Где-то в поле сиротливо пищали ржанки. Чибис, испуганный, поднялся в воздух, без крика, и полетел, треща крыльями; он набрасывался на Энока, атакуя его сзади и желая напугать. Птица издавала резкий, отрывистый звук, похожий на взмахи крыльев падших ангелов.
На севере, на западе, повсюду и нигде, незримая и загадочная, тянула кукушка свою глухую и унылую песню. Песню призраков, угасавшую в ночном небе. С Хейаландского озера закричала гагара, предупреждая кого-то об опасности. И перелётные птицы, которых никто никогда здесь не видел, громко и испуганно кричали с пригорков и пустошей.
Быть может, это проклятые духи, которым суждено вот так скитаться? и напоминать нам бессонными ночами замогильными криками о смерти и возмездии?
А эти большие чёрные птицы, так медленно летящие и так упорно молчащие это, должно быть, души, не избавившиеся от тяги к земному. Почитатели мамоны, коим выпало в наказание слоняться туда-сюда, вязнуть в болоте и трясине, собирая для своих гнёзд землю, грязь, вереск, солому и весь прочий сор, как будто им при жизни не хватало мирской суеты. А может, все птицы суть души умерших? Ржанка, так одиноко пищавшая на кочке наверно, это душа, согрешившая при жизни земной любовью, и ныне осуждённая порхать здесь, одинокая и беспокойная, ибо она когда-то обожествила человека; а чибисыэто, наверное, матери, чересчур любившие детей своих, и теперь им суждено метаться до Судного дня, крича и плача о своих яйцах, украденных мальчишками Чушь. В аду им наверняка гораздо жарче. Там они мучаются в стократ больше, идолопоклонники и рабы мира сего
Солнце зашло. Длинный огненный хвост тянулся за ним на севере. На западе синели ночные облака и дремали, неподвижные и прозрачные, как острова в тёмно-зелёной пучине неба. Над равнинами на юге поднималась лёгкая, серая дымка.
И вдруг с юго-востока, низко над землёй, вспыхнуло одинокое багровое зарево. Оно прожгло пелену облаков, глухо и неподвижно, как слепой глаз.
Кровавая звезда!.. Война, чума; неизбежная, скорая и внезапная смерть Господи, будь к нам милосерден во имя Иисуса Христа!
Энок поспешил домой. Беспокойно, беспокойно на земле, как и в сердце его
XXIII
Однажды, поздней осенью, в усадьбе Хове пекли хлеб. Дом наполнился грохотом от скалки, катавшейся взад-вперёд по широкому столу.
Энок в погребе месил тесто, когда пришло известие из Уппстада о том, что Гури-приживалка хочет с ним поговорить. Она при смерти и, быть может, не доживёт до вечера.
Гуннару пришлось занять место у кадки; Энок оделся и ушёл.
Гури была очень слаба. Ей было трудно говорить; иногда она впадала в беспамятство.
Энок уселся возле печи, где она лежала, и утешал её словами Божьими; он пробыл там весь вечер. Обитатели усадьбы в тот день забивали скотину, так что им некогда было возиться с умирающей.
Старая низкая комната выглядела мрачной в тот пасмурный день. В доме стоял кислый и дурной запах, такой, что долго находиться здесь было невозможно. Южный ветер просачивался сквозь стены, тихо постанывая; со двора доносилась перебранка сорок и ворон, собравшихся со всех окрестных усадеб на кровавое пиршество.
«Изнемогает плоть моя и сердце моё: ты, о Боже, твердыня сердца моего и часть моя вовек»,успокаивал Энок. Думай о звезде, воссиявшей на востоке она поведёт тебя туда, к младенцу
О да, послышался еле слышный, тонкий вздох.
А теперь помолимся, Гури.
Глаза мои слепнут, не вижу ни зги,
И слух отказал мнеГосподь, помоги!
Язык мой не в силах ни слова изречь,
И страх моё сердце пронзил, словно меч;
Рассудок мой гаснет, совсем мне невмочь,
Никто на земле мне не в силах помочь,
Иисусе, утешь меня доброй рукой
И в час мой последний будь рядом со мной!
О да, да
Ты не рада, Гури тому, что вскоре встретишь Жениха?
Мне хочется послышался шёпот, уйти отсюда ах
Да, подумай: быть может, спустя совсем немного ты на небе и увидишь Господа, как Он есть, лицом к лицу и мириады ангелов, и Агнца на троне и двенадцать тысяч запечатленных Помолись там за меня, Гури!
