальцами вцепился ему в горло и душил, пока тот не упал, ударившись головой о стеклянную дверь бара. Невообразимый шум наполнил голову Тарабаса. Треск и звон стекла, глухой удар от падения вражеского тела, многоголосый крик глазеющих, забавляющихся и одновременно перепуганных прохожих, официанток и посетителей слились в океан ужасных звуков. Не отпуская могучую шею хозяина, Тарабас упал вместе с ним. Сквозь пиджак и жилет он чувствовал его плотный, мускулистый живот. Разинутый рот врага выставлял на обозрение красную глотку, бледно-серое нёбо, под которым диковинным зверьком шевелился язык, ослепительную белизну крепких зубов. Тарабас видел пузырьки пены в уголках рта, посиневшие губы, выпяченный подбородок. Внезапно чья-то незнакомая рука сгребла Тарабаса за воротник, едва не удавила, подняла вверх. Боли и насилию он противостоять не мог. Разжал пальцы. Не глядя по сторонам. Ничего вообще не видя. Неожиданно его обуял страх. Отчаянно работая локтями, он растолкал толпу; в ушах по-прежнему шумело, в груди огромный, неизъяснимый ужас. Большущими прыжками он пересек улицу, слыша за спиной погоню, крики и пронзительный свисток полицейского. Он бежал. Чувствовал, что бежит. Бежал, словно у него десять ног, недюжинная сила в бедрах и икрах, свобода впереди, смерть за спиной. Свернул в боковую улицу, бросил взгляд назад. Никого. Забежал в темное парадное, схоронился под лестницей, увидел и услышал, как погоня промчалась мимо. По лестнице спускались люди. Он затаил дыхание. Целую вечность, так ему показалось, сидел тихо-тихо Словно в могиле. В гробу. Где-то плакал младенец. Во дворе гомонили дети. Эти голоса успокоили Тарабаса. Он одернул рубашку, пиджак, поправил галстук. Встал и опасливо пошел прочь. Улица выглядела как всегда. Тарабас вышел из подворотни. Уже свечерело. Зажглись фонари, и окна магазинов были ярко освещены.

II

Вскоре Тарабас, к своему ужасу, заметил, что снова идет к бару. Остановился, свернул за угол, в боковую улицу, уверенный, что надо держаться левее, а через секунду-другую обнаружил, что шел по периметру прямоугольника и во второй раз приближается к бару. Все это время он, по обыкновению, высматривал какой-нибудь знак, предвещающий удачу или беду,  белого коня, монахиню, рыжего человека, рыжеволосого еврея, старуху, горбуна. Так ничего и не высмотрев, он решил приписать судьбоносный смысл другим вещам. Начал считать фонари и камни мостовой, маленькие четырехугольные решетки водослива, закрытые и открытые окна домов и число собственных шагов от определенной точки улицы до следующего перехода. Испытывая таким манером всевозможные оракулы, он добрался до одного из тех длинных, узких, благотворно темных кинотеатров, которые тогда еще назывались «синема» или «синематограф» и порой ночь напролет без перерыва крутили многообразную программу. Поскольку Тарабасу почудилось, что театр возник перед ним внезапно (будто он к нему не подходил), он воспринял это как знак, купил билет и вошел в темный зал, следуя за путеводным лучом желтоватого фонарика билетера.

Он сел, причем не на привычное угловое место, а в центре, меж другими людьми, поближе к экрану, хотя видно отсюда хуже. Но он решил целиком сосредоточить внимание на экранном действии. Поначалу безуспешно, то ли потому, что смотрел фильм с середины, то ли потому, что сел слишком близко к экрану. Приходилось задирать голову, так как ряд, где он сидел, располагался слишком низко, и у него скоро заболела шея. Впрочем, мало-помалу его увлек фильм, начало которого он пробовал угадать, словно разгадывал ребус из иллюстрированного журналаон частенько коротал над ними часы, когда ждал Катерину. В конце концов он понял, что речь на экране идет о судьбе странного человека, который безвинно, даже по благородным причинам, защищая беззащитную женщину, стал преступником, убийцей, вором и грабителем, а беззащитная дама так и не поняла, что все эти ужасы он совершил ради нее; в итоге он угодил в тюрьму, в жуткий застенок, был приговорен к смерти и кончил жизнь на эшафоте. Когда его, как водится, спросили о последнем желании, он попросил разрешения своей кровью написать на стене камеры имя возлюбленной и чтобы власти обещали никогда не стирать эту надпись. Взяв у подручного палача нож, он порезал себе левую руку, окунул в кровь указательный палец правой и написал на каменной стене камеры сладчайшее из имен«Эвелина». Судя по костюмам, дело происходило не в Америке и не в Англии, а в одной из легендарных балканских стран Европы. Умиротворенный, герой сложил голову на плахе. Экран опустел. Приятное жужжание проектора смолкло, как и фортепиано, сопровождавшее драмы. Секунду-другую Тарабас размышлял, нет ли в увиденном фильме явной переклички с его собственными переживаниями и нельзя ли отнести его к числу особенных знаков, какие, по его мнению, обычно посылали ему небеса. Некая связь безусловно существоваламеж ним и героем, меж Катериной и Эвелиной. Но прежде чем Тарабас сумел поточнее определить эту связь, экран вновь осветился и начался новый фильм.

То была одна из библейских историй, а именно история о том, как Далила остригла волосы Самсону, чтобы тот лишился своей силы и покорился филистимлянам. Если под впечатлением предыдущего фильма Тарабас уже был склонен отдать себя в руки земного правосудия и принять геройскую участь, каковая сблизит его с человеком на эшафоте, то теперь образ Самсона, который, даже ослепнув, отомстил филистимлянам и Далиле, соблазнял его желать куда более героической смерти Самсона. И, устанавливая связь меж Далилой и Катериной, он начал путать обеих. Прикидывал, каким бы образом в американских условиях, совершенно отличных от библейских, отомстить миру обывателей-филистимлян, по примеру иудейского героя. Ведь и в Нью-Йорке наверняка возможны чудеса, как в древней земле Израиля. И с помощью Господа, пожалуй весьма благосклонного к Тарабасу, можно опрокинуть мощные столпы тюрем и судов. Тарабас ощущал силу в своих мышцах. Крепкая вера жила в его сердце. Он был католик. Правда, в церковь давно уже не ходил. Юным студентом, преданный революции, он отказал грозному Богу детства в послушании и вере, а вскоре сделался пленником суеверийтрубочистов, белых коней да рыжих евреев. Но все еще лелеял и любил представление о Боге, который не покидает верующих и любит грешников Конечно, Бог любит его, Николая Тарабаса. И он решил по окончании программы отдать себя в руки земного правосудия, богобоязненно уповая на милость небес.