Степу жалко, говорит Саня, единственный, кто не улыбается.
Ничего, роняет Вася Лебедев. Нет, он не хочет сказать, что все это, мол, ерунда, он хочет сказать, что Степу мы помним и сделаем все, чтобы...
И все поняли, что Вася сказал.
Учтем, Саня, итожит Вася и толкает Скворца в плечо.
Мы встаем и уходим, я и Саня.
В большой классной комнате, глядящей одними окнами на овраг, а другимина пустыри, пацаны говорят нам, что чеченцы сорвали растяжку в овраге.
Одного раненого видели! кричат возбужденно. Его аж подбросило. И заорал! Они полезли за ним, мы еще одного подстрелили. А они потом как дали из «граника»! И не попали! Но все стекла нахер повылетели...
Чего там слышно из ГУОШа? спрашивают меня.
Ничего. Приедут, наверное. Вызволят.
Мы заглядываем еще в несколько комнат. Все целы, стреляют или снаряжают магазины.
«Уже скоро, наверное, приедут, думаю я о помощи из ГУОШа, знают же они, что мы тут окружены. Должны нас вытащить отсюда. Главное, чтоб не убили, когда мы будем выезжать. Может быть, нас не будут штурмовать. Дядя Юра и Степкаи все, больше никого... Зачем мы полезли на крышу? Пересидели бы. Кто предложил на крышу идти?»
Не могу вспомнить.
«Или, наоборот, не надо было с крыши уходить? Что мы стали так суетиться? Как глупо все...»
Мне не очень страшно. Вовсе не страшно.
«А почему Степа последний спускался? Ведь должен был я последним уходить. Или Язва...»
Отмахиваюсь от этой мысли. Потом, все потом. Так получилось.
X
Воздух в комнате треснул, метнулся по углам, уполз в щели. Во все стороны густо и жестко плеснуло песком, полетело щепье и стекло. Сетка, висящая на окнах, затряслась. Язву отбросило, он с грохотом упал на пол, на спину, и остался лежать с раздробленным лицом. И только, как мне показалось, похоже на рыбий шевелил раскрываемыми губами рот.
В бойницу, в мешки и плиты влепили заряд гранатомета. В ушах звенит.
Тут же под окном гакнул и осыпался еще один взрыв. И сразу еще один.
Андрюха Конь, вытерев голой рукой лицо, с трудом расщуривает глаза и снова встает к пулемету. Вслепую бьет очередью и вновь трет глаза.
Второй номер! Лента! орет он и опять трет глаза. Я вижу под его глазами красные кровоточащие борозды, глаза тоже залиты красным, и, кажется, веко порезано, наверное, в его ладонь впился кусок стекла, и он трет себя этой ладонью, ничего не замечая.
Они идут! кричит кто-то.
Глядя в окно, я вижу перебегающие фигуры, их много.
«Господи! Господи, как их много!»хочется заорать.
Кажется, что чеченцы движутся неспешно. Да, они неспешно бегут... прямо к нам. Зачем они сюда, к кому?
Один из бегущих, выхваченный моим суматошным зреньем, прячется за сараюшку, где располагается кухонька Плохиша, присаживается и, скалясь, кладет гранату в подствольник.
Прицеливаюсь и стреляю: в присевшего за сараем удобно стрелять по диагонали, спрятавшись за стеной. Чеченец дергается, но, не боясь выстрела, выворачивается в мою сторону и... Не знаю, стреляет ли он, я отстраняюсь, поднимаю вверх автомат.
«Косая тварь...»ругаю себя.
И снова: «Зачем они бегут сюда?»
Торопясь, словно опаздывая, стреляем.
Граната! вскрикивает кто-то рядом со мной.
Вскидываю взгляд, стремясь увидеть легкий овальный слиток, готовый разорваться, и вижу. Граната бьется в сетку на окнах и падает назад, вниз, под окна школы.
Услышав уханье разорвавшейся гранаты и надеясь, что взрыв отпугнет чеченцев, я снова пытаюсь выстрелить, но рожок пуст. И другой, привязанный синей изолентой к вставленному в автомат, тоже пуст. Бросаю их Амалиеву, к его столу, где он сидит у рации и снаряжает пацанам рожки.