Она не отвечала; опять закрыла глаза и лежала, как будто во сне. Её жёлтая, худая шея подёргивалась и хрипела.
Энока передёрнуло; неужели она не помолится за него? Он вспомнил суровые слова апостола Иоанна: «Есть грех к смерти; не о том говорю, чтобы он молился». Неужели она узнала, что он сотворил сей грех?
Кристиан? прошептала Гури и приоткрыла один глаз. Это ты, Кристиан? Она шарила руками над собой.
Бедняжка, она отходила. И думала о своём сыне, о том, что как-то рыбачил здесь неподалёку. «Боже, помоги ей, пусть лучше она думает о Тебе!»
Твои крестные муки, Иисусе,
Невинная жертва твоя
В часы унынья и грусти
Всегда утешают меня
Энок дочитал псалом до конца, и для неё, и для самого себя; голос его дрожал. Быть может, она сейчас умрёт? «Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни Будь верен до смерти Будь верен до смерти»
Спустя некоторое время Гури очнулась и попросила пить.
В доме воды не было; Энок сбегал на двор и раздобыл чашку. Вернувшись, он приподнял Гури и дал ей выпить.
Ты так добр ко мне ах
Иисус будет ещё добрее к тебе, когда ты придёшь к нему.
Даах
Я знаю, тебе, должно быть, так приятно и легко покидать этот мир, Гури. Думаю, мало что удерживает тебя здесь.
Нет. С тех пор как умер последний ох. Тогда я разлучилась со всем. Ох О да, приди Господи Иисусе
Аминь И тебе следует устремить все твои мысли к Спасителю. И остерегаться, как бы земные помыслы не помешали тебе уйти отсюда. Так, чтобы ты не жаждала встретиться со своими детьми более, чем с Женихом. О, никогда мы не можем быть столь бдительны! Дьявол так и преследует нас, Гури
О да, да ах
Попытайся же, Гури, склониться под сенью могучей длани Господа. Даже если тебе не суждено увидеть своих детей на небесах тебе всё равно следует страстно желать встречи со Спасителем; благодарить Бога за всё. Если ты сможешь, знай, что твой наряд готов и ты можешь ждать Жениха.
О а
Как ты думаешь, я прав?
Да Но я знаю, я найду Кристиана.
Я тоже надеюсь на это. Но если ты и не найдёшь его, знай, что ты и этим будешь довольна. Я так долго боролся, Гури; я знаю, как это опасно и как быстро мы можем впадать в соблазн.
О да, да Ох Но Господь спас его Кристиана
Господи, спаси нас всех в милости Твоей! Аминь! Во имя Иисуса Христа, Его страданий и крови! Аминь!
Ох ох ох
Гури сделалась беспокойной; она дёргалась и металась, желая, видимо, что-то сказать; всё внутри её хрипело; испуганный и бледный, Энок склонился над ней
Ты веришь что я буду проклята если буду думать о моих детях?
Если ты стараешься изо всех сил, Гури, блюсти чистоту сердца твоего и возлагаешь все свои надежды на Спасителя тогда знай, что Бог простит тебе все твои грехи. «Если будут грехи ваши, как багряное, да, красны, как пурпур, как снег убелю как белую»Энок закашлялся.
Гури резко изменилась в лице; дёргалась и дёргалась, как будто хотела подняться; её лицо страшно посинело. Сильным рывком она подняла голову и уставилась на Энока пристально
Её глаза расширились, глядя на Энока с таким диким ужасом, что он словно окаменел. Волосы его встали дыбом, руки затряслись: что она увидела? Что она увидела? Голова её рухнула, беззубый рот широко раскрылся Энок вскочил, не помня себя; его колени дрожали; он выскочил из дома, трясясь, едва не растянувшись на пороге.
Жена Юнаса Уппстада вздрогнула, увидев Энока, выбегавшего из дома. Лицо его было зелёным
Что она увидела? По дороге домой Эноку было так страшно, что он лишь обрадовался, встретив Томаса-цыгана. Тот разъяснил ему своё «глубокое озарение» по поводу того, что грех супротив Святого Духа был равнозначен греху против своей природы, Первая книга Моисея, 38 глава, стихи с 8 по 10-й А большие, широко раскрытые глаза терзали Энока так, что он не понимал его слов.
XXIV
Гуннар конфирмовался.
Отныне к чёрту Катехизис и всё прочее! он теперь взрослый парень, он хочет научиться ругаться, потому что, ей-богу, вся эта набожность и все эти книги уже так опостылели ему, что от них прямо-таки смердит! (Вот будет он старым, тогда задумается об этих вещах.)
