Рассвет. Эшелон все еще стоит. В вагонах оживает людское лихо. Грудные детишки плачутмокро им и голодно. Малыши, которые умеют уже говорить «мама» и «папа», просятся «на двор», хотят есть и пить.
В вагон затолкали почти полсотни человек. В вагоне не было воды. В вагоне не было печки. В вагоне нельзя было открыть окна. В вагоне были наглухо заперты двери. В вагоне были только четыре голые стены, крыша и пол. В вагоне была одна дыра в полу, размером с литровую банку, ничем не отгороженная, служившая туалетом. Так было во всем эшелоне, выехавшем со станции Ворволинцы Залещицкого уезда.
Утро. Эшелон все еще стоит. Шум в вагоне моментально стихает, как только люди понимают, что снаружи что-то происходит. Неважно, что. Запертых в вагоне людей интересует все, потому что это может касаться их самих. Они беспомощны и целиком зависят от тех, кто за стенками вагона. Напрягают слух, строят догадки и шепотом комментируют происходящее:
Идут в нашу сторону!
По-русски говорят?
Что, что они говорят?
Тихо-о-о!
Кажется, с собаками
Мороз, наверное, снег скрипит
Тихо! Остановились
Голос снаружи, который уже всем слышен. И хоть говорит по-русски, все понимают.
Список готов?
У меня.
Конвой?
В порядке!
Тогда давай, открывай дверь!
Данилович узнал голос комиссара Леонова. Лязгнул засов. Это в их вагоне. Люди отпрянули от двери; лучше сделать вид, что их это не касается. Еще дальше отбросили их волна морозного воздуха и яркость дня, хлынувшие в вагон одновременно с грохотом распахнутых во всю ширь дверей.
На противоположном пути тоже стоял товарный состав, только вагоны были больше. Это были советские вагоны, широкоосные. Колея широкаяроссийская. И паровозы большиероссийские, с красными звездами на мордах. Это они выли так непривычно для польского уха. Вагоны, хоть и товарные, были кое-как приспособлены к перевозке людей на дальние расстояния. В вагоне были двухэтажные деревянные нары. В вагоне в самом центре была чугунная печка-«буржуйка». В вагоне под самым потолком были два небольших оконца, наглухо закрытые снаружи железным ставнем. В вагоне не было воды. В вагоне не было электричества. Зато был керосиновый фонарь. В вагоне была только одна дыра в полу, диаметром с литровую банку, ничем не отгороженная, служившая туалетом.
Так было в каждом из пятидесяти вагонов состава, который стоял на противоположном пути.
Люди поеживались от холода и молча ждали. Комиссар Леонов с трудом вскарабкался в вагон. Следом за ним ловко вскочил красивый брюнет, моложе комиссара, повыше ростом, в белом кожухе, в валенках. Тоже офицер. Даниловичу показалось, что Леонов несколько раз бросил быстрый взгляд в его сторону. Этот новый, в белом тулупчике, равнодушно огляделся, потянулся к холщовой полевой сумке, достал список. Такой же листок достал из кармана Леонов.
Итак, граждане переселенцы! Итак Слушайте внимательно, повторять некогда. Это ваш новый начальник эшелона. Он указал на офицера в кожушке. Как у нас говорят: «Царь, Бог и воинский начальник!»
У того, в кожушке, ни один мускул на лице не дрогнул. В отличие от Леонова, ему, видно, было не до шуток. Он просматривал список. Леонов закончил суровым приказным тоном:
Ну, так, граждане переселенцы: поименованные забирают все свои вещи и переходят в тот вагон напротив.
Кто-то из женщин не выдержал, следом вступили остальные, царившая до сих пор тишина сменилась нарастающим галдежом.
А куда вы нас еще повезете?
Мы думали, конец нашим мучениям.
Без воды!
Без еды!
Хуже свиней, по нужде и то выйти нельзя.
Над детьми сжальтесь
Новый комендант эшелона решительно вступил в свои права. Кивнул, и двое солдат с винтовками подскочили к выходу. Щелкнули затворы.
Молчать! Молчать, граждане переселенцы! Тут вам не базар. Мы исполняем указание советской власти и никакого сопротивления не потерпим.
Все замолчали, только какой-то ребенок, вопреки попыткам матери утихомирить его, продолжал громко всхлипывать.
А теперь те, кого я назову, переходят в тот вагон. Быстро, без разговоров и вопросов. Все, что вам положено знать, в свое время вам скажут. И предупреждаю. При каждой попытке неподчинения конвою, при каждой попытке бегства солдаты получили приказ стрелять без предупреждения! Ясно?