Анвар, быстрей! кричу.
Он смотрит на меня озлобленно, загоняя патроны в чей-то рожок.
Я смотрю вокруг, замечаю автомат Язвы под кроватью Сани Скворца. Подбегаю туда и вижу чей-то носок. «Мой или Саньки?»
Отстегиваю от Гришиного автомата рожки, вижу, что один полный, а в другомпоследний патрон. Пристегиваю к своему, смотрю на спины, на лица пацанов. Они перебегают от окна к окну: мокрый, с бешеными глазами Столяр, взвинченный Федька Старичков, Кизя, с алюминиевыми, спокойными скулами и тонкими губами, Дима Астахов, повесивший трубу гранатомета за спину, Валя Чертков с одним раскрытым до предела глазом и с другим, которого совсем не видно, Скворец...
Андрюха! ору я Суханову, который так и не сходил с места. Смени позицию!
Андрюха Конь хватает пулемет за ствол и перебегает.
«Он же руку сожжет!»мелькает у меня в голове.
Присев на корточки, я примериваюсь, куда мне встать, и вижу чью-то руку, цепляющуюся за сетку, черную лапу с крепкими ногтями в грязной окаемке. Вслед за рукой появляется лицо, вполне довольное, обильно бородатое. Другой рукой взобравшийся прямо к «почивальне» чеченец кладет в бойницу, от которой только что отошел Андрюха Конь, автомат, и я вижу, как ствол начинает подпрыгивать на кладке бойницы, простреливая «почивальню».
Бегу к окнам, зачем-то бегу к этому лицу, делаю, кажется, два прыжка и стреляю почти в упор в бороду. Палец мой изо всех сил тянет на спусковой крючок, но автомат больше не стреляет: в суматохе я вставил тот рожок, где был последний патрон. Вытаскиваю из разгрузки гранату, срываю кольцо, бросаю ее в бойницу, вслед упавшему, словно боясь, что он снова полезет вверх.
«Ползут, как колорадские жуки...»думаю я, в голове мелькает детская картинка: какая-то сельская дорога, конец августа, и колорадские жуки, уныло уползающие с картофельного поля, и мои детские ноги в красных сандалиях, подошвы которых уже покрыты влажной коркой жучиных внутренностей с вклеенными в едко пахнущее месиво полосатыми желтыми крылышками.
Семеныч на связи! выкрикивает Амалиев.
Семеныч! орет стреляющий Столяр, не отходя от бойницы. Семеныч! ревет Костя, словно Куцый может его услышать. Они в окно к нам лезут, Семеныч! Прямо в окно! Вы где там, бля?
Амалиев, подумав мгновенье, вытягивает руку с зажатым в ней динамиком и большим пальцем нажимает на тангенту, давая Семенычу послушать Столяра. Если здесь, конечно, можно им нас услышать.
Астахов, как ужаленный, отскакивает от бойницы, приседает, держа себя за голову. К нему кидается Скворец. Астахов убирает руку, кажется, в голову ему попал осколок. Течет кровь, Астахов зло морщится. Скворец танцующими руками бинтует его. Наверное, Астахову кажется, что бинтует слишком долго, он вырывает бинт из Саниных рук, связывает концы и возвращается к бойнице. По его шее течет кровь. Лицо у него страшное, взгляд дикий.
Столяр, пригибаясь, бежит к Амалиеву, поскальзывается на гильзах, переворачивается через голову и, сидя у ног Амалиева, выходит на связь.
На приеме! кричит он, назвав свой позывной.
Я не слышу, что говорит Семеныч.
Нас штурмуют! Мы в осаде! Три «двухсотых»! Дока убили! выкрикивает Столяр, кажется, тоже не услышавший Семеныча.
Когда будете? У нас раненые! Когда помощь? кричит он, подождав.
Слушает ответ.
Не понял!
Еще слушает.
Кашкин не приезжал! Я за старшего!
Опять слушает. Бросает рацию на стол.
Снаряжай, чего сидишь! орет он на Амалиева.
