Энок вздохнул так тяжело, что Анна подошла и хотела спросить, чего ему нужно, но сдержалась. Она боялась, что это нечто такое, в чём она не сможет ему помочь.
Больше на свадьбу они не приходили. Но Энок продолжал грустить.
Прошло несколько дней. Семейство Энока сидело за столом и ужинало. Ели плотву и сливки, и за столом было тихо. Ханс, батрак, и Марта, служанка, сперва немного поболтали, и Анна тоже с ними; ещё бы, было о чём посплетничать сразу после свадьбы. Тот-то и тот-то напились так-то и так-то; Наполеон Стурбрекке на третий день с утра был найден в хлеву у Энока, в телятнике; этот с тем-то подрались; такой-то и такой-то парень много танцевал с той-то и с той-то девушкой, так что мы, пожалуй, скоро дождёмся ещё одной свадьбы, «и тогда наверняка прибавления в семействе». Но прислуга могла болтать о чём угодно; Энок лишь сидел и молчал, словно глухой. Другие за столом тоже мало-помалу утихли.
За окном бушевал ветер; небо было серое и по-осеннему мрачное. В саду, за дорогой, деревья стояли голые и мокрые, они раскачивались и скрипели. Из птиц уже не осталось никого, кроме сорок, стрекотавших повсюду, и тяжело шлёпавших крыльями ворон.
У входа послышался треск; дверь тихо и медленно отворилась. Это был Пер, сосед, живший чуть севернее. «Приятного аппетита», негромко сказал он и тоже присел за стол.
Пер был невысокий, рыжеволосый и приветливый мужчина, с маленькими глазами и лёгким румянцем на лице, обычно ходивший с зюйдвесткой на голове. Но сегодня он снял её, и вообще, в нём было что-то несколько торжественное. Пер выглядел так, будто принёс какую-то дурную новость. К тому же под мышкой он держал пару газет.
Поговорили, как водится, о погоде и об урожае; потом Пер отдал газеты, вежливо извиняясь, что не прислал их сюда раньше. Воцарилось молчание. Пер сидел и вздыхал; остальные ждали. Казалось, все должны были услышать что-то новое.
Вы ведь наверняка не слыхали о том несчастье, что случилось сегодня, начал наконец Пер.
Что-то случилось? Здесь, в деревне?
Да, Господи помилуй, здесь. Не далее как в Стурбрекке.
Боже, помоги нам, выдохнул Энок; он задрожал.
Нет, а что там приключилось? Не заболел ли там кто-нибудь?
О-о-о, вздохнул Пер, ещё хуже. Наполеон да, нет ничего худшего, чем рассказывать об этом
Ну?
Вы знаете, он так много шумел на этой свадьбе
Да?
Да, теперь он покинул сей мир.
Как будто тень пронеслась по комнате.
Нет, с ума сойти! Наполеон?
Да. Он умер скоропостижной смертью. Сегодня в полодиннадцатого.
О Господи Иисусе! Что ты говоришь! Окстись!
Скованные и безмолвные, сидели обитатели дома за столом с побледневшими лицами и испуганными глазами; стало так тяжело, что почти невозможно было дышать.
Нет, но это на самом деле так? Как такое могло произойти?
Да, к сожалению; это, увы, так. Я не знаю доподлинно, почему так случилось, но я, как и вы, думаю, что Наполеон слишком мало пожил, чтобы умереть прямо сейчас. Ни одно известие до сих пор не потрясло меня больше, чем это.
Но как об этом узнали?
Ну, всё случилось очень быстро. Мне сообщил Ларс, мой батрак, как только вернулся оттуда; он должен был отдать Наполеону несколько яблок, которые я одолжил у него весной, а как только Ларс пришёл туда, там уже возились с трупом.
За окном начинало темнеть. Ветер протяжно шумел, сочился сквозь каменную стену и хлопал дверями; сидевшие за столом испугались и сдвинулись потеснее.
Господи, научи нас считать дни наши, дабы обрели мы мудрость в сердцах, пробормотал Энок; лицо его посерело.
Что же с ним случилось, спросил Ханс, он ударился или?..
Нет, вовсе нет. Всё произошло само собой, и так внезапно. Он стал каким-то капризным после этой свадьбы; а сегодня надумал поехать в город. То ли он чувствовал себя неважно и хотел съездить к доктору, то ли нет, но было так: он позвал батрака и хотел подковать лошадь. Но когда они стояли около ворот конюшни и возились с подковами к тому же кобыла не хотела стоять спокойно и он не издал ни слова, только упал навзничь. И тотчас же, видимо, лишился жизни. Слышали только, как внутри его что-то хрипело и булькало; но больше он не пошевелился; и когда люди поняли, что случилось, уже ничего не могли поделать.
