Слушаю-с, отвечал официант.
Дюссо дома?
Никак нет.
Позвать, как приедет.
Обед был принесен. Чортани ел необыкновенно медленно. Он все посматривал по сторонам, как будто ища кого-нибудь.
Что, у тебя есть с собой деньги? неожиданно огрел он Посвистова.
Посвистов оторопел.
Рублей пять есть, отвечал он.
А, ну хорошо. Ты, надеюсь, не думаешь, что я попрошу тебя заплатить здесь? и Чортани насильственно засмеялся.
Нет, не думаю.
Ну, то-то.
Беспокойство Чортани начало усиливаться. Под разными предлогами, он вставал несколько раз с места и все кого-то высматривал.
Взошел Дюссо. Чортани просиял.
Bonjour, m-r Dusseaux,подлетел он к ресторатору, и взяв его под руку, повел в соседнюю залу.
Посвистову послышался несколько крупный разговор, выразительный шепот Чортани и сердитый, громкий голос ресторатора. Затем все смолкло. Чортани вышел из залы, обтирая платком с лица пот, но веселый и торжествующий.
Деньги за мной, крикнул он официанту. Посвистов, зайдем на минутку ко мне.
Спасибо, мне некогда.
Куда еще тебе?
Нужно домой.
Домой, вот вздор, я сам тоже не пойду домой, поедем лучше, я тебя представлю одной барыне.
Как ни упирался Посвистов, Чортани настоял на своем. Извозчик повез их на Трубу в дом Ломакина.
Дома барыня? спросил Чортани у довольно грязно одетой девки, попавшейся им в одном из длиннейших коридоров Ломакинского дома.
Дома, пожалуйте.
Посвистов и Чортани взошли сперва в темную и не совсем чистую переднюю, затем взошли в небольшую комнату с известною обстановкою всех chambres garnies, то есть клеенчатым диваном у стены, двумя столами и несколькими стульями; в одном углу стояло старинной работы фортепиано.
Навстречу им поднялась высокого роста женщина, одетая очень просто, в холстинковое платье, но с большим вкусом. Лицо этой женщины, обрамленное каштановыми, немного растрепанными волосами, нельзя было назвать особенно красивым: это было лицо, носившее на себе следы забот и волнений, сильно пожившее и усталое. Оно могло показаться болезненным от его необыкновенной бледности; губы были также бледны; одни только глаза, большие и выпуклые, какого-то странного, серого, почти железного цвета, опушенные большими черными ресницами, были великолепно хороши. Они смотрели каким-то болезненным, не то грустным, умоляющим взглядом. При первом взгляде на эту женщину, всякий невольно бы подумал, что место ее не здесь, в этой грязной комнате, и назначение ее не то, чтобы удовлетворять страстям грубым, диким и невежественным.
M-lee Hortenseмой приятель Посвистов! познакомил Чортани. Впрочем, предупреждаю вас, Hortense, что он по-французски не говорит.
Очень рада, сказала Hortense с сильным иностранным акцентом. Угодно вам чаю, господа?
Позвольте. Да кстати, будьте так добры, распорядитесь и насчет рома и там еще чего-нибудь.
Чортани вынул из кармана десятирублевую ассигнацию и передал Hortense.
Та вышла.
Что за женщина, брат, обратился Чортани к Посвистову, прелесть, восхищенье. Не правда ли, а?
Барыня хорошая, просто отвечал Посвистов.
В это время вошла Hortense.
Разговор, с помощью Чортани, довольно порядочно владевшего французским языком, кое-как завязался. Hortense отвечала бойко и довольно неглупо. По всему было видно, что она на своем веку таки видала виды.
Принесли самовар, бутылку рома и еще кое-какие закуски и вино.
Разговор пошел поживее. Hortense раскраснелась и начала петь какие-то французские песни весьма пикантного содержания.
Вдруг дверь с треском отворилась и в комнату влетела новая собеседница.
Это была совсем молодая девушка, лет семнадцатине более. Ее необыкновенно смуглое лицо с густыми, черными курчавыми волосами, небрежно разбросанными по плечам, давало ей вид какой-то негритянки. Очень некрасивое, но выразительное лицо дышало злостью и гневом.
Вслед за ней ворвался господин с усами, одетый в высшей степени неряшливо и пьяный вдребезги.
Что он со мной делает, Боже мой, обратилась чернолицая девушка к Hortense.
Пойдем, пойдем со мной, кричал усатый господин, хватая ее за руку.
