Толстый блондин был в упоении.
В числе новых посетителей Адели, Соне особенно понравился молодой гусарский корнет, недавно приехавший в Москву в отпуск.
В свете гусар имел страшный успех. Московские дамы были от него без ума, очень многим из них хотелось завербовать его себе в поклонники, но гусар не поддавался.
Он был со всеми необыкновенно мил, вежлив и предупредителен, но видимого предпочтения он не отдавал никому, чем некоторых приводил в серьезное отчаяние.
Гусару понравилась маленькая, живая и остроумная Соня.
Несколько дней самого утонченного ухаживанья, поток любезностей и остроумия и, наконец, страстное признание в любви на одном из загородных гуляний сделали свое дело: Соня сдаласьПосвистов был позабыт.
Разбирая серьезно, любви здесь, как со стороны Сони, так и гусара, разумеется, не было: со стороны гусара это было просто желание обладания хорошенькой и пикантной женщиной, со стороны же Сони это было просто минутное увлечение, жар молодой и горячей крови.
Отпуск гусара кончилсяи Соня рассталась с ним почти равнодушно; но возврат к прежнему для нее уже был невозможен: Соня могла падать и увлекаться, но обманывать она не хотела и не могла.
И вот опять началась старая история, опять начались бессонные, бешеные ночи, опять кутежи и вакханалии: жизнь Сони вошла в прежнюю колею.
Приехав в Москву, Посвистов не застал уже у себя Сонюона уже переехала. Вместе с тем, он получил от коридорного пакет. В пакете лежали все деньги, которые он присылал ей из деревни, но писем его не было; также не было никакого письма от Сони.
Впрочем, к чему бы служило письмо? Посвистов и без того все понял.
Глава VIIIПОСВИСТОВ КУТИТ НЕ НА ШУТКУ
С Посвистовым случилось то, что очень часто случается со многими: он закутил.
В последнее время, на Посвистова обрушились самые непредвиденные удары.
Сначала смерть отца, сильно на него подействовавшая, затем измена Сони, Сони, которую он любил со всем жаром и увлечением юношества, со всем пылом и страстью первой любви. Посвистов не вынес всех этих ударов. С горя он закутил.
В кутеже Посвистова было мало веселья и молодецкой удалиэто был мрачный кутеж, кутеж отчаяния, если только можно так выразиться. Один, или с кем-нибудь из товарищей, он напивался мрачно, систематически, причем и вино на него почти не действовало.
Большая часть собутыльников Посвистова были, что называется, на последнем взводе, а он, совершенно трезвый, сидит себе, как ни в чем не бывало, неподвижно уставившись на какую-нибудь точку.
Чортани почти поселился у Посвистова. Он был в восхищении: он наконец нашел себе товарища, который не только равнялся с ним в истреблении горячих напитков, но даже превосходил его.
Посвистов, вместе с Чортани и еще одним товарищем, Шевелкиным, напивались ежедневно, начиная с утра. По вечерам они обыкновенно исчезали из дома и возвращались уже на другой день часа в два или три.
Личность другого товарища Посвистова, Шевелкина, заслуживает описания.
Это был малый высокого роста, плотно и коренасто сложенный. Лицо его, изрытое оспой и слегка усеянное веснушками, было в высшей степени некрасиво и невыразительно; даже с виду могло показаться глуповатым. Товарищи говорили про него, что у него в лице отсутствие всякого присутствия; остряки говорили наоборот, что у него присутствие всякого отсутствия. Шевелкин, слыша эти остроты, только усмехался и большей частью отмалчивался.
Тем не менее, Шевелкин был парень очень неглупый. Человек добрый и честный и надежный товарищ. Физическая сила его была удивительная: он сгибал и разгибал подковы, завязывал в узел железные кочерги, поднимал за задние ножки стул вместе с сидящим на нем человеком и вообще показывал такие фокусы, что уму непостижимо.
В скандалах Шевелкин был драгоценным товарищем. Он никогда сам его не начинал, никогда сам в него не вмешивался и большей частью сидел в стороне. Но зато, в то время, когда товарищей его уничтожали и теснили и противная сторона была уже уверена в победе, перед неприятелями вдруг появлялся Шевелкин.
В одно мгновение дело принимало другой оборот: энергическое усилие, два-три могучих удараи враги, посрамленные и разбитые, удалялись с поля битвы.