О Господи Иисусе!
Как ужасно быстро!
О нет, о нет!
Вновь в комнате воцарилось молчание. Маленький Гуннар цеплялся за отца и хныкал; он боялся. Серина спряталась в объятьях матери.
Боже, избавь нас от внезапной, неотвратимой и скорой смерти! взмолился Энок. Господи, не накажи нас во гневе Твоём и не покарай нас в поспешности Твоей!
В ответ послышались вздохи.
Пер сидел, согнувшись, опустив локти на колени и сложив руки.
Пожалуй, есть лишь одно существо, кто видит смысл в этом, сказал он. Всё-таки это ужасное событие!
Мы знаем, какой в этом смысл, отвечал Энок. «Он посылает то страдания, то благодеяния, то ставит нам в пример других, тем самым заставляя нас одуматься» Мы должны серьёзно отнестись к этому зову свыше. Мы не знаем, когда придёт наш час.
Это, пожалуй, верно, послышалось в ответ бормотание в холодно-серой вечерней комнате.
Ветер за окном свистел и кружил, выл в печных трубах, пытался сорвать двери с петель. Сумерки прибывали; мир как будто скрылся. Смерть подстерегала в каждом углу; никто не знал, кого она заберёт следующим; возможно, здесь, в доме, скоро будет покойник
Я боюсь, папа! захныкал Гуннар.
Сегодня вечером я не пойду в хлев одна, хоть убейте! дрожа, заявила Марта.
V
Энок направился прямо к конюшне. Там он забрался в закуток над стойлом каурой кобылы, опустился на колени и начал молиться.
Теперь Господь заговорил серьёзно; и Энок понимал, что он должен решиться. Пока он лишь тихо и робко постучал в дверь, за которой была надежда на спасение. Он должен стучать сильнее. Ворваться туда, за дверь. Ибо вскоре она может быть заперта: ведь он сам, Энок, напился пьяным на этой свадьбе!
Он молил о покаянии, об истинном, правдивом раскаянии; просил и молился. Пожалуй, душа его нуждалась в этом. Но молился Энок лишь из страха перед судом Господним. И такая молитва мало помогала ему. Страхдурное чувство; он преследовал и Иуду, и самого дьявола. Раскаяние, раскаяниевот что должно пробудить в сердце глубокое сожаление за всё, что Энок свершил против воли Божьей «О Боже, сотвори во мне новое сердце!»
Энок рылся и копался в своём прошлом в поисках грехов; вспомнил, как шёл он к божественным заповедям, и обнаружил, что нарушал их все. Не однажды и не семь раз, но каждый час и миг, всю свою жизнь, в упрямстве и слабости, в мыслях и поступках.
Был ли на свете более злостный идолопоклонник, чем он, Энок? Кумиров у него было больше, чем он мог вспомнить и сосчитать. Но дольше и усерднее всех почитал он мамону. Он обратил своё сердце к земле. Да, прямо к земле; усадьба была для него всё, его любовь, о ней он думал постоянно. Кроме неё, Энок не знал ничего хорошего и прекрасного; лишь работая на земле, он ничего уже больше не хотел в этом мире. Об усадьбе Энок помышлял ещё в молодости; когда он стал директором школы, то вовсе не для того, чтобы учить молодёжь Слову Божьему, а всего-то из-за двадцати далеров в год, благодаря которым он мог скопить кое-что для своего хозяйства. Было времяон приторговывал мелкой скотиной, урывал деньги как моги обманом, и хитростьюв обход седьмой заповеди; а когда он понял, что долго предстоит копить средства, он, прости Господи, едва ли не желал смерти родному отцув обход четвёртой и пятой заповедей, только из любви к этой усадьбе. С тех пор Энок ломал и строил, бился и сокрушал, и не думал ни о чём, кроме мамоны; когда появился маленький Гуннар, в нём Энок обрёл нового кумира, который ещё крепче привязал его сердце к этому миру; подлинного же Бога он отверг как нечто негодное.
И как же часто злоупотреблял Энок именем Божьим, работал по выходным, злился на своих родителей, желал зла ближнему; и когда вспомнил Энок шестую заповедь, он испугался: что он скажет, и чем оправдает себя? Он был ещё парнишкой, когда начал болтать непристойности и подсматривать за девками; стыдно и страшно думать об этом; а он обожал грех, искал его повсюду, покуда родители не выследили его и не разжаловали всю женскую прислугу в доме. Потом он делал это с другой женщиной, она какое-то время также была его идолом, так что он день и ночь думал только о ней; и потом все те, кого он в молодости «предпочёл» и «возжелал» да, они ему тоже зачтутся!