Скорей бы пришло письмо от Каролуса. После этого оставалось только придумать, как сбежать, когда ночью все уснут; а там в город; и тут же на корабль; пускай ищут! И свободное, бескрайнее море, быть может, унесёт в Аравию
Но ждать письма Гуннару прошлось долго. В лавке говаривали, будто Каролус вернулся домой к отцу. После того Гуннар восемь дней ходил и томился: разве тот не придёт за ним? Не он ли спустился с пригорка вон там на дорогу?
Однажды, когда отец отправился на заседание налоговой комиссии, Гуннар прокрался на пустошь, на юг, к цыганской хижине.
Смущённые и раскрасневшиеся, они встретились с Каролусом. Гуннар с трудом узнал его.
Каролус изрядно повзрослел. Он выглядел празднично в морской униформе, хотя шерстяной бушлат был довольно изношен, а парусиновые брюки сплошь залатаны; и что-то нездешнее, заморское было в нём. Он говорил «имеется» вместо «есть», и «да-с»; и «множество» вместо «много», и «боязливый» вместо «напуганный», и много других красивых слов; Гуннар прямо-таки застеснялся своего нехитрого деревенского языка.
Как полагается моряку, Каролус носил серьги в ушах, а на руке около большого пальца были выколоты синий якорь и сердечко; нижебуквы «К.М.Т.»; это для того, чтобы его опознали, если ему случится утонуть, объяснил он. А на груди его Гуннар увидел целый корабль, а на предплечьедевушку. Разве это не опасноколоть всё это на коже? ничего подобного!
Разговор долго не клеился. Гуннар не мог сразу без обиняков приступить к делу, а Каролус отмалчивался. К тому же в цыганском жилище было так противно, черно и грязно, полно мусора и всякой дряни; дети были такими навязчивыми и невоспитанными, а Гунхильд, мать семейства, едва держалась на ногахтак она была пьяна. Гуннар вытащил Каролуса из дому, и они прошлись немного по полю.
Там Каролус принялся рассказывать, как это ужаснобыть моряком. Они мечтали о «вольной стихии», но на самом деле в море больше принуждения, чем где бы то ни было, хуже, чем в усадьбе Хове! На больших шхунах ещё хуже, чем на той, где служил Каролус; да, ему многие рассказывали. А теперь он вернулся, слава Богу, домой, и хочет распрощаться с морем. Ему обещали работу в городе, в пакгаузе, это намного лучше, чем на корабле. Всеми силами Каролус уговаривал Гуннара, чтобы тот и не помышлял о море; разве он не подыщет и для него местечка?
Гуннар был сбит с толку и разочарован. Так долго он мечтал об этом, радостно предвкушая Что же ему теперь делать?
Будь я на твоём месте, Гуннар, сказал Каролус, я бы отправился в город учиться столярному делу. Или торговал бы всякой мелочью, если тебе это больше нравится. Тогда у тебя и свобода, и живёшь припеваючи; а за несколько лет у тебя будет столько денег, сколько моряки не зарабатывают за всю жизнь. Не считая, конечно, капитанов; но в капитаны деревенских не берут.
С тем Гуннар ушёл восвояси. Напоследок Каролус подарил ему складной ножичек, с латунной ручкой, штопором и тремя лезвиями; это немного утешило Гуннара.
С того дня он стал подумывать о том, не сделаться ли ему торговцем в мелочной лавке. Пожалуй, работать там приятно; а потом, быть может, он всё-таки отправится в море. Но у Гуннара был отец. А получить у него разрешения, когда чего-то хочется уфф! Это ему-то, взрослому парню!
Гуннар ходил ещё более печальный, чем обычно. Казалось, что перед ним закрыты все двери.
Что-то тебе не нравится, дорогой Гуннар? спросил его отец. Уфф! Этот ужасный слащавый тон, которым он отличался последнее время; уж лучше б он ругался, думал Гуннар.
Нет, ответил он коротко.
Я полагаю, это нехорошото, что ты никогда мне ничего не говоришь, Гуннар. Ты должен разговаривать со мной.
Гуннар молчал, как стена. «О чём с тобой говорить?»думал он.
Ты сердишься на меня, Гуннар?
Тот отвернулся. Что за разговор? Отец вздохнул, тяжело и протяжно, и ушёл.
А Гуннар всё чаще избегал его. Он теперь бывал иногда более чем странным, отец; и жесты, и манеры его были, как у сумасшедшего; как вести себя с нимГуннар не мог понять; он и боялся отца, и злился на него.