Комиссар Леонов начал читать: фамилия, имя, отчество. Новый комендант в своем списке отмечал названных. Тем следовало немедленно перебираться в новый вагон.
Давай, давай! Быстрее, быстрее!
Пан комиссар, чемодан не могу найти
Ничего, быстрее, пересаживайтесь. Чемодан потом найдем. В Советском Союзе, как в природеничего не исчезает.
Леонов читал. Новый проверял. Солдаты помогали перебраться из вагона в вагон старикам и детям. Ступенек у вагонов не было, пороги обледенелые, высокие. А люди есть люди. Сначала нервничали из-за того, что их пересаживают и повезут дальше, теперь заволновались, что кого раньше выкликнут, тот займет лучшее место в новом вагоне. Леонов читал: Ниский, Вжосек, Журек, Зелек, Шайна, Груба, Бялер, Земняк, Курыляк, Ильницкий
Флорек Ильницкий тащил к выходу какой-то мешок. Гонорка протискивалась из конца вагона с Марысей Яворской на руках. Адась ухватился за ее юбку. Ильницкого пропустили без вопросов. Гонорку задержал новый.
Вы Ильницкая Гонората?
Ну, я
А ребенок чей?
Мой, а что?
Ваш? А у меня тут в списке нет ваших детей. Ильницких тут двое. Ильницкий Флориан, ваш муж. И вы, Ильницкая Гонората. Детей тут нет. Чей это ребенок? А это чей малец?
Гонорка и не думала сдаваться.
Мои! Это Адась, а это Марыся. Теперь они сиротки малые.
Сироты? услышал Леонов. Чьи сироты?
Как будто вы не знаете, пан комиссар! Яворских. Я их пригрела, теперь они мои.
Гонорка прикрыла Марысю от холода, крепче сжала руку Адася.
Ну, что, можно мне идти, дети на морозе простудятся?
Новый остановил ее жестом руки, наклонился к Леонову, они о чем-то пошептались. У Гонорки в глазах заблестели слезы. Марыся тихонько плакала. Адась в куцой куртенке дрожал от холода. Женщины, почуяв неладное, снова не выдержали и вступились за Гонорку. Все громче, все решительнее.
Гонорка их родственница!
Тетка, что ли
Родственница! Имеет право
Она им как родная мать
Комиссары закончили совещание, что-то записали, новый подошел к Гонорке.
Люди говорят, что вы их родственница? Это правда?
Правда, пан комиссар, правда! перекрикивали бабы друг друга.
Тихо, граждане! Я гражданку Ильницкую спрашиваю, а не вас. Кем вы им приходитесь?
Ну тетей! Покойная Ядвига, их мать, и я
Ну, хорошо, хорошо, пусть будет тетка! У вас тут все такие тети? это уже вопрос к Леонову. А потом опять в сторону Ильницкой и всех остальныхгражданка Ильницая, поручаем вам временно опеку над этими детьми. Можете перейти в другой вагон вместе с ними.
Пан комиссар, Бог вас
От радости Гонорка пыталась поцеловать ему руку. Новый растерянно отступил.
Наблюдая за проблемами Гонорки, Ежи Данилович неожиданно осознал, что и с его семьей может случиться то же самое. Ведь они даже сейчас могут разделить его с женой и сыном! Нет документов о браке с Наталкой, нет метрики сына. Если Леонов не поставил их в список, что делать? Что же делать? Все страхи и надежды в руках комиссара Леонова! И Ежи рискнул.
Скорее, Высоцкая, скорее!
Высоцкая никак не могла справиться с багажом и непослушными мальчишками. Леонов пошел за ней в глубь вагона. Новый разговаривал с солдатами из конвоя. Момент был самый подходящий, и Данилович оказался рядом с Леоновым.
Пан комиссар, хотел поблагодарить за жену и сыночка, прошептал он, а его серебряные карманные часы на цепочке скользнули в карман комиссара.
Удивленный Леонов исподлобья взглянул на Ежи, сунул руку в карман. Тут же ее вынул, и как ни в чем не бывало, стал торопить Высоцкую.
Ну, что, Высоцкая, долго еще там?
На секунду только повернул голову к Даниловичу и прошипел сквозь зубы:
Ну, ты, Данилович твою мать
Вечер. Новый эшелон все еще стоит. Весь день шла перегрузка ссыльных из польских вагонов в российские. Людям уже известно, что станция пересадки называется Шепетовка. Недалеко от польской границы, но уже за ней, в России! Так они говорятв России. Не говорят: Советский Союз, короткоСоветы. Советы, советский, Россия, российский. Для людей из эшелона Шепетовка еще до войны была в Советах, в России.