Шевелкин был очень, очень беден: он перебивался кое-как уроками, составлением лекций, перепиской, сотрудничал в какой-то дешевой газетке; тем не менее, ни один нуждающийся товарищ не уходил от него без ничего, если только он обращался к Шевелкину с просьбой ссудить его деньгами: Шевелкин лез в петлю, а доставал денег и давал нуждающемуся.
С чем же ты сам-то останешься? спрашивали его иногда товарищи, смущенные такой непрактичностью.
Это, брат, не твое дело, обыкновенно отвечал Шевелкин. Обойдусь как-нибудь. Как же не помочь своему брату, студенту?
Честь имени «студент» была драгоценна для Шевелкина; чтобы поддержать честь этого имени, Шевелкин готов был на все.
Раз с Шевелкиным случилось следующее происшествие.
Как-то зимой, с одним из своих товарищей, часов около 2-х вечера, заехали они поужинать в какой-то трактир.
Спустя четверть часа после прихода их, в залу вошел какой-то необыкновенно щеголеватый господин с длинной, толстой часовой цепью и поместился невдалеке от них, как раз напротив какого-то молоденького купчика, упивавшегося шампанским.
Заказав себе хороший ужин с бутылкой венгерского, франт самодовольно развалился на диване, обводя презрительным взглядом окружающих.
К франту подошел половой.
Ваш извозчик, сударь, просит, чтобы вы его отпустили, произнес половой, обращаясь к франту.
А я и позабыл, протянул франт. Он полез в боковой карман, вынул оттуда полновесный бумажник, достал оттуда рублевую бумажку и отдал половому.
Тот отправился, но через несколько времени опять возвратился.
Извозчик говорит, сударь, что вы рядились с ним за два рубля. Еще рубль просит.
Рубль? Какой ему рубль? заорал франт. Он меня так вез, каналья, что больше рубля давать ему не стоит. На, возьми, сказал он, обращаясь к половому и подавая ему двугривенный, отдай этому каналье и скажи, чтобы он убирался.
Через минуту половой опять возвратился.
Извозчик не едет, сударь. Плачет у нас в передней, говорит, что лошадь измучилицелый день ездили.
Убирайся к черту, было коротким ответом франта.
Шевелкин, все время, с большим вниманием, следивший за этой сценой, вспыхнул и подошел к половому.
На, возьми, сказал он, подавая половому рублевую, отдай извозчику. А вам это на чай, обратился он к франту.
Тот позеленел от злости.
Какое вы имеете право оскорблять меня? крикнул он на Шевелкина.
Шевелкин уже совладал с собой.
Я вас не оскорбляю, просто сказал, а так как вам не угодно было платить денег, то я заплатил за вас.
Но кто дал вам подобное право?
Это право всякого честного человека.
Шевелкин пошел к своему месту.
Мягкость Шевелкина показалась трусостью франту.
Это черт знает что, громко кричал франт, оскорблять ни за что, ни про что совершенно незнакомого человека.
Однако же, вы сами оскорбляете и не платите денег совершенно незнакомому вам извозчику, заметил ему с своего места Шевелкин. Франт взбесился еще более.
Всякий паршивый студентишка, всякий семинарист туда же лезет, продолжал он. Зазнались очень.
Шевелкин не дал ему докончить: когда перебранивались с нимон терпел, но теперь затрагивали студентов, целую массу людей, близких Шевелкину; этого он стерпеть не мог.
Шевелкин схватил свою палку со свинцовым набалдашником, стоявшую тут же в углу, и подошел с ней к ругающемуся франту.
Это тебе за студентов, стиснув зубы, прошептал Шевелкин.
Палка свистнула в воздухе и опустилась на спину франта. Удар, к счастью, пришелся не набалдашником, а серединой; тем не менее, сила удара была такова, что франт перегнулся на стол, а свинцовая шишечка набалдашника, отскочив от палки, попала прямо в лоб сидевшему напротив купчику, который, как пораженный пулей, опрокинулся на спинку кресла. В одно мгновение у него выросла на лбу громаднейшая шишка. Шевелкин подстрелил двух птиц одним выстрелом.
Суматоха вышла невообразимая: франт стонал и ругался, купчик плакал самыми горькими слезами, объявляя, что ему теперь нельзя показаться перед тятенькой и маменькой.