Оставьте, оставьте, Боже мой, кричала та. В голосе ее слышались непритворные слезы и отчаяние.
Посвистов встал.
Что вам угодно от нее? обратился он в упор к усатому господину.
Оставь его, не трогай, что тебе за дело? тихо говорил на ухо Посвистову Чортани.
Что вам от нее надо? повторил угрожающим тоном Посвистов.
Чернолицая девушка замолкла и с каким-то тупым недоумением смотрела на всю эту сцену.
Усатый господин оторопел.
Мне надо, чтобы она шла со мной: я заплатил ей деньги, спустил он тоном пониже.
Не пойду, отрезала чернолицая. Возьмите ваши деньги. Вот, и она выкинула на стол пятирублевую ассигнацию.
Усатый господин побагровел от досады.
Мне не деньги нужно, отрезал усатый. Иди со мной.
Он снова схватил ее за руку.
Оставьте ее, крикнул Посвистов.
Он побледнел как смерть, глаза его загорелись опасным огнем.
Усатый продолжал тащить девушку за собой.
Раздался глухой удар. Усатый господин выпустил из рук девушку и тяжело повалился на пол. Щека его была разбита в кровь.
Выбросьте отсюда эту падаль! крикнул Посвистов вошедшему на шум номерному.
Номерной поднял усача, ошеломленного ударом и падением, подал ему в руку шляпу, положил в карман пальто брошенную девушкой пятирублевую и под руки вывел из комнаты.
Чернолицая бросилась благодарить Посвистова.
Вечер, прерванный таким неожиданным пассажем, продолжался. Чортани, похлебывая то того, то сего, натянулся преисправно. Он совсем лег на диван, обнял Hortense за талию и стал ей что-то шептать на ухо, за что получал названия: polisson, fripon et cetera, a иногда легкий удар по щеке или дранье за волосы.
Со своей стороны чернолицая девушка, которую, как оказалось, звали Agathe, также, видно, не хотела оставаться в долгу перед Посвистовым; она подсела к нему, завела разговор о театрах, о маскараде, гуляньях и тому подобном, затем она съехала на разговор о чувствах и заявила, что она вообще любит брюнетов, а в особенности смелых и сильных мужчин.
Подвыпивши, Agathe стала еще бесцеремоннее: она уже напрямки объявила Посвистову, что он ей очень нравится, все порывалась поцеловать его и звала его посмотреть свою комнату.
Посвистова давно начинало коробить. «Рожа этакая, а еще любезничает», думалось ему, и он вспомнил о хорошенькой, маленькой Соне. Наконец он не выдержал, когда Чортани, нимало не стесняясь, стал обнимать Hortense уже чересчур подозрительно. Он плюнул, взял шляпу и, несмотря на все удерживания Чортани, Hortense и назойливые просьбы Agathe, почти выбежал из комнаты.
Свежая апрельская ночь так и обдала его и ярким светом луны, и своей пахучей прохладой. Немного морозило и тонкий лед, за ночь покрывший ручьи и лужи, так и хрустел под ногами. Посвистов бульварами отправился к себе домой.
На Тверском бульваре, неподалеку от кофейной, к нему неожиданно подошла какая-то женщина.
При ярком свете луны увидал Посвистов существо в грязных, отрепаных лохмотьях, с лицом, до того искаженным болезнями и страданиями, до того увядшим и поблекшим, что он почувствовал невольное сострадание.
Барин, не хотите ли меня с собой взять? прошептала она голосом, осиплым от холода и болезней.
Посвистов вздрогнул. Поспешно схватился он рукой за карман, вынул рубль и отдал его женщине. Затем еще поспешнее бросился прочь от нее.
Бедные женщины! Бедная Соня! что-то с нею будет? твердил он всю дорогу.
Глава IVКАК ПРОВОДЯТ ДЕНЬ КАМЕЛИИ
Адель и Соня вернулись домой очень поздно и обе сильно подвыпивши. Раздевшись как попало, они, с помощью горничных, чуть добрались до постели, где тотчас же заснули.
На другой день они проснулись обе с сильной головной больюэтим обыкновенным последствием неумеренного кутежа. Не умываясь (большая часть камелий обыкновенно не умываются, чтобы не повредить искусственному румянцу), они сели пить кофе, изредка перекидываясь немногими словами.
Время шло убийственно долго. Обе зевали наперерыв.
От Мащокина коляска приехала, доложила горничная.
Начался процесс одевания, беления, подкрашивания щек, чернения ресниц и пр., затем опять катание по улицам Москвы.