Заставляю себя выглянуть в окно. Кидаю еще одну гранату и отчаянно стреляю, поводя автоматом во все стороны, пытаясь хоть что-то увидеть и в то же время ожидая, что вот сейчас, в сию секунду получу пулю в лоб.
Дима Астахов бьет из «Мухи» в сарайчик Плохиша. Во все стороны летят кирпичи, доски и даже, кажется, банки. Отстраняюсь от бойницы, словно выныриваю. Хватаю воздуха и снова стреляю. Я вижу нескольких человек, отбегающих к воротам. Быть может, мне мерещится... И еще нескольких, лежащих на земле, в грязи. Неужели мы их все-таки убиваем?
... Патроны, кончились патроны, рожок пуст.
Ныряя возле бойниц, подскакиваю к Амалиеву. Беру свои уже снаряженные рожки и только тогда вспоминаю, что у меня в боковых карманах разгрузки лежат еще два рожка, нетронутые.
Амалиев, к окну! орет Столяр.
Тот, нервозно схватив автомат, пытается встать, но автомат цепляется ремнем за стол.
Приседает у бойницы Кизя, падает на колени. Никто к нему не спешит, может, не видят. Бегу к Женьке, он держит себя за плечо. Сквозь Женькины пальцы толчками бьется кровь.
Амалиев начинает орать, я не разбираю ни слова, но понимаю, что ему не нравится все происходящее вокруг, не нравимся мы, и он не хочет идти к бойницам и стрелять.
Не знаю, что делать с Женькой. Перевязать надо? Нет, укол, сначала укол. Кажется, я говорю вслух.
Женя! говорю я, едва слыша свой голос. Сейчас, Женя!
Лезу в задний карман разгрузки за индивидуальным пакетом.
Скворец, помоги! прошу я, боясь, что обязательно что-нибудь спутаю. Саня! Санек!
Делая укол, раскручиваю бинт, при этом поглядываю на кривящегося в муке Женьку, лоб которого покрывается крупными каплями пота; ошалевший от грохота, с липкими и красными руками, оставляющими следы на разматываемых бинтах, которые все равно сразу насквозь пропитываются кровью, как только я их криво и путано прикладываю к Женькиному плечу, пропуская под мышкой и передавая Сане, сидящему за спиной Жени, вот в эти мгновенья я вдруг понимаю, что все происходящее погружает меня в состояние некоей одурелой невесомости. И я начинаю видеть вокруг себя всекажется, я вижу даже то, что происходит у меня за спиной. Вижу мертвого Степу Черткова, лежащего на кровати с повернутой в сторону окон деформированной головой, и его брата Валю, который, отстреливая и меняя рожки, смотрит на Степу неотрывно. И я вдруг понимаю, что они похожи с братомсейчас еще больше, чем когда один из них был еще жив, своими бордовыми, одноглазыми, страшными лицами.
Дима Астахов идет за рожками к столу, где все еще кричит Амалиев. Подойдя, Дима бьет Амалиева в лицо, очень спокойно и очень сильно, и тот падает, сшибая стул, и рацию, и еще что-то. Взвизгнув, выскочил из-под Амалиева Филя, лежавший, оказывается, где-то возле. Амалиев пытается подняться и даже поднимает вверх автомат, но Астахов, перешагнув через стулья, вырывает у него ствол и наступает ему на лицо. И даже не снимая ноги, которую силится сдвинуть Амалиев, отстегивает рожки от его автомата и вставляет в свой. Тельник Астахова бурый, сохлый, пропитавшийся кровью, текущей из-под кривой повязки на его голове.
Федя Старичков бьет короткой очередью и отбегает в угол. Я уверен, что он ранен, но его рвет.
И еще вижу Столяра, который вызывает по рации Кешу Фистова, отправленного им на чердак.
Кеша! кричит Столяр в рацию. Работай по «хрущевкам»! Там снайпер!
Ритм сердца, ритм восприятия, ритм происходящего схож с ритмом движения ложки или нескольких ложек, положенных в кастрюлю ребенком, бегающим по квартире с этой кастрюлей, желая произвести как можно больше шума. И, наверное, надо просто успокоиться, принять какие-то решения, но как трудно это сделать, как трудно.