Целое болото грязи лежало позади Энока; уф, каким же грешником он был; ни одного светлого пятна от солнечного подножия до ледяной вершины! А ведь он ещё не покаялся, лишь ходил и трепетал перед наказанием, которое заслужил: «Боже! Будь ко мне милостив! Боже! Будь ко мне милостив!»
Но сколько бы он ни молилсяответа не было. Никакого ощущения того, что Господь мог услышать его. Быть может, Энок грешил так долго, что Бог уже и не беспокоится о нём? Нет, нет; ему нужна помощь!
Энок попытался поразмышлять о любви Господней. Он сосчитал всё хорошее, что получил от Бога: жизнь, здоровье, пищу и питьё, ум и разум, всё, в чём нуждались его тело и душа, а сам при этом думал только о плохом Всякую минуту Энок заслуживал адских мук; но Бог откладывал наказание, отсрочивали хранил Энока, берёг и позволял грешить дальше; да, и более тогоОн послал своего собственного сына, чтобы и Энок обрёл спасение, если когда-нибудь пробудится. И Бог позволил, чтобы Энок появился на свет в христианской стране, где путь к престолу Божьему открыт и свободен, и просвещал его дарами своими, и всегда ждал его с раскрытыми объятьями, все эти сорок лет, на всё неправильное и злое Он отвечал лишь любовью и добром. Вдумавшись, Энок ощутил себя последним псом и мерзавцем, но слёзы раскаяния так и не приходили.
Он вернулся в свою комнату, зажёг свечу и присел почитать Ларса Линдерота. Возможно, у него он найдёт твёрдое слово, дабы защемило его неприступное сердце. Потом он взял Иоганна Арндта и, наконец, Библию. Когда пришло время ложиться, он прочитал молитву, старую добрую молитву из псалтыря его отца.
Но Энок отправился ко сну, так и не обретя надежду.
Он лежал, боялся смерти и адаи не мог уснуть, он не смел засыпать: ведь подумать, если Господь явится к нему!.. Он молился, да, он почти рыдал от страхано не было никаких признаков того, что его молитва услышана. Анна лежала, долго слушала его, и ей становилось жутко.
Лишь под утро Энок уснул, но спал беспокойно. Ему казалось, он шёл по дороге в тёмную дождливую погоду. В тяжёлом воздухе раздавался грохот, и страх переполнял Энока. Вдруг он увидел человека, шедшего к нему через пустошь; на голове незнакомца была чёрная шапка из собачьей шкуры. Лицо его распухло и покраснело. Он остановился и посмотрел на Энока, открыл рот и хотел заговорить, но не могон лишь выл и лаял. Потом ему стало плохо, он упал, его стало рвать, и зловонное пламя выходило из уст его. И тогда Энок окаменел от страха: он понял, кто это был.
Такие сны преследовали Энока, он ворочался до тех пор, пока не встал. Словно в бреду, он оделся, вышел и беспокойно слонялся туда-сюда, не находя никакого дела. Наконец Анна вынуждена была напомнить ему: «Не сегодня ли ты собирался на мельницу намолоть муки?»
Долго ли, коротко ли, Энок собрался. Проводив его, Анна вернулась домой с давящим страхом в груди: «Боже, помоги и утешь нас», неужели Энок так и не оставит своих тяжких раздумий?
Усадьба Хове располагалась на самом верхнем гребне холма, возвышавшегося над широкими равнинами на юго-востоке, словно круглая, окаменевшая волна.
Три семьи жили на хуторе в низких одноэтажных домиках. Энок жил западнее всех, его постройки стояли новые и просмолённые. Прямо под окнами его дома протянулась дорога; на той стороне дороги, как раз напротив окна большой комнаты, располагался «сад»: несколько старых деревьев, в основном рябины, и большая старая ива, тянувшая ветви к северо-западу.
К низу от гряды холмов на южном склоне лежали возделанные участки земли, поля, луга и коровьи выгоны, изрезанные вдоль и поперёк каменными изгородями. Распаханные участки доходили до реки и торфяных болот, к югу от них тянулась Рамстадская пустошь, широкая и чёрная, до самого горизонта.
По склону холмов Брекке на западе неслась белым потоком река Скаре, яростно шумя, вращая колёса мельниц и водяных машин, а дальше извивалась тихим ручейком, протекая через болотца прямо к усадьбе Хове. Там она огибала гряду холмов, и её течения хватало обитателям усадьбы, чтоб поставить мельницу. Энок держал свою мельницу подальше к северу от своей целины, где кончалась запруда, на сооружение которой ушло целое лето.