Похоже, нас уже из Польши вывезли?
Ага. Похоже на то.
Где это видано, чтобы поляков из собственной страны выселять?
А что, раньше, при царе не вывозили?
Ты что, в школу не ходил?
О Сибири не слышал?
Опять нам Польшу разорвали на части. С одной стороны немцы, с другой русские
Нет уже нашей Польши, кто теперь вступится за таких бедолаг, как мы?
Как этонет Польши? С Польшей, брат, как с тем лесом«Не было насбыл лес, не будет насбудет лес».
Дай Боже, дай Боже
Шепетовка. Ни глубокий снег, ни морозный иней не могли скрыть ее безобразного убожества. Оно было везде. Даже на станции. Мало чему помогали густо натыканные где и как попало, красные транспаранты и флаги. И бесконечные портреты Иосифа Сталина. Ленин попадался реже. А еще реже два бородачаМаркс и Энгельс, о которых люди из эшелона мало что знали.
На станции целый день ревели маневровые паровозы. Ревели музыкой маршей огромные охрипшие станционные репродукторы.
В Шепетовке позволили, наконец, людям из эшелона набрать воды. По двое, трое, навьюченные ведрами, банками, котелкамичто у кого было, в сопровождении конвоя шли к станционному насосу, брали воду. Вода! Не обращая внимания на мороз, жадно пили, мыли руки, умывались. Здесь, у насоса была единственная возможность встретиться с людьми из других вагонов, что-то спросить, что-то услышать, поделиться новостями. Некоторым посчастливилось даже обменяться парой фраз со снующими по станции железнодорожниками. Новые конвоиры, в основном молодые солдаты-призывники, в большинстве своем русские, украинского не знали, а уж что говорить о польском. С самого начала вели себя с предписанной строгостью, особенно в присутствии командиров. Видно было, что боятся их как огня. Друг другу тоже не доверяли. Неусыпно следили только за однимчтоб, не дай Бог, подконвойный не сбежал. При каждом выходе из вагона и возвращении как можно строже выкрикивали полученный от командиров приказ:
Внимание! При попытке побегастреляем без предупреждения!
А какой-нибудь особенно усердный иногда добавлял:
По путишаг влево, шаг вправостреляю без предупреждения! Ясно? Тогда марш!
Но даже самый строгий, самый усердный конвой в таком людском муравейнике не в состоянии был все заметить, за всем уследить.
Местные железнодорожники, русские и украинцы, тоже не знали станцию назначения ворволинецкого эшелона. Раз их перегрузили на широкую колею, значит повезут в глубь России. Но куда?
Таких эшелонов, как ваш, в Шепетовке еще не было. Женщины, дети! А за что вас выселяют?
Если б мы знали! Забрали из хаты и повезли.
А командиры говорят, что выпольские паны, буржуи, помещики, бунтуете против советской власти.
Мы помещики, мы буржуи? Ой, что-то мне, парень, кажется, что я свои портки дольше задницей протирал, чем ты свои.
Нет, таких эшелонов мы в Шепетовке еще не видали Было, правда, еще осеньюв такие же составы грузили польских офицеров, что тут в плену сидели. Много их было. Казарм не хватило, так этих ваших офицеров даже в школах держали. Так то и вправду были паны! Мундиры красивые, сапоги с голенищами Я у одного даже часы купил. А куда их повезли отсюдатоже не знаем.
Русские вагоны были значительно больше, свободнее. И главноездесь были нары! Двухъярусные, сколоченные из досок. Первые споры начались из-за места на нарах. Лучшие места были наверху, у самой стены. Хужевнизу, особенно у дверей. Самые плохиерядом с клоачной дырой. Что делать, кто первыйтот выбирает, смирились люди с этим правилом. Но все-таки два исключения сделалидля кормящих матерей с грудными детьми. Для Наталки Данилович и поселенки Ханки Зелек места на верхних полках нашлись.
Главноебыли нары!
Главноебыло немного воды!
Главноеможно было развести огонь в печке!
Главноев темноте можно было зажечь карбидную лампу, свечку или лучину!