Ташевский! кричит Столяр. Вниз, к Хасану надо сходить! Не отзываются они! Может, чичи в школе! И к Фистову зайди, тоже молчит. Всю школу обойди!
Мы тащим скривившегося от боли Женьку к кроватям, укладываем его.
Пойдем, Саня! зову Скворца, пытаясь перекричать грохот. Магазины полны? Гранаты есть?
Рация! Рацию проверь! орет Столяр.
Не слыша его слов, я угадываю по губам и по жестикуляции, о чем он говорит.
«Что там, на улице? думаю. Где они?»
Не хочется смотреть в бойницу.
Не хочется бежать вниз, к Хасану.
Ни в чем себе не сознаваясь, бессовестно лукавя, направляюсь сначала на чердак, подальше от ужаса, от огня, как кот на пожаре. Бегу и матерю себя за страх безбожный.
«Все нормально! Сейчас к Кеше забежими вниз!»клянусь себе.
Кажется, что со стороны оврага вообще нет стрельбы. Значит, мы не окружены? Быть может, отряду стоит уйти? А как же пост? Школа, что ли, пост? Да кому она нужна? Что мы вообще тут делали?
Кеша! удивляюсь я, забравшись на чердак. Ты чего?
Кеша сидит у самого выхода, сжимая в руках винтовку.
Я снаряжал, отвечает Кеша. Возле ног его рассыпаны патроны.
Чего ты «снаряжал»? Ты почему не на позиции? Кеша, сучий сын, быстро, блядь, на место!
Крича, я возбуждаю себя и сам забываю, как только что трусил.
Кеша послушно ползет к одному из мелких окошек, обложенному мешками с песком. Мешки сверху придавлены короткой плитой, которую мы в муках притащили сюда, когда только приехали. Я хочу еще что-то прокричать ему в спину, злобное, но не кричумне кажется, что сейчас не надо кричать. Хочу сказать ему, что убили Язву и ранили нескольких парней, но боюсь его напугать, боюсь, что едва мы уйдем, он снова забьется куда-нибудь в угол.
Кеша, я прошу тебя. Поработай, брат.
Кеша, не оборачиваясь на меня, укладывается. Передергивает затвор и сразу стреляет.
Мы поочередно забегаем с Саней в открытые комнаты, где организованы посты.
В соседних с «почивальней» кабинетах нескольких парней зацепило, никто толком не знает, что делать с ранеными, как перевязать, как положить, что вколоть.
Стреляем с Санькой отовсюду.
Из кабинетов, выходящих окнами на овраг, никого не видночичи напоролись на растяжки и, видимо, больше не полезли. Кроме того, там грязища непролазная, жуткая. Пацаны все равно стреляют, не жалея патронов. Отдаю себе отчет, что мне не хочется уходить из тех кабинетов, где стрельба ведется для острастки, где пацаны «кусты бреют». И заставляю себя уходить.
В каждой комнате спрашивают, когда помощь. Я не знаю когда.
Перескакивая через несколько ступеней, спускаемся к посту Хасана.
Плохиш сидит на лестнице между первым и вторым этажом и пускает длинную слюну.
Плохиш, ранен? я заглядываю ему в лицо, присаживаясь рядом.
Плохиш поднимает коричневую рожицу, смахивающую на тортик, с двумя вензелями белесых бровок.
Песка обожрался... говорит он. И снова плюет.
Глаза его чуть дурные, словно он пьян.
А пацаны? спрашиваю я и, глядя на Плохиша, понимаю, что он не слышит.
Саня спешит вниз.
Контузило? кричу я Плохишу.
Плохиш снова поднимает на меня взгляд и спокойно отвечает:
Какой, бля, «контузило»... Хасан прямо над ухом саданул из автомата. Не слышу нихера. Придурок чеченский...
Иду вслед за Саней. Отмечаю, что стрельба чуть поутихла. Несколько раз слышу голос Столяра по рации:
Прекратить огонь! Прекратить огонь! Вести наблюдение!
«Неужели отошли?»думаю я недоуменно и радостно.