Помогало то, что отец теперь бывал в отъезде чаще, чем раньше; к тому же в усадьбе часто бывал Торкель Туаланд, выполнявший кое-какую работу. Хорошо и то, что отец по воскресеньям не был так строг, как когда-то; и по вечерам Гуннар в основном был предоставлен сам себе.
Тогда он охотно убегал из дому, иногда отваживаясь заглянуть на соседний хутор, чтобы там побыть в компании сверстников; хватит с него торчать дома! Но на хуторе было не так весело, как полагал Гуннар. Он не мог найти общего языка с другими парнями; они вели себя по-другому во всём, и даже разговаривали не так; постоянно хохотали, и он не мог понять, над чем. Иногда они насмехались над ним: «О да, ты, видимо, хочешь пообщаться с Гуннаром, да; библейский язык не поможет этому»Боже, какими словечками они могли бросаться! Никак не получалось у него сойтись с этими ребятами. Служанка, что работала у Хельги из южной усадьбы и только что приехала сюда, даже заявила как-то раз: «Мне сдаётся, что ты как будто рос среди цыган». Тут все загоготали, так что Гуннару стало не по себе. А как они порой заигрывали с девушками и словами, и манерами! Тогда Гуннар не знал, что и подумать. Разве так ведут себя порядочные люди?
Однажды в воскресенье он осмелился явиться в Хейаланд на танцы. Но танцевать он не умел и ходил там как неприкаянный. Никто не замечал его, никто с ним не разговаривал; он чувствовал себя каким-то обрезком, ненужным придатком. В перерыве между танцами ему пришлось совсем худо. Олина, дочь Пераона тоже конфирмовалась этой осеньюпринялась над ним насмехаться. Она изображала, что происходит «у Энока», когда там молятся; «каждый раз я прохожу под окном у этого Энока, и оттуда слышно мычание, будто коровы в хлеву проголодались: «э-э э-э э-э», мычат все, и «е-е е-е е-е»пищит Гуннар, ха-ха; а потом они падают на колени! и поэтому им нужно носить хорошие штаны из кожи, чтобы не так быстро протереть коленки до дыр; хи-хи-хи!»Гуннар незаметно вышел и отправился домой вне себя от злости. Отныне он даже думать перестанет об этой Олине! Уж куда лучше Юстина Холанд, разве не так? О нет; она тоже хороша. Она так бессовестно себя вела, когда они в прошлый раз ходили к пастору; так выделывалась перед этим сыном Наполеона Стурбрекке, что просто стыд и срам! Никто ему не нужен; ч дьявол с ними, чтоб он их побрал!
Единственной, кто вёл себя по-доброму, была, в сущности, Марен, служанка; она соглашалась с Гуннаром в том, что хуторские уж больно зазнавались. В сумерках, когда Марен доила коров, а Гуннар таскал подойник, они часто болтали вместе, вдвоём, чаще всего о женитьбе и тому подобном; и Гуннару это нравилось.
Марен была девушкой строгих правил. Никогда она не была ни с кем в близости, хотя многие пытались её подговорить, и такого бесчестия она вовек с собой не допустит. Тяжко тому, у кого появляются незаконные дети.
Посмотри хоть на Хельмика Хейаланда, сына вдовы; он прямо как выродок какой; никто не хочет с ним иметь ничего общего. Он и думать не смеет о том, чтоб жениться; он словно опозоренный. И это лишь потому, что у него появился незаконный ребёнок пару лет тому назад.
Гуннар знал об этом и сторонился его. Что-то мерзкое было в этом Хельмике, и он боялся людей, как мог.
А для девушки это ещё хуже!
Ну, если им так приходится, вслух подумал Гуннар, то таких детей не очень-то много!
Ты можешь так говорить, отвечала Марен задумчиво. Голос её был приятным, чуть приглушённым, говорила она тихо, но без огонька; лицо её было полным и круглым; маленький и узкий лоб, пухлые губы, большие и белые зубы. Я, в общем, тоже немало в жизни повидала. А как они ведут себя и как у них это получаетсяты поймёшь, когда узнаешь
Да, но как у них это выходит? спросил Гуннар неуверенным голосом.
О, у них это замечательно выходит!
Он спрашивал и спрашивал, но Марен была непреклонна и не желала ничего объяснять.
Как-то вечером она спросила Гуннара, не хочет ли он научиться танцевать; она обещала, что научит его как следует; в амбаре; в воскресенье вечером. Гуннар побледнел и ответил «да». Нелёгкие времена настали для него.