А душа мучилась в адском пламени и стонала: «Ох, ой; ох, ой» Энок не мог больше здесь находиться. Он запер сушилку; дрожа, поспешно укрыл зерно, схватил лампу, толкнул дверь он бежал из последних сил, пока не очутился недалеко от дома и не увидел усадьбу.
Тут Энок вдруг страшно затосковал по Господу Богу. Словно ребёнок, очутившийся один вдалеке, потерявший дорогу, застигнутый сумраком, потерявший всё и только плакавший, плакавший о своём Отце. Всё в этом мире казалось таким мрачным, таким неестественным, и душа Энока рыдала, обращаясь к Богу, к Отцу небесному. За оградой он опустился на колени: «О как я сожалею, что я не могу прийти к Тебе! О милый Боже, отвори дверь надежды, чтоб я мог войти туда и обрести мир и прости мне все мои грехи. О милый Боже, будь ко мне добр и не заставляй меня ждать так долго. Ты видишь, я слаб, забудь всё дурное, что я сделал, и позволь мне войти; о милый Господи Иисусе!..»
Энок почувствовал себя спокойнее и отправился домой. Но Господь так и не ответил ему ничего.
VI
В тот день должны были хоронить Наполеона.
Погода была ветреной и ненастной, полузимней, полуосенней, но народ всё же собрался на похороны со многих хуторов. У Наполеона было много знакомых, и все желали видеть его. Быть может, они также хотели удостовериться, что он покинул этот мир. В последнее время Наполеон прямо-таки наводил страх на всю округу. Разумеется, многим будет легче, когда его схоронят: тот, кто очутился на кладбище, уже не станет поперёк дороги.
Энок Сперва думал не ходить на похороны. Он боялся, что это будет для него слишком большим потрясением. Просто общаться с таким человеком при жизни и приглашать его в гостибыло уже страшно. Но когда пришёл день похорон, Энок изменил решение. Пожалуй, ему подобает сейчас пойти и посмотреть, как же выглядит человек, попавший в ад. Ибо Энок знал, что и сам туда отправится.
Господь не желал принимать его. Тщетными были ожидания и молитвы. Более того: Господь не хотел помочь Эноку. Впрочем, чего ж ещё было ожидать: ведь он совершил грех, который ему не простится: «грех к смерти». И однажды он осознал это настолько отчётливо, что уже не испытывал никаких сомнений.
В тот день Анна спросила его, не пойти ли им к причастию. Будучи в добром настроении, она прибавила: «Подумай, разве это не помогло бы тебе сейчас?»
Энока затрясло. Идти к причастию, так и не обратившись в праведную веру? Вкушать плоть и кровь Господню недостойно? Мог ли кто-либо отважиться на такое? Он проговорил это так твёрдо и отрывисто, что Анна лишь взглянула на него и умолкла.
Но в тот же миг как будто внутренний голос сказал ему: а ты ведь сам делал это, Энок много, много раз.
Он словно окаменел, как стоял. В ушах зазвенело: «Ты ел хлеб сей и пил чашу Господню недостойно ты ел хлеб сей и пил чашу Господню недостойно»
Энок слонялся туда-сюда словно в бреду. Ни в Библии, ни в других книгах он не мог найти ничего по поводу злоупотребления причастием, но в одном из псалмов о том, кто неподобно вкусил тело Господне, было сказано:
Он повинен в смерти Иисуса;
Кровь Господня на его дланях.
Без сомнения! Без сомнения!
Энок ходил как больной. Мучился мигренью, истекал потом; колени его подгибались. Как-то раз вечером он спустился в погреб и пробовал забыться, размышляя о своём кровавом грехе, ибо в Писании было сказано яснее некуда: «Это хула на Духа Святого»
Да, теперь Энок желал видеть Наполеона Стурбрекке.
Словно в припадке, он набросил верхнюю одежду и вышел из дома. Анна не знала, что и подумать. Но хорошо было уже то, что он пошёл туда, где люди.