Увидев пацанов, Хасана и Васю, я готов заплясать от счастья, и пыльная рожа моя расплывается в самой нежной улыбке, которую способно выразить мое существо.
Ну и позиция! говорит улыбающийся и возбужденный Хасан. Стреляем только в дверь.
Егор, ты прав был, перебивает его Вася, из «граника» дали по нам.
Попали?
Попалимы бы тут не сидели. От ворот, наверное, стреляли. Под лестницу выстрел пришелся. Нас всех аж подбросило... А потом, как чичи до школы добежали, стали гранаты в коридор кидать. Катятся как... ну как его там, когда шары катают?
Как в боулинге... подсказывает Хасан.
Вася смеется, довольный.
Весь туалет гранатами закидали, ироды... добавляет Вася.
Стены коридора изуродованы, словно их вывернули наизнанку. Потолок осыпался до деревянных балок.
Сань, ты сказал... про Гришу? спрашиваю я.
Саня кивает.
Пацаны молчат. Закуриваем, ну что еще можно сделать?
По школе, кажется, уже не стреляют. Но кто-то в школе не унимается, бьет одиночными.
Столяр, вызвав по рации Кешу, ругается:
Хорош, друг! Уймись. Мертвые они, мертвые...
Видимо, Кеша стрелял по трупам, валяющимся во дворе.
В коридоре тоже лежит труплицом вниз, руки вытянуты, кулаки сжаты. Натекла лужа крови.
Он... точно убит? спрашиваю я.
Ты на голову посмотри ему, слепой, что ли? говорит Вася Лебедев.
Я смотрю и вижу, что темя лежащего словно изъедено червями. С отвращеньем отворачиваюсь.
Спускается вниз Плохиш. Прикладывает руки к ушам, крутит головой.
Чабанон и в Святом Спасе чабан, говорит Плохиш. Чего смотришь? с деланой злобой кричит он на Хасана.
Снова смотрю на мертвого.
«Хаса-а-ан!»закричал, когда вбегал, улыбаясь врет Плохиш, заметив мой взгляд. «Хасан! Нэ стрэляй! Я же брат твой!» Этот придурок встал ему навстречу: «Узнаю тебя, брат!»вопит...
Смеемся, даже Хасан скалится.
Плохиш, а ты знаешь, что Астахов твою кухню расхерачил из «граника»? спрашиваю.
Серьезно? Идиот, у меня же там заначка. Нет, правда? Ну идиот! А жрать чего будем?
Я стал называть ее Малышом. Так называл меня отец.
Мне так мечталось, чтобы отец выжил, не умер тогда, увидел ее, в легком платье, Дашу. Он нарисовал бы ее мне.
Например, сидящую в ее комнате с синими обоями, где она в голубых джинсах и коротенькой маечке расположилась на полу у стены, поедающая креветки и запивающая их пивом, маленькими глотками. И губы ее, на которых в нескольких местах была съедена помада, влажно блестели бы, и глаза смеялись.
Или сидящей на стульчике, чтобы на ней был тот минимум одежды, в котором ее допустимо было бы показать отцу.
«А что бы вошло в понятие минимум?»долго думал я, мысленно то чуть приодевая, то совсем разоблачая мою Дашу.
Или стоящую среди других людей на промозглой остановке, где ее сразу можно было бы увидеть, удивиться ей, легко одетой, изящной, на высоких каблучках.
Казалось, я воспринимал ее как свое векотак же близко. Тем больнее было.
«Разве вы не знаете, что тела ваши суть члены Христовы?» Разве ты не знаешь?
Вновь заглядывал ей в глаза, ничтожный, не понимающий ни ее, ни себя.
На ней лежали мужчины, давили ее своим весом, своей грудью, своими бедрами, волосатыми ногами, каждый трогал ее руками, губами, мял ее всю. Между ее разведенными розовыми изящными коленями, шевеля белыми ягодицами, помещались мои кошмары.
«Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, которого имеете вы от Бога, и вы не свои. Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших, и в душах ваших, которые суть Божии...»
И видел снова как дурно зачарованный: внутри ее, окруженный нежнейшей... в сладкой тесноте... как перезревший тропический плод, лопался...