Поделили нары. Потом делили воду. Мало ее было на такое количество людей, но хоть чаю все могли попить. А ведь они уже несколько дней не мылись. Перебранки перебранками, а женщины и в этом случае дружным хором настояли на том, что грудных детишек надо выкупать. Молодым мамам выделили дополнительно котелок воды. Им же уступили право первыми поставить греть воду на печку. А вот в том, что касается следующих по очереди, согласия было меньше. Спорили, куда сложить багаж, кому, сколько места положено на нарах, кто с кем будет соседствовать.
Ночь. Эшелон все еще стоит. Снаружи стук колес проезжающих мимо поездов, рев российских паровозов. Люди в вагоне кое-как разложились, нашли себе место, спят. Но не все. В проходе между нарами пылает докрасна раскаленная печурка. Благотворное тепло растекается кругами по вагону. Не до всех доходит, но ведь всегда можно к печке подойти, протянуть ладони и хоть немного согреться. В открытой дверце переливаются, мигают золотисто-красные языки пламени. Огонь! Он дает тепло и притягивает, как магнит.
Вокруг печки собрались мужчины. Дымят подольским самосадом и вполголоса, чтобы не будить спящих, говорят, говорят, говорят.
Ну, вот все и улеглись как-то. Мантерыс поворошил огонь, сыпнул искрами, прикурил щепкой самокрутку. В тех вагонах мы бы, того и гляди, задохнулись. Тут тоже не больного просторно, а все-таки
Так я вам, мужики, скажунасчет просторноне просторно, это так, как с тем евреем, что сварливую жену имел и кучу детей, с раввином и козой Бялер грел окоченевшие руки и рассказывал анекдот. Посмеялись.
С этим твоим евреем и козой было аккурат как с нами: радуемся, как дураки, что вагон побольше.
Жаль только, что нет тут раввина, который бы нам в беде что-нибудь мудрое посоветовал.
Вот холера, вы, евреи, всему найдете объяснение.
И везде вам хорошо.
Ну, да! Что ж ты, Йосек, вроде такой умный, а дал себя выселить? Не мог вовремя у своих еврейских комиссаров в Тлустом или даже в Залещиках доброго совета попросить? Помогли бы тебе, наверное, как еврейеврею.
А что, скажешь неправда? Как Советы к нам пришли, кто их в Тлустом приветствовал? Одни евреи и украинцы.
Я там никого не приветствовал, защищался Йосек. Ни при поляках, ни при Советах. Дал Бог жизнья и жил. Позволит Бог жить, буду жить дальше. Все в руках Всевышнего!.. Пусть каждый сам за себя отвечает. Не ровняй услышанного с увиденным! Ты меня видел, Мантерыс, чтоб я кого в Тлустом приветствовал? Ну?
Он прав! Вы что, мужики, Йосека не знаете, ему до комиссаров дело, как мне до княгини Любомирской! Евреи, евреи! А что, может, поляков таких в Тлустом не было, которые Советам радовались?
Ты кого имеешь в виду? Дереня?
А хоть бы и его! А Домбровский не приветствовал? Речь даже на площади держал.
Голодранцы и коммунисты! Мало этот Дерень до войны в полиции насиделся? За коммунизм таскали.
Коммунистыне коммунисты, а поляки, и все тут. Как же это, врагов, которые на Польшу напали, привечать?
Ни черта им не помогли их красные банты! Вон, едут теперь оба, как кролики, в том же составе, что мы.
Не может быть? И их забрали?
Я сам в Шепетовке с Деренем разговаривал, как сейчас с вами.
Так вот в жизни бывает. А помните, мужики, овчарку Бяликова?
Злая, как холера, портки мне чуть не порвала.
Обученная! Кароль ее у полицейских в Тлустом купил.
А теперь представьте, псина эта за нашим поездом неслась от самых Ворволинцев аж до Тарнополя! Где мы покойницу Яворскую оставили.
Не болтай!
Бих ме, что так и было!.. Нашла Кароля, выла, лаяла возле вагона, а какой-то долбаный боец ее пристрелил.
Верная псина.
Собака. Говорят же «предан, как пес»
А слыхали, дедушка Калиновский умерли?
Упокой, Господи, его душу!.. Как, когда?
Ясек Калиновский под водокачкой мне рассказал На вторую ночь, как мы из Ворволинцев тронулись, дедушка как уснули, так и не проснулись.
За бабкой они отправились.
И как нашу Яворскую, деда Калиновских из вагона вынесли и где-то на снегу оставили.
Ни ксендза, ни похорон христианских.
Бабка Калиновских, Яворский, Яворская, дед Калиновских, что с Владеком, тоже неизвестно!