К похоронам он успел в последний момент. Еду уже убрали со стола, лишь звонарь по-прежнему сидел и елон только что пришёл. Старый Саломон, отец покойного, иногда подходил к нему и просил угощаться на здоровье. На нём не было никаких признаков горякаким Саломон был всегда, таким оставался и сегодня. Бедный, бесчувственный старик! Если даже это его не трогает
А в комнате было тихо. Тихо как в церкви. Люди склонили головы в горьких раздумьях, то там, то здесь слышались вздохи. Тяжёлый, удушливый запах стоял в домезапах еды, трупный запах, дым горящего ладана. Зеркала, как и всё, что отражало свет, были, по обычаю, завешаны белыми простынями; над ними висели венки, сплетённые из листьев толокнянки. Часы в комнате были остановлены. Жена Наполеона с другими женщинами сидела в другой комнате; Эноку казалось, что он слышит оттуда плач. Сам Энок отыскал себе место у нижнего края стола; там он и сидел, подперев голову ладонью, и смотрел исподлобья. Его хотели покормить, но он коротко и решительно отказался. Есть ему не хотелосьхотелось только побыть здесь. Быть может, он захворал? «Нет». «Однако ты выглядишь нездоровым, Энок!»
Звонарь покончил с едой. Вошёл человек с двумя скамеечками, поставил их на пол недалеко друг от друга; между ними натянули простыню. Эноку было тоскливо и страшно; в ушах звенело, перед глазами мелькали чёрные пятна. Из сеней донёсся глухой шум, тяжёлые и нетвёрдые шагинесли покойника.
Шестеро мужчин внесли длинный чёрный гроб и установили его на скамейки, словно на пьедестал.
Подняли крышку. Кто-то из женщин снял покрывало с Лица и рук покойного. Многие испуганно шарахнулись, послышались вздохи и бормотание. Энок не смел глядеть на мертвеца.
Ему почудился запах серы. Голова кружилась.
Там лежал Наполеон.
Он выглядел так, как обычно выглядят мертвецы. Худой и бледный, неестественно вытянутый; суставы рук тонкие, как спички. Лицо в синеватых пятнах, большой нос крупнее, чем обычно, сильно изогнутый. В лице его не было ни страха, ни успокоения, ничего; он словно был покрыт слоем пыли. С глуповатым, беспечным выражением на лице Наполеон лежал так, будто ничего и не случилось. Энок приподнялсяон хотел получше разглядеть покойника. Но тотчас же на мертвеца натянули покрывало, и гроб закрыли. Хорошо, что мёртвые не могут кричать
Тяжёлые удары молотка гулко разнеслись по всему дому. На крышку гроба установили две зажжённых свечи. Звонарьмолодой, стройный парень в высоких сапогах и длинном плащевстал у изголовья, держа в одной руке шляпу, в другойПсалтирь; он выглядел сосредоточенным и торжественным. «Во имя Иисуса».
Полились звуки псалма, того, что обычно исполнялся в День всех святых и во время похорон. Сама мелодия звучала изумительно: печально и жалобно, но в то же время очень мягко; она утешала и укрепляла дух, возносясь в молитве к Господу, нежная и доверительная:
О чистая душа, оставь свой страх,
Пусть небо станет в чёрных облаках,
И Господа суровый приговор
На мир, погрязший во грехе, падёт
А за окном гремел и шумел ветер. Длинные тяжёлые капли стучали по стеклу. Небо потемнело, опустился сумрак, свечи на крышке гроба горели желтоватым мертвенным светом.
Не убоюсь, когда придётся мне
Увидеть мир, пылающий в огне,
И гнев небес прольётся с вышины
На море, землю, всё заполонив,
Всё в мире грешном смертью отравив,
Но мне Иисусспаситель и судья,
Ему молюсь, к Нему взываю я.
Медленно и торжественно звучал псалом мягкой, эоловой мелодией, и с каждым куплетом он становился мягче, нежнее, всё больше и больше полнясь надеждой, пока слова и мелодия не сплелись в манящем небесном сновидении.
Моя душа томления полна,
Пока я жив, не устаёт она
Взывать к Тебе, Иисусе, Боже мой!
В небесном царстве мириады слуг
Тебя боготворят, о милый друг;
Ты знаешья служитель верный Твой,
И я достоин пребывать с Тобой!
У нижнего края стола послышался стон; некоторые посмотрели на Энока Ховеон был очень бледен. Его чёрные волосы, потные и мокрые, прилипли ко лбу.
Унесли свечи. Шестеро мужчин подняли гроб. Звонарь надел шляпу и, распевая, направился к выходу. Следом несли покойника, а за гробом неспешно выходила вся похоронная процессия.
Энок сидел молча, спрятав лицо в ладони, пока все не вышли. Мысли о светлом и высоком, блаженные молитвы так задели его за живое, что он расплакался.
Процессия медленно уползала вдаль за холмы; она казалась такой длинной, чернеющей во мраке непогоды; впереди шествовал звонарь на буланом коне. Его визгливый тенор смешивался с шумом ветра, прорезал его, и ветер разносил отрывистые, печальные звуки похоронного псалма над болотами и над пустошью.