«Ты меня обворовала», все хотел сказать я и не мог сказать. Обворовала или одарила?
Она тихо улыбалась.
Разве ты веришь, Егор? спрашивала она.
Не хочу мочь без тебя. Хочу без тебя не мочь. Чтобы время без тебя невмочь было.
Она пыталась меня отвлечь. Да, она любила, когда чувство кровоточит. Но она не любила истерик. И пыталась меня отвлечь, переводя разговор на то, что должно было отвлечь меня, отвлекало всегда.
Знаешь, какая разница между нами? Даша любит сухой и жесткий язычоккошачий, а Егормягкий и влажныйсобачий.
Перестань.
Даша вглядывалась в меня раздумывая о чем-то.
Я тебя обманула с преподавателем. Ничего у него со мной не было. Не знаю, зачем придумала...
А больше ни с кем... не обманула?
Нет.
Не знал, радоваться или огорчаться.
«Бред, бред, бред, повторял зло. Почему все так глупо...»
«Ты появишься как-нибудь утром и даже не поймешь по моему сонному виду, что я рад видеть тебя безумно. Это просто особый сонный вид безумия...»так думал, не знаю о чем. Откуда она должна была появиться? Придумывал, что все изменилось, все стало иначе, но мы остались те же. Фантазировал болезненно и настойчиво.
Узнал, что Даша вела дневник, с тринадцати лет. Мне несколько раз попадались листки из негоДаша мне сама дала почитать. Там было о ней, о том, что я хотел знать.
Дай еще, попросил я, но она отказала мне в возможности заняться психологическим мазохизмом.
На следующее утро я сказал, что не выспался, и попросил ее сходить в магазин:
Дашенька, купи мне пива! сонно шептал я, из-под век трезвыми и спокойными глазами наблюдая, как она выходит.
Как только хлопнула дверь, я вскочил и принялся перерывать Дашину квартиру.
Ну что, нашел? прокричала Даша с порога. Не стыдно? спросила она, догадавшись, чем я занимался в ее отсутствие.
Дай, пожалуйста, попросил я.
Тема закрыта. Я его выкинула. Ты понял? Я его выкинула, сказала Даша и ушла в ванную.
Когда она вышла, я сидел на кухне.
Тымой первый мужчина, сказала Даша. Если бы я знала, что у меня будешь ты, я бы ни разу никогда ни к кому не прикоснулась. Я тебе клянусь, Егор.
Я обнял ее. Я даже хотел заплакать, но не стал. Зачем плакать, если я ее люблю?
«А дневник она не выкинула, подумал я, успокоившись. Вчера она никуда не ходила, а сегодня ничего с собой не брала».
Через день мне выдался еще один вечерДаша ушла. Я перетряс всю Дашину библиотеку, влез на антресоли, в платяные и кухонные шкафы, под ванную, даже в туалетный бачок заглянулв том же месте мой дедушка от сожительницы прятал водку. Я надеялся, что там, в бутылку упрятанная, лежит рукопись, повесть о Дашиной жизни. Но нет, не лежала. Нигде ее не было.
Прошло еще два дня, и за утренним чаем Даша спросила:
Ты выкинул мусор?
Да, еще вечером.
Ничего не видел?
Где?
В ведре.
Да я туда не заглядываю.
Я дневники туда положила... Хотела сама вынести мусор и забыла. Вспомнила только сейчас и очень испугалась.
Надо ли говорить, что я допил чай и пошел то ли Тошу искать, который еще вечером не вернулся с улицы, то ли за пирожными для Даши.
У контейнера стояли два миролюбивых, уже знакомых мне бомжа.
Пошли вон, сказал я им и заглянул в железный бак, почти доверху наполненный мусором. Сверху тетрадей не было. Я извлек из мусора детскую без колес машинку и попробовал орудовать ею как лопаткой. Но машинкой копошиться было неудобно, и я обломил сук у дерева.
«Как же так! чуть не плакал я, ничего не находя. Мусорной машины вроде еще не было! Где же они? Может, бомжи взяли?»
Бомжи стояли неподалеку и равнодушно взирали на меня. Похоже, они даже разучились удивляться.
