Короче, когда бабуля приказала долго жить, дед опять стал ходить на танцы.
Так раньше находили партнеров для секса, и он по этой части был ого-го, но потом случилась война, а после нее дед женился со всеми вытекающими, так что для него внезапное возвращение танцев стало таким невероятно желанным подарком. Как будто он вновь обрел что-то, утерянное много лет назад. Дед и меня стал учить. С большим терпением, потому что я товарищ неуклюжий. Он не сообщил прямым текстом, что это для секса (но я вам говорюнамек присутствовал). По его словам, так джентльмен завоевывает сердце леди. Жизненно важное умение.
Вот тут-то я ему и сказал. Точнее, спросил:
А если джентльмен хочет завоевать сердце другого джентльмена, сработает?
Он помолчал.
А мое собственное сердце в это время заходилосьтудух-тудух-тудух. Под ритм «мать-мать-мать».
И тут дед ответил: «Обязательно».
Так что после этого я стал попрыгунчиком-балерунчиком. Все шаги-фигуры как Отче наш. Самый любимый танец у меняквикстеп. Он такой классный, легкий и элегантный, словно вы с партнером оба летаете.
Вот было бы здорово станцевать с Лори. Что угодно, но лучше всего квикстеп.
Когда я заканчиваю уборку на кухне и мы закрываемся, я складываю пирожные в коробку и выдвигаюсь к Сент-Энтони. Пилить мне аж в глубину северного Лондона, но серьезноэто ж дед. Тут считать километры и пересадкипоследнее дело. Я к нему езжу примерно через день. Вот еще один большой плюс хосписовэто вам не больница, где терпеть не могут, когда ты заявляешься с визитом и начинаешь мешаться под ногами, и в палату пускают только, там, на две минуты шестнадцать секунд, когда Меркурий во втором доме и тому подобное. А в хосписе тебе всегда рады. Там вечно собирается куча народу. И можно даже остаться на ночь, если хочешь, или если нужно, или если тебе страшно.
Это больше всего походит на настоящую семью в моем представлении.
Сидя в пустеющем и темнеющем вагоне метро, я вдруг понимаю, что если б тогда не облажался по полной, то, может, вообще не смог бы вот так кататься. Вот честно, у меня в голове полно тараканов из-за универаи черной дыры, в которую сам же превратил свое будущеено, может, я тем самым подарил себе последние дни с дедом.
Когда я добираюсь до хосписа, на улице уже стемнело, но нестрашновнутри-то горит свет. И слышится музыка и разговоры. Все знают, как меня зовут. Не только персонал, но и волонтеры, и другие семьи. Я даже скучаю по некоторым людям, которые сюда раньше ходили, и это, наверное, странно, но здесь быстро сближаешься. И никому не рассказываешь, если вы вдруг наткнулись друг на друга, оба в слезах.
Вскоре я раздаю почти все пирожные и отношу остаток деду, который сегодня не выходил из комнаты.
В последнее время он часто не выходит.
Не самый лучший его день, но ничего.
Ничего.
Медсестры помогли мне обустроить его комнату. Чтобы она не выглядела, ну, временным пристанищем, понимаете, да? На подоконнике всегда стоят цветы. И кругом фотографии и его любимые вещивсякая мелочевка, которая всегда с ним, но я мало что знаю и о ней, и о том, почему он ее хранит. Например, видавшая виды деревянная шкатулка, которую для него кто-то украсил резьбой. Или эти его медали, которые он держит под рукой, но никогда не достает. И куча всякой хрени, что я ему сделал, когда был маленьким. Вон та чашка из кружка лепки или этот кривой игрушечный попугай с уроков по шитью на трудах. Потому что я, оказывается, баба, когда доходит до столярного дела.
В школе меня чморили, когда нам задавали нарисовать свою семью, потому что в моем случае она всегда состояла из меня с дедом. Ну, и мамы иногда. Что, как выяснилось, странно, и неправильно, и должно быть по-другому.
Сейчас-то я думаю, не пойти бы им всем на хер. Ну, то есть в лицо бы не сказалнам же по шесть тогда было. Но вот если у меня когда-нибудь появится свой ребенок, а он, возможно, появитсянадеюсья его таким растить не собираюсь. Чтоб он верил, что его версия мираединственно правильная и возможная. Хотя особого выбора-то у спиногрыза и так не будет, думаю. Все-таки жить-то ему с двумя отцами.