Часов около пяти, камелии вернулись и Соне подали записку.
Записка была от Посвистова.
«Голубчик мой, Соня! гласила записка. Я был у тебя раз по крайней мере десятьи мне всякий раз говорили, что тебя нет дома. Что это такое? Нежелание принимать меня, или ты в самом деле уж чересчур закутилась? Если первое, то в таком случае гораздо проще было сказать мне об этом самомуи я, поверь, исполнил бы твое желание. Если же это второе, если ты еще более погрузилась в тот грязный омут, из которого нет выхода, как в публичный дом или богадельню, то воротись! Воротиться еще не поздно! Вспомни, что если ты теперь еще молода и здорова, то пройдет два-три годаи этого здоровья не станет, и тогда все грязные сластолюбцы, которые теперь считают за счастье твою улыбку, те самые развратники, взглянут на тебя с улыбкой уничтожающего презрения, и первые бросят в тебя камнем. А меня в то время, может быть, не будет, чтобы приютить тебя, бедную, задавленную людьми, горем и нищетой!
Я пишу к тебе, Соня, потому, что я знаю, что ты не притворялась, что ты любила меня. Притворяться тебе было не к чему. Я знаю, что ты и встречала и, может, встретишь людей гораздо красивее и умнее меня, которые будут богаче меня в сто, в тысячу раз, вопрос не в том. Но оценит ли тебя кто так, как я, моя голубушка? Поймут ли твое доброе, золотое сердечко? Поймут ли тебя, с виду злую и капризную, а в душе добрую и благородную?!
Нет, нет и тысячу раз нет.
Послушай, что я тебе предлагаю: ты знаешь, я не богат, но отец и мать меня любят без памяти. Если я женюсь на тебе, они посердятся, посердятся, да и перестанут. А что полюбят они тебя, так я в этом уверен. Ну, хочешь, по рукам! M-lle Sophie, честь имею предложить вам руку и сердце.
В ожидании ответа, остаюсь влюбленный в тебя Николай Посвистов.
P. S. Ты ведь хорошо знаешь, что я не подлец и что слово упрека в прошлом никогда не сорвется с губ моих. Я знаю, что не ты виновата в своем прошедшем».
Первым движением Сони, по получении письма, было лететь к Посвистову. Коляска еще не отъезжала от крыльца. Соня бросилась в переднюю и начала уже надевать мантилью.
В это время из другой комнаты показалась Адель.
Куда ты? крикнула она Соне.
К Посвистову!
А, это опять к студентишке-то этому, захохотала Адель, пора, давно не видались.
Соня не отвечала: она уже отворяла дверь на улицу.
Да постой, сумасшедшая, снова крикнула Адель, скажи, по крайней мере, куда ты едешь.
Соня остановилась. Она вспомнила, что забыла, где живет Посвистов. Она хватилась за письмо: адреса в письме обозначено не было.
Куда же я поеду? вырвалось у нее.
Разумеется, куда же ты поедешь, подхватила Адель. Да и чего ты обрадовалась письму-то? Хоть бы подождала, пока другое напишет.
Он хочет на мне жениться. Он меня любит.
Адель захохотала.
Жениться! вот что! Браво, Софья Семеновна, вы, вы будете женой несчастного прогорелого студента. Честь имею поздравить.
Соня вспыхнула.
Пожалуйста, не отзывайся так о том, кого ты не знаешь, резко крикнула она.
Как не знаю, хохотала Адель, вот еще не знать. Да ведь ты дура, обратилась она к Соне, ведь он тебя обманывает, а ты и веришь. Знаем мы этих студентов! Мастера они зубы заговаривать. Ему просто досадно, что ты его бросила, вот теперь и придумывает, как бы опять.
Молчи! ты его не знаешь, так и молчи, оборвала опять Соня. Я сейчас еду к себе домой. Он сейчас придет ко мне.
Да подожди, по крайней мере, пообедай.
Мне некогда.
Ну, уж я тебя так не отпущу, воскликнула Адель и, обратившись к Соне, начала стаскивать с нее мантилью.
Волей-неволей приходилось остаться.
Соня за обедом была задумчива и почти ничего не ела.
Выпей что-нибудь, приставала Адель. Да выпей же, дурочка ты этакая, после похмелья хорошо.
Соня уступала и пила.
Обед еще не кончился, как раздался самый убийственный звонок.
Господин Мащокин с приятелями приехал, доложила горничная.
Проси, проси, крикнула Адель.