Здесь Энок сушил и молол зерно.
Погода выдалась мерзкой: падал крупный, обильный дождь со снежными хлопьями. Зябкой и одинокой казалась мельница. Вокруг неё вересковая пустошь была усыпана маленькими круглыми холмиками; дальше к северуболота и озёра Хейаланда, окружённые жёстким, длинным камышом. Чуть ниже, посреди равнины, находилась усадьба Хейаланд, старая и потемневшая; дома и постройки словно пытались заползти под землю, спрятаться под своими низкими торфяными крышами. С давних времён говаривали, будто здесь водились привиденияпосле того как один из обитателей усадьбы повесился. И больше ничего вокругтолько пустошь и болота, болота и пустошь, и среди нихроссыпи домиков, выглядывающих из-за холма и словно прячущихся за ним. Сквозь дождевую завесу проглядывали усадьба Осе и белая церковь на северо-востоке.
К вечеру распогодилось, холодно-серое небо прояснилось, засияло стальным блеском, бледно-голубые облака плыли над морем к западу. Воздух наполнился шумом речной воды.
Энок чувствовал слабость; мысли о Наполеоне не покидали его весь день. Он молился неустанно, но молитвы не помогали; ему всё время мешали посторонние мысли. Теперь Наполеон горел в адском пламени, но, возможно, он умолял Авраама позволить ему вернуться сюда, чтобы свидетельствовать о своих знакомых; подумать только, вдруг он всё-таки вернулся! Мы все так безразличны и уверены в своей безгрешности, что за нами, пожалуй, стоило понаблюдать. Да, это против Писания, но подумать только, вдруг Наполеон-таки вернулся? Вдруг он стоит сейчас за дверью
Энок запер дверь, зажёг лампу и вверил себя во власть Господа. «О, если б Ты только был со мной! Тогда б не было никакой опасности!»
Мельница была большая, разделённая надвое: у входа располагалась сама мельница, а внутрисушилка, где и находился Энок. Каждый раз, когда он выходил оттуда и попадал в холодную комнату, белую, как мука, где по стенам бродили причудливые тени от лампы, его пробирало холодком. Подумать только, вдруг там кто-то сидит на ящике с мукой?
Снаружи послышались шаги. Энок отчётливо расслышал, что там кто-то ходит. Кто это мог быть? Энок подождалникто не входил. Наверно, там никого не было «Милый Господь Бог, будь со мной, избавь меня от всего недоброго» Нет, там кто-то опять ходил. Отчётливые, тяжёлые шаги. Эноку ничего не оставалось как выглянуть; он взял лампу и толкнул входную дверь. Нет. Никого. Только шум речной воды, словно крик, долгий, повизгивающий, как будто предупреждение. Энок укрылся внутри и запер дверь, но снаружи кто-то ходил и ходил.
Но ведь никого там не было! Энок сыпал зерно, сколько было сил, не желая больше ничего слышать. «Бережёного Бог бережёт». Неужели сам дьявол ходил там? Злые силы как будто опасались, что Энок может вырваться, уйти от нихи пытались забрать его, пока ещё есть время.
В сушилке трещало и скрипело, потихоньку, помаленьку, как будто кто-то стонал: «Аай, охх аай, охх» Что такое случилось с мельницей? Она скрипела и вскрикивала, словно хотела рассыпаться на кусочки. Энок заставил себя выглянуть за дверь. Нет, там никого не было. Пожалуй, Энок мог бы и закончить с зерном, муки уже было достаточно. Но ящик наполнился до краёв, Эноку пришлось даже отбавить немного. «Ах, ой; ах, ой». Диву даёшься, чего только не услышишь в одиночестве! Там снаружи опять кто-то ходил. Не слушать его! Если это людиони войдут, а если что-то другоеоно не имеет власти над Эноком. «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твоё, да приидет царствие Твоё»
И тут сквозь шум и гул мельницы прорезалось жуткое пение: «В Геенне огненной», «В Геенне огненной», Энок отчётливо слышал это. А сушилка стонала и стонала, тихо и приглушённо: «Ох, ой; ох, ой»; «В Геенне огненной»; «Ох, ой; ох, ой»; «В Геенне огненной»» Энока взял страх, он весь покрылся холодным потом; нехотя, бессознательно он схватил заслонку и остановил мельницу.
И тотчас наступила зловещая тишина. Казалось, будто кто-то умер здесь внезапной смертью. Энок спрятался в сушилке и запер дверь. Ужасающая тишина. Словно где-то здесь лежал труп.