А вот все мои школьные рисунки до сих пор хранятся у деда. Там есть целая серия нас на Примроуз Хиллпо одной для каждого сезона. Человечки из палочек и кружочков в соломенных шляпах или теплых шарфах. И первое стихотворение, которое я написал. Любовно проиллюстрированное от руки на бумаге с волнистыми краями, которые сделаны специальными ножницами. Оно называется «Жабы» и выглядит так:
Жабы
Прыгают по лужам.
Прыг прыг прыг ПРЫГ.
Да-а, чувачки, вот это я понимаю, полет мысли. Меня чуть ли не гением провозгласили, когда я его написал. Этот стих, возможно, самое великое достижение моей жизни. Детский лепет, конечно, но и мне в то время сколько было? Пять, что ли. По-моему, я тогда оказался единственным, кто понял, что стихиэто иной способ выражения мыслей на письме. И много лет после этого считал, что вырасту и буду поэтом. Так же, как мамахудожник.
А потом заметил принципиальный прокол в этом плане, который, в общем, заключался в том, что стихи у меня отстойные.
Самое странное, что поэзию я вроде как понимаю. Немножко. Как такой умственно отсталый с синдромом саванта[11], наверное, раз я ее, кажется, усвоил методом диффузии еще в утробе матери и в раннем детстве, поскольку из книг у нас водятся только артбуки и сборники стихов. Но я потому и смог распознать свою отстойность еще до того, как кому-то пришлось бы открыть мне на нее глаза.
Не знаю, что случится со всей этой ерундой, когда деда не станет. Со всеми вещами, которые только ему и нужны.
Блин, ну вот, ничего лучше не нашел, чем свести рассказ на себя. Но все эти рисунки-поделки и правда ни для кого, кроме него, ничего не значат. А если ничего не значат, то и сами ониничто. Следовательно и я тоже ничто.
Я разуваюсь и сижу босой в изножье его кровати. Дед пока спит. Он дышит с хрипами, но не так, как когда больно. И я внезапно обнаруживаю, что делаю вдохи-выдохи в его ритме, словно помогаю или что-то вроде.
Конечно, проснувшисьчего долго ждать не пришлось, поскольку спит он не так глубоко, просто частодед говорит, что мне стоило его разбудить, пока он не проспал половину визита. А я такой: «Ага, из-за тебя я теперь опаздываю на ужин к королеве», и дальше нас понесло.
Он сообщает, что хорошо себя чувствует, что наверняка неправда.
Я говорю, что скоро появятся подснежники. Мы раньше притворялись, как однажды снова посмотрим на них вместе, но теперь уже не пытаемся.
Я рассказываю про мамину выставку под сводами заброшенного железнодорожного виадука.
Говорю, что добавил яблочный уксус к крему с маскарпоне, которым обмазываю красный бархат.
Он отвечает, что позже поделится своим мнением. Не думаю, что сейчас у него есть силы съесть хоть одно пирожное.
Но ничего.
Ничего.
Я спрашиваю, не хочет ли он чего. Он не хочет, но я все равно приношу ему воды. Вода организму нужна всегда, правильно?
Мы какое-то время говорим о некоторых здешних обитателях. Их нельзя назвать друзьями. Ониэто что-то другое, в чем-то ближе, в чем-то дальше, чем друзья.
Так странно, когда тебе хочется о стольком рассказать, а ни фига не выходит. И я вижу, что дед опять начинает проваливаться в сон.
Деда?
Он моргает в ответ. Сейчас он весь в глазахживет в них, а не в своем теле. Тело у него теперьэто просто пустая кожаная оболочка.
Тоби?
Я тут познакомился кое с кем.
Он весь загорается интересом, и я улыбаюсь в ответ.
С кем? Где? Не в этой вашей, как бишь ее интерпаутине?
Прекрасно. Деда прямо на мемы пускать.
Нет, вОй блин, бли-ин. «В секс-клубе с уклоном в изврат»?На, э-э, вечеринке. Его зовут Лоренс. Лоренс Дэлзил.
Как «Дэлзил и Пэскоу»?
А?