Идите сюда! сказал я своим скотским голосом бестактного спецназовца с многолетним и позорным стажем разгона нищего люда.
Бомжи послушно засеменили ко мне.
Сумки раскройте!
В сумках лежали объедки, плафон от лампы, пластмассовая бутыль, стеклянная бутыль...
Все, идите!
Я порылся еще минут десять, совершенно не чувствуя брезгливости. Дневников в контейнере не было. Наверное, мусорная машина все-таки приезжала.
Потом уже я спросил у Даши, где она прятала дневники.
В старой швейной машинке, в коробке, сказала Даша.
Я вспомнил, как я долго смотрел на эту деревянную коробку, обыскивая дом, постучал по ней пальцем и почему-то даже не подумал, что... И потом даже в столике нашел ключ от нее... И не открыл.
«Какой ужас, какая, Господи, жалость, что я теперь никогда-никогда не узнаю ту Дашуее мысли, то, что она думала, то, над чем я гадал так некрасиво и так долго», терзался я.
В припадке тихого идиотизма я поехал за город на дребезжащем трамваена городскую помойку, чтобы перерыть там все и в грудах склизкой дряни, почти закопавшись в отбросах и ошметках, найти искомое...
Помойка издавала целую симфонию запахов. У нескольких гигантских куч кормились сотни птиц и несколько деловитых нищих. И они не удивились моему приходу. Быть может, нищие с легкостью принимают себе подобных? Но мало кто считает себя нищим...
Я долго смотрел на завалы гнили и мусора, выискивал блаженно-надеющимся взглядом. Все это должно было как-то разрешиться.
Первое, почти радостное возбуждение скоро прошло. В городе слышна постоянная стрельба. Тем более странно и тошно от тишины в школе и вокруг нее. И еще от наступающей мутной и сырой темноты.
В «почивальне» стонет Кизя. У его кровати сидит Саня Скворец.
Чем руку смазать?... Бля, как горит. Чем, а? спрашивает Андрюха Конь. Коричневый рубец ожога от схваченного за ствол пулемета на его левой руке вспух. Чего там у нас в аптечке?
Он одной рукой вываливает на стол содержимое медицинского пакета. Раздраженно копошится в ворохе лекарств и шприцев. Отходит от стола, ничего не найдя. Лицо его рассечено в нескольких местах розовыми влажными бороздами. И веко вспухло, изуродованное. Он постоянно щурится от боли. И когда щурится, ему еще больнее.
Пацаны затравленно смотрят по сторонам, стараясь не зацепиться зрачками за мертвые руки, ледяные челюсти тех, кто...
Валя Чертков сидит в углу «почивальни», подальше от брата, будто обиделся на него. Единственный Валин глаз слезится, второго не видно.
Пришел Плохиш, спросил, нет ли у кого пожрать. Никто не ответил. Все раздражены и молчаливы. Плохиш постоял около Кизи и вышел.
Вспоминаю, что убил, кажется убил, почти наверняка убил человека. Сдерживаю желание высунуться по пояс в бойницу и посмотреть внизбыть может, он лежит там, на земле, смотрит на меня исковерканным одноглазым лицом.
Потерянный и оглушенный бродит, принюхиваясь к кровавым лужам, Филя. Федя Старичков одной рукой вскрывает банку тушенки, жмурясь от боли в боку, кидает несколько ложек пахучей массы на полпсу. Филя, щелкая зубами, съедает все в одно мгновенье.
Чего творишь? А сам что жрать будешь? спрашивает Столяр.
А что, мы зимовать тут собираемся? отвечает Федя.
Сидящий на своей кровати Амалиев, с раздувшимися и растрескавшимися губами, которые он ежесекундно трогает пальцами, услышав диалог Столяра и Старичкова настораживается. Но Столяр, ничего не ответив Старичкову, забирает у него банку и убирает в тумбочку дневального.
Амалиев! зовет он. На место. Порядок организуй, что у тебя тут...
Анвар нехотя возвращается.
Злобно переживая приступы боли, тихо рыча, ходит взад-вперед Астахов.
Надо отнести ребят, говорит Столяр. Егор, организуй!
Голос Столяра звучит неприятно громко среди общего вялого копошенья. Зову Саню Скворца.