Послали за полицией. Стали составлять акт. Впрочем, дело, сверх ожидания, уладилось: купчик, когда прошел первый порыв горести, объявил, что он на Шевелкине ничего не ищет, потому что знает, что это случилось нечаянно, а что франту это поделом, и затем уехал. Что же касается до франта, то, когда стали разбирать всю историю, когда позвали извозчика, к счастью, еще не уехавшего от трактира, полового, носившего деньги, история вышла такая нехорошая, что квартальный надзиратель, составлявший акт, посоветовал франту помириться с Шевелкиным.
Франт, должно быть, и сам об этом подумывал, потому что тотчас же подошел к Шевелкину.
Помиримтесь-ка, в самом деле, сказал он, я против вас ничего не имею.
А я и подавно, ответил Шевелкин, и, раскланявшись, они разъехались. Дело было потушено.
Так вот какой был человек Шевелкин.
Мы уже сказали о том, как кутили Посвистов, Шевелкин и Чортани, говорили о характере их кутежа. Шевелкин несколько раз останавливал Посвистова, упрашивал его перестать и заняться делом. Посвистов не слушал никаких убеждений. Получив в это время деньги из дома, он просаживал их с ожесточением, и давал слово Шевелкину, что не остановится, покуда не просадит их до последней копейки.
Было бы слишком навязчиво с нашей стороны просить читателя следовать за Посвистовым во всех его кутежах и безобразиях, тем более, что все это слишком старая история, слишком известная всем и каждому, так как все кутежи на один лад и единственная разницаэто в обстановке, да в количестве и качестве выпитого вина.
Глава IXЛИЦОМ К ЛИЦУ
Посвистов, Шевелкин и Чортани решили ехать в Стрельну прокатиться.
Так скучно, заедем за женщинами, говорил Чортани.
На кой их черт, объявил Шевелкин.
Нет, нужно взять, с ними все-таки будет веселее, решил Посвистов.
Ну, вы как хотите, а я не возьму, объявил Шевелкин.
Как хочешь.
Послали за коляской. Коляска, запряженная четвериком добрых ямщицких лошадей, живо подкатила в подъезду. Они покатили. Быстро взъехали они на крутую, чуть не перпендикулярную гору и затем взошли в один из лучших домов терпимости.
В зале, освещенной посередине горящей газовой люстрой, увидали они здесь тех несчастных, еще молодых и красивых созданий, которых привела сюда злая судьба и тяжелые, гнетущие обстоятельства. Музыканты играли кадрильи Жорж визави с вечным студентом Арнольдом, эти две знаменитости этих домов, отплясывали самый бешеный канкан. Посвистов поставил бутылку шампанского, затем другую и третью. Пригласили выпить Арнольда и Жоржа. Те выпили. Они никогда не отказывались от угощения.
Часу в первом ночи Посвистов и Шевелкин решились ехать в Стрельну (Чортани так упился, что его отправили домой на извозчике).
Кого бы мне взять с собой? спрашивал Посвистов у Шевелкина.
Отстань, пожалуйста, бери, кого хочешь, отвечал тот.
Возьми Дашу, посоветовал Арнольд.
Ладно. Даша, одевайся, крикнул Посвистов.
Высокая, довольно полная женщина с хорошеньким симпатичным личиком и серыми глазами быстро вышла из комнаты. Через минуту она воротилась в шляпке и мантилье.
Едем!
Едем!
Поехали. Ямщик, подстрекаемый обещанием пяти рублей на водку, летел что есть духу. Неподалеку от Стрельны, они услыхали за собой крик «берегись».
Через минуту на полных рысях обогнала их коляска, запряженная тройкой.
Посвистов так и оторопел, когда при ярком свете луны увидел, что тройкой правит Соня.
Одетая в мужской русский костюм, в красной рубахе и плисовой поддевке, в маленькой шапочке с павлиньим пером, заломленной набекрень, и слегка распущенными длинными волосами, Соня была хороша поразительно. Она лихо, по-ямщичьи, держала вожжи в руках и помахивала кнутом. Ямщик сидел рядом с ней.
Берегись, держи правей, крикнула Соня, пролетая стрелой мимо Посвистова, которого она при быстрой езде и не заметила.
Покормите! крикнула Соня, оборачиваясь на полном ходу к Посвистову и его спутникам.