Он характерно выдыхаетэто все, что осталось от его смехатак что я не спрашиваю. Наверняка это какая-то стариковская отсылка, которая до меня все равно никогда не дойдет.
В общем, я его зову Лори.И небрежно так не упоминаю, что мне пришлось с нытьем выпрашивать эту привилегию. Оно того стоило.Он очень хороший. Умный, веселый, добрый и красивый.
Я, конечно, упрощаю. Пусть и витаю в облаках, но мозги пока работают. В смысле, про Лори и правда можно сказать все вышеперечисленное (ну, не совсем в плане красоты, но деду же не будешь говорить «сексуальный»), но и много чего еще. Более сложного. Истранно, да?он мне от этого только больше нравится. Так и всерьез влюбиться можно. Если он дастподелится собой достаточно, чтобы я смог.
Он доктор. И помнишь сказочные дома около Примроуз Хилл? Он в таком живет. В смысле, не на Примроуз Хилл, но в таком же доме, как там. Как те белые. Вообще нереально, скажи?
У меня в детстве это была любимая игра. Мы ходили мимо тех пряничных домиков по пути в парк, и я дергал деда за руку и начинал: «А кто тут живет?». А он: «Моряк, который встретил русалку, которая дала ему жемчужину размером с грушу». А потом мы проходили чуть подальше, и уже он показывал на дом и спрашивал: «А здесь кто живет, Тоби?»и я отвечал: «Принц целого королевства, которого запрятали в стеклянный шар».
Реальность оказалась куда лучше любой из наших сказок, пусть это и всего лишь мужчина по имени Лоренс Дэлзил.
Лучше скажи, как он танцует?спрашивает тем временем дед.
Вот нахальный старикан. Я расплываюсь в улыбке.
Спокойно. Я пока не узнавал. А то еще подумает, что мне от него только одно и нужно. Но честно тебе скажу, он мне не разонравится, даже если будет кривой на обе ноги. Когда мы вместе я чувствую такоеНе знаю, как ему объяснить. Частично из-за секса с извращениями и частично как раз потому, что к сексу с извращениями это отношения не имеет.такое «Дзинь!», понимаешь?
Струны твоего сердца, да?
Киваю, чувствуя себя при этом почти ботаном. Я обожал эту песню[12], когда был маленьким. Мне казалось, что когда влюбляешься, это именно так и должно звучать: звонко, радостно и с оркестром.
В любом случае, дед, кажется, одобряет:
Рад это слышать.
По-моему, он хочет сказать что-то еще, но не может толком произнести. Я даю ему стакан с водой. Да и все равно догадываюсь, что у него на уме. По правде, деда моего не назовешь объективным. Ему кажется, что я такой удивительный, талантливый и прекрасный юноша, несмотря на кучу имеющихся доказательств в обратном. Но это и есть любовь, наверное. Состояние неослабевающей полуневменяемой предрасположенности к конкретному человеку. И дед, похоже, переживает, что без него у меня не останется никого, кто бы так обо мне думал.
Так что я говорю:
Дед, Лори меня понимает. Правда понимает.Ну, да, стих о жабе он, конечно, хранить не станет. Но вот самую наименее объяснимую часть меняту, которая хочет заставить его страдать, умолять и плакать, потому что он мне нравитсяту часть он понимает. А это вам не абы что. Блин, это, можно сказать, даже «что-то».Тебе он, наверное, понравится.
Ну, кое-что общее у нас уже есть.
А?
Ты дуралей.
Я смеюсь. Когда твой собственный дед называет тебя дуралеемэто определенно хороший день.
Но тут я вдруг понимаю, что Лори никогда не встретит деда.
Потому что дедушка скоро умрет, а Лори на самом деле не мой парень. Я могу приказать ему встать на колени, могу велеть ему трахнуть меня, но не могу привести сюда. Не могу познакомить с человеком, которого люблю больше всего на свете. И не могу надеяться на его поддержку, когда я этого человека потеряю насовсем.
Дед выглядит довольно устало, так что мы после этого почти не разговариваем. В самом начале лечения я много ему читал. Но потом, когда стало более-менее ясно, что он уже вряд ли поправится, мы как-то молча бросили романы. Он любит классические детективы, но вы только представьте, как стремно будет умереть ну посередине, так и не узнав, кто убийца. Теперь я читаю ему стихи. Просто чтоб он мог взять с собой хоть какие-то слова, а мой голос сопровождал его в темноте.