Дим, не поможешь? прошу я Астахова, забыв о его ране, и, едва задав вопрос, чувствую, что сейчас он на всех основаниях обматерит меня. Но Астахов кивает. В руке у него, замечаю я, луковица, и он кусает ее.
Подходим к Степкетихо, словно к спящему.
Ну, чего смотрим? спрашивает Астахов. Взяли, понесли.
Дима засовывает луковицу в рот и хрустит ею, зло сжимая челюсти.
Беспрестанно глотаю слюну. Мы с Саней стараемся не смотреть на мертвого, поэтому идем нескладно, шарахаясь.
Астахов, который держит Степу за ноги, ругает нас:
Что, кони пьяные?...
Степа уже начал коченеть, мы положили его в кладовке без окон, неподалеку от «почивальни». Степина голова приняла глиняный оттенок. Показалось, что она расколется, если ударится об пол.
Язва, которого понесли следом, еще мягкий. Держа его за руку, вернее, за рукав «комка», я неотрывно смотрю на прилипшую к его почерневшему лбу прядь паленых волос.
В коридоре встретили Андрюху Коня, он, не стесняясь, мочится на свою обожженную руку.
На улице раздались выстрелы, и сразу шум на первом этаже. Спешим вниз.
Бля! смеется неунывающий Плохиш, он быстро дышит, словно прибежал откуда-то. Посмотри-ка на меня! просит он Васю Лебедева. Не убили, нет? Пулевых ранений не видно? Осколочных? Шрапнельных? Колото-резаных?
За жратвой, что ли, бегал? спрашиваю я, видя две банки консервов, которые Плохиш положил на пол. Ну дурак.
Заначка цела, наверное... говорит Васе Плохиш. Завалило просто. Надо доски разгрести.
«Они уверены, что их не убьют, с удивленьем понимаю я, уверены, и все».
По лестнице спускается Столяр.
Хасан, я вам устрою всем! Вы что, сдурели, ублюдки? Ты, спринтер хренов! орет он на Плохиша. Еще раз выбежишь, я тебя сам пристрелю. Ты понял? Я тебе обещаюсам!
Плохиш молча открывает консервы.
Кильки хочешь? спрашивает он у Столяра, протягивая банку.
Столяр пытается выбить ее, но замахивается слишком широко, и Плохиш легким движением уводит банку из-под удара, приговаривая:
Не хочешькак хочешь...
Костя! говорит Хасан Столяру. Нам все понятно.
Ты почему здесь? никак не может остыть Столяр, обращаясь на этот раз ко мне.
Стреляли, говорю.
Отделение где твое?
Скворецвот он, Фистов на чердаке, Монах контролирует сторону дороги... Какие сейчас отделения, Костя! Все перепутались.
Нихера не перепутались. Иди и обойди всех. Пусть автоматы почистят, гранаты возьмут в «почивальне». Расслабились? Думаете, что все?
Чего со связью? спрашивает Хасан у Столяра, отвлекая его гнев.
Амалиев уронил рацию. Астахов ему вписал в лоб, и Анвар осыпался вместе с рацией. Накрылась она. А эти, Столяр кивает на свою переносную, выставившую антенну рацию, не берут. Надо подзарядить.
Идем с Саней по коридорам. От сухого воздуха в горле першит, тянет на кашель. После безустанного автоматного грохота собственные шаги кажутся далекими, тихими.
На чердаке застаем Кешу, он смотрит в прицел.
Ну чего, много подстрелил? говорю.
Кеша не реагирует.
Скоро наши? спрашивает он, помолчав.
Не знаю, отвечаю сухо.
В одной из комнат, где выставлены посты, сидит у стены Монах, полузакрыв глаза. Его напарник спит прямо на полу, лицом к стенедаже не вижу кто.
Спим? говорю, заходя.
Монах открывает глаза, но не отвечает.
Я прохожу к окну, смотрю на улицу. Неподалеку от школы лежит труп, ткнувшись в лужу лицом.
Сергей, вас что, выжали всех? говорю, отстранившись от окна. Что вы квелые такие?
Монах закрывает глаза.