Ишь ты, как правит, заметил ямщик Посвистова, подгоняя свою четверню.
Вслед за Соней, мимо их промчались еще две коляски. В них сидели мужчины и женщины. Некоторые пели песни.
В Посвистове загорелось неистовое желание увидать Соню.
Ему захотелось бросить ей в глаза все пережитые им тревоги и мучения, захотелось излить на нее всю желчь своего больного и измученного сердца, увидать ее в последний раз с тем, чтобы уже никогда более не встречаться.
Пошел, крикнул он ямщику. Пошел за ними, в карьер.
Выручай, соколики, грабят!
Четверня рванулась. Экипажи почти в одно время въехали в ворота Стрельны.
Посвистов как будто переродился: глаза его горели лихорадочным огнем, яркий румянец выступил на щеках; тяжело дыша, со стиснутыми зубами, он был хорош и страшен в эту минуту.
Шевелкин, давно наблюдавший за ним, схватил его за руку.
Что ты? что с тобой? тревожно спросил он.
Пусти. Я хочу увидеть ее.
Шевелкин понял и еще крепче сжал руку Посвистова.
Перестань! полно, успокаивал он его.
Посвистов все порывался вперед в большую залу.
После долгих уговариваний, Шевелкину наконец удалось успокоить Посвистова.
Вместе с Дашей, они увели его в отдельную комнату.
Опустив голову на руки и закрывши лицо, сидел Посвистов. Из большой залы, несмотря на затворенные двери, явственно доносились до него и стук ножей, и говор собеседников, заглушаемые по временам громом оркестра или пением цыган.
Шевелкин сидел молча и не пил. Он все наблюдал за Посвистовым. Даша с удивлением посматривала на своих спутников, суровых и угрюмых, почти не отвечавших ей на вопросы.
Мертвое молчание царствовало в маленькой комнате.
Посвистову послышался звонкий и веселый голосок Сони.
Он вскочил и бросился к двери. Шевелкин схватил его на лету.
Пусти, крикнул Посвистов, бешено вырываясь от Шевелкина.
Не пущу, отвечал тот, обхватывая его своими железными руками.
Завязалась борьба. Отчаяние и ненависть придали Посвистову нечеловеческую силу. С минуту Шевелкин удерживал Посвистова, наконец, он отлетел в сторону.
Бледный, всклокоченный, со сверкающими глазами и пеной на губах ворвался Посвистов в залу, где пировала подгулявшая компания. Он направился прямо к столу.
Цыгане, певшие в это время какую-то песню, остановились и смолкли. Все сидевшие перед столом уставились на Посвистова, остановившегося прямо перед ними, в напряженном ожидании.
Прошла секунда томительного молчания.
Посвистов подошел к Соне и положил ей на плечи обе руки.
Здравствуй, Соня, тихо сказал он.
Соня молчала.
Зачем ты меня оставила? Зачем ты от меня ушла? продолжал Посвистов. Он говорил почти шепотом, сквозь стиснутые зубы, но шепот его раздавался по всей зале посреди мертвого молчания окружающих.
Соня не отвечала.
Бледная, как полотно, с широко раскрытыми и неподвижно устремленными на Посвистова глазами, она была более похожа на статую, чем на живого человека.
Ведь я любил тебя, Соня, произнес снова Посвистов.
Он говорил по-прежнему тихо, не глядя ни на кого, и никто из присутствующих не смел остановить его.
Без кровинки в лице, вся дрожа, как осиновый лист, продолжала смотреть на него Соня.
Раздался болезненный, раздирающий душу крик.
Соня пошатнулась и тяжело грянулась на пол.
Она была без чувств.
Присутствующие вышли из оцепенения.
С ней дурно, взвизгнула Адель.
Что он, вон его, избить его, раздались мужские голоса вокруг Посвистова.
Не трогать! крикнул Шевелкин, показываясь из дверей.
Он стал подле Посвистова.
Посвистов, не обращая внимания ни на кого, не видя ничего окружающего, нагнулся над Соней.
Она лежала в обмороке и почти не дышала, зубы ее были стиснуты, руки судорожно сжаты.
Из толпы окружающих выделился молодой плотный блондин. Он схватил за плечо Посвистова.
Не угодно ли вам убираться отсюда, резко крикнул он Посвистову, вам нет никакого дела до этой дамы.