Читаю ему «Упоение[13]». Части «Упоения», если точнее, хоть так, наверное, и нельзя, раз это задумано как цикл, но мне хочется, чтобы он слушал только про любовь, а не про потерю, что опять же неправильно, поскольку одного без другого не получишь. Но вот деду сейчас можно, потому что он умирает. Потому что потеря уже происходит прямо здесь.
Мне больше всего нравятся стихи в начале. А те, что в конце, меня даже пугают. Но, наверное, если хочется, чтоб был «Ты», то с ним придет и «После». И для каждого «Часа» существует своя «Скорбь».
Я думаю о Лори, когда читаю.
О том, как этовлюбиться, и как, не считая «Дзинь!», я пойму, что влюблен. Если между нами вообще может быть любовь. Если это не просто секс и увлеченность. И так ли важна разница.
Да, я был с ним только два раза. И едва его знаю.
Но как еще можно влюбиться, кроме как захотеть?
Так что, может, этого и достаточно. На данный момент, по крайней мере.
На этой неделе мы с Лори встречаемся в воскресенье, потому что мне пришлось проработать все выходные. Как только я захожу внутрь, он прижимает меня к стене, и в итоге мы трахаемся в коридоре.
Такой вот у нас репертуар.
Мне так нравится, как он меня трогает, словно целую неделю только и ждал, и я просто вываливаю на него все: как счастлив его видеть, как по нему скучал и как сильно хочувсе это плюс литров восемьдесят спермы. Поэтому в итоге мои шмотки отправляются в стиралку, а я отправляюсь отмокать в ванную, на этот раз вместе с Лори, и лениво покачиваюсь в воде под его руками. И только уже стоя на его крыльце в половине шестого утра следующего дняпотому что ему надо на работуя понимаю, что время ушло. И Лори ушелобратно к своей остальной жизни. Оставив меня одновременно счастливым и пустым, и с ноющим телом.
На следующей неделете же яйца только в профиль. В смысле, с разницей, в основном, в том, где и как мы трахаемся.
И не то чтоб мне этого не хотелосьнет. Хочется. Так сильно, что башка с трудом соображает. И не то чтобы мы не разговаривали совсем. Разговариваем. И не то чтобы он со мной плохо обращается. Он, на самом деле, добрее, чем кто-либо другой, которого не обязывают семейные узы и тому подобное.
Но у него в голове как будто черта такая нарисована. И мне можно брать все, что до нее, а послени-ни. Иногда у меня за эту черту получается заглянуть. В ту ночь, когда мы познакомились. Когда он подобрал меня с порога. Временами после секса, когда он дает себя обнять. Короче, достаточно, чтобы захотелось жить тамна другой стороне Лори.
Вот только не знаю, как туда попасть. И боюсь давить на негоопятьа то еще потеряю все, что имею.
Прям какой-то мотив всей моей гребаной жизни.
А главное, у меня нет ничего конкретного. Не на что жаловаться. Никакого способа подтолкнуть его. Все, что я могунадеяться на те моменты, когда он забывает про черту, и в них сделать так, чтобы он почувствовал себя настолько защищенным, настолько самым-самым и настолько охрененно обласканным, что ему никогда не захочется переступать обратно на другую сторону. Чтобы он увидел, что здесь все всерьез.
А единственный мой способ довести его до такогосекс.
Не, я не жалуюсь, не подумайте. Уж если я и научился чему, так это работать с тем, что есть. И потом, кого я обманываюсекс о-фи-ги-тель-ный.
Лори мне нравится в любой позиции, которая приходит нам в головуа воображение у него хорошеено больше всего люблю, когда я на спине, чтобы можно было смотреть на него, трогать и целоваться, хоть нежно, хоть яростно, хоть как. Иногда я как бы удерживаю зубами его нижнюю губу, чтобы сделать ему больно, пока он заставляет меня кончить. Он от этого превращается в настоящее животноекапец простоа потом становится беспомощным, абсолютно беспомощным, когда мое даже самое простое прикосновение буквально обращает его тело в рабство.
Как-