В комнату ввалился наш старый знакомый, толстый блондин; с ним было еще человека три-четыре, состоявших при нем в должности прихлебателей и описывать которых мы, разумеется, не будем.
Драгоценная Соничка! ваше здоровье? прохрипел блондин, беря и целуя ее руку.
У Сони вырвалось невольное движение отвращения.
Как хорошо, что вы приехали вовремя, лебезила Адель перед Мащокиным, знаете ли, вот Соня удрать хотела.
Ну да?
Серьезно, и знаете, к кому?
Мащокин насторожил уши.
К кому же?
Умоляющий взгляд Сони как бы просил Адель о молчании.
Студентик здесь один есть, продолжала Адель, злобно посмеиваясь. Мы, изволите ли видеть, питаем к нему нежную страсть
Неужели? прохрипел Мащокин.
Серьезно. Да ведь как влюблена-то в этого паршивого: все о нем только и думает, все о нем только
Адель не докончила.
Вся преобразившись от внутреннего волнения, с пылающими щеками, со сверкающими, как молния, большими черными глазами, стояла перед ней Соня; она как будто выросла на целый аршин. Презрительным взглядом она обожгла и уничтожила Адель.
Молчи, громко крикнула она, молчи же и не смей ни слова говорить о том, кто в тысячу раз лучше тебя, чище и благороднее. Это ты только видишь в людях одно тело и один карман и за то презираема в душе всеми, даже и теми, кто наружно льстит тебе и преклоняется перед тобой. Он не таков, как ты и все тебя окружающие: он добр и честен, и за это люблю его. Да, люблю и люблю, и ненавижу вас всех, потому что вы виновники моей развратной, моей подлой и ненавистной мне жизни. Но довольно, я узнала вас и не хочу больше иметь с вами никакого дела. Вот ваш подарок, обратилась она к Мащокину, бросая к ногам его лежавший тут же на столе, купленный им фермуар, подарите его другой, более способной оценить и его и ваше великодушие. Прощайте!
Все остолбенели. Никто не ожидал такой неожиданной развязки. Когда они опомнились, Сони уже не было.
Глава VЛЮБОВЬ В ПОЛНОМ ЦВЕТЕ
Часов в девять вечера, проходя мимо дома, где жила Соня, Посвистов увидал в окне огонь. Он постучался и ему отворили.
Дома барыня? спросил он у горничной.
Лежат в постели, нездоровы. Вас приказали просить.
Посвистов вошел.
Соня, полураздетая, лежала на кровати; от давешней вспышки у ней сделалось нервическое раздражение и разболелась голова. Увидя Посвистова, она бросилась к нему на шею.
Коля, голубчик мой, милый мой, твердила она. Речь ее прерывалась нервическим рыданием: видно было, что она была сильно потрясена.
Что с тобой Соня, голубушка, что с тобой? заботливо спрашивал он.
Соня без слов упала ему на руки. Посвистов бережно отнес ее на диван и положил на него. Вбежала горничная; вместе с Посвистовым они начали приводить ее в чувство: терли ей виски уксусом, давали нюхать спирт. Соня очнулась.
Она тихо подняла руки, схватила ими Посвистова за голову и нагнула его к себе. Губы их встретились. Она поцеловала его долгим, страстным поцелуем, поцеловала так, как целуют женщины своих избранников, когда вместе с поцелуем они как будто хотят передать счастливцу и самую душу.
У Посвистова закружилась голова: он стал на колени и страстно прильнул к Соне.
Они остались одни.
Бывал ли ты молод, читатель? Любил ли ты когда-нибудь, и если любил, то вспомни все те страдания и муки, которых не променяешь потом ни на какие радости, те страстные порывы восторга и счастья, которые наполняли твое сердце после счастливых, ни с чем не сравниваемых минут, которые ты проводил «с нею». Вспомни те минуты заботы и ревности, так легко прогоняемые одной улыбкой милой; вспомни все это, и неужели ты не сознаешься, что ты жил в эти минуты полною жизнью, пил из полного кубка счастья? Да, эти минуты не забываются. В седой и дряхлой старости ты вспомнишь о них и перенесешься к ним мыслью: и тогда ты, может быть, богатый и знатный, а прежде нищий, не имевший ни имени, ни звания, ты, богач, позавидуешь нищему; ты с радостью побросал бы все, отдал бы все богатства и почести, чтобы хоть только час пробыть на месте этого нищего, видеть с любовью устремленные на тебя, полные огня и неги очи, обнимать стройную гибкую талию, целовать розовые, страстно вздрагивающие уста