И тотчас же хлынул ливень.
Был вечер.
Ветер ураганом хлестал в стены избы, как морская волна о нос корабля, то поднимаясь, то опускаясь. Стучало и шумело в стенах и стропилах.
Да, пожалуй, зима так и рвётся к нам, заметила Анна.
Они с Мартой только что вернулись из хлева, подоив скотину, и теперь обе сидели рядом у лампы и пряли. А лампа дрожала и моргала, словно хотела убежать прочь из дома.
Сегодня лучше не выходить в море, сказала Марта.
Да, не хотелось бы, чтобы кто-то из твоих нынче оказался там!
Серинасветлая, симпатичная девочка восьми летсидела на скамейке рядом с матерью, прижимаясь к ней; Анна и Ракель, младшие, возились рядом на полу. Маленький Гуннар сидел около лампы и мастерил нечто напоминавшее ему двуколку.
Тсс, папа идёт, сказал он.
Да, правда он, отвечала Анна. Как раз пора бы ему прийти. Поди-ка, посмотри за кашей.
Я погляжу, сказала Марта.
И ещё крикни мне, когда сварится картошка.
Хорошо, Марта отодвинула прялку и неторопливо направилась в кухню. Девочки крались следом за ней. В последнее время они начали бояться отца. Бедный Энок! Слава Богу, если ему сегодня удалось поговорить со священником. Но если так пойдёт и дальше, то он ведь может вскоре лишиться рассудка!
Отворилась дверь в сени; скрип и грохот по всему дому. Вскоре явился сам Энок. Он вошёл тяжело и медленно, но спокойно. Слава те Господи, кажется, сегодня обошлось. Он, наверно-таки встретился со священником.
Ну, долго же ты ходил, заметила Анна.
Энок ничего не ответил. Подошёл к столу и присел; он выглядел уставшим.
Ну и погода нынче! попробовала разговорить его Анна.
Гнев Божий проговорил Энок. И так же остался сидеть, тихо и задумчиво, будто в полусне. Господи помилуй; пока вроде с ним всё в порядке. Отважится ли Анна заговорить с ним?
Но прежде чем она решилась, Энок поднялся, видимо желая переодеться. Но когда он снял верхнюю одежду и сапоги, ей показалось, что он хочет ложиться. Это к лучшему; Анна успокоилась. Только б он сразу уснул!
Отведи гнев Твой, Господи милосердный! проговорил Энок таким голосом, что она опять задрожала. Но тотчас же он пошёл и улёгся на кровать. Как обычно перед сном, он навалил подушку на ухо, но Анна слышала, как он скулил и вздыхал. Она отважилась подойти и спросить, что с ним; молчание; спросила ещё раз, погромче. «Я не болен телом», послышалось бормотание из-под подушки. Анна вновь уселась за прялку; Энок успокоился.
Вошла Марта и сообщила, что картошка готова; Анна отправилась на кухню. Гуннара она взяла с собойон хорошо умел снимать кожуру.
А Энок лежал, укрывшись подушкой, злился, и на душе у него было очень тяжело.
Он говорил сегодня со священником, и на какой-то миг это помогло. Но по дороге домой ему опять стало плохо. «Он повинен в убийстве Иисуса, кровь Его на его дланях» Было что-то связанное с этим смертным грехом, чего люди в рясах не могли объяснить Эноку. Эти слова: «Не простится ему ни в сём веке, ни в будущем»имели особый смысл. Священник толковал их по-своему, но К тому же что толку от служителя церкви, который лишь твердит заученные истины, а сердце его молчит?
Эноку стало так жутко, что он вспотел. Спасайся кто может! «Горы и камни, падите на нас и сокройте нас от гнева Агнца!» Но Господь был всюду: куда ни бегивезде Он, и путь к побегу был Им отрезан. Даже если б ты мог бежать со скоростью мысли и скрыться на краю земли, даже если б ты мог укрыться в ином мире, хоть в кромешном аду, Бог был там, Он был там: ни единой лазейки, никакого верного убежища. Пожалуй, Наполеону было не слаще лежать в гробу, чем Эноку на кровати: он ворочался, тяжело дышал, и порой казалось ему, что он вот-вот задохнётся.
От безысходнейшей нужды взывал он к Господу: неужели нет ему спасения? Неужели Иисус не сжалится над ним, не помолится за него? Энок не просил, чтобы его пустили в рай. Он не надеялся попасть в число святых; ему только бы найти местечко у входа в рай; только бы укрыться в уголке, чтобы чувствовать себя спокойно; да, только бы Господь снял с него кровавый грех, облегчил его тяжесть, даровал покой душе и отнял страхи пусть потом делает с Эноком что угодно. Эноку всё едино. «Нопомоги, помоги мне; не дай мне сгинуть, Господи, спаси меня; я погибаю!»
Странно: Энок не знал, где он, в своём теле или вне его; но это был не сон. И он видел видел
Небо было чёрным, как земля. Море ходило ходуном. Все корабли и лодки были выброшены на сушу, разбитые вдребезги. Левиафан резвился, подобный киту-исполину, из глаз его струилось пламя, из пастидым. И чей-то голос возвестил миру: «Совершилось!»
И тут огромный столп огня вспыхнул на севере. И вскипело море жёлтым потоком, и зашумело, как тысячи громов. Энок испугался и отвернулся; тут вспыхнули огни в восточной стороне неба и в горах. Горели Водалскюлла и Скарефьелль; одна вершина за другой вспыхивали и рассыпались, а из бездонных пропастей и глубин вырывались гигантские жёлтые сполохи. Снова обернулся Энок и узрел в смертельном ужасе, как поднимается дым над морем. Плотная чёрная завеса, словно от горящего вереска. И жуткое пламя доходило до облаков, похожее на парус, сорвавшийся с мачты. И тотчас разверзлись небеса. И ушла из-под ног земля, но всё так же бушевало пламя повсюду
Энок в беспамятстве почувствовал, как оседает, и издал долгий протяжный крик. Сквозь океан пламени явился дьяволон плыл, словно чёрный кит, и разевал, разевал свою пасть. И тут Энок призвал Иисуса. В тот самый миг он ухватился за чью-то руку. Кажется, это была всего лишь рука. Но в ней зияла кровавая рана, как будто она была пробита гвоздём
В кухне Анна услышала крик, такой жуткий, что кровь застыла в жилах. Колени её подгибались, она едва не съехала на пол. Опять донеслись крики; Анна совладала с собой и протиснулась в спальню. Энок так же лежал, укрывшись подушкой, и стонал. Должно быть, ему привиделся кошмарный сон. Но теперь он, кажется, затих. Анна стояла у постели в ужасе и оцепенении, не в силах произнести ни звука; долго прислушивалась, пока не удостоверилась, что Энок успокоился. Она вышла. Марта с малышами столпились у дверей.
Отец болен? спросил Гуннар.
Я думаю, обошлось Божьей помощью.
Они ушли на кухню, но дверь оставили незапертой. Анну бил озноб, она присела.
А Энок молился в спальне. Но молился не так, как раньше. Он исполнился надеждой, которая была сильнее всей дьявольской мощи, ибо теперь он видел руку, пробитую гвоздём.
Наконец-то Господь смилостивился. Он, Энок, дождался ответа! То был явный знак, вне всякого сомнения. Бескрайнее умиротворение вливалось в его измученное сердце. Вся его душа воспламенилась в молитве; всё существо Энока полыхало огнём; в нём сгорали все грехи, страхи, сомнения и нужды. Он молился без слов, но от всего сердца.
Господь ниспослал ему дух, дух молитвы, и он заговорил в нём; и просветлел Энок, и очистился, и сердце его смягчилось и оттаяло.
Он чувствовал себя вновь сотворённым, родившимся вновь. Дьявол терял свою власть над ним, пятна грехов сходили с Энока, и Адам-прародитель угасал и умирал. Удивительно крепко и уверенно держался Энок за спасительную руку, которая грезилась ему до сих пор, а через рану, пробитую гвоздём, хлынуло в его успокоенное сердце море любви и смирения.
И когда окончил он свою радостную молитвупервую в жизни настоящую молитву, то как никогда ясно и отчётливо запечатлелись в нём слова:
«Не отчаивайся, сын мой, отныне грехи твои прощены».
Энок поднялся.
Свершилось! Во мгновение ока он прожил целую жизнь. Великое чудо произошло: он уверовал.
Ошалевший и растерянный, но такой радостный, каким он себя ещё не помнил, опустился Энок на колени и запел. То был праздничный псалом Брорсона:
И вот обрёл я то, на чём
Моё блаженство зиждится
Анна не без испуга глядела на своего мужа. Он был очень бледен, и на лице его было то, чего она прежде не видела, странная, застывшая, почти отсутствующая улыбка.
Но по глазам и щекам было заметно, что он плакал.
VII
Никогда не подозревал Энок, что жизнь в Господе так блаженна, хотя весь мир земной твердил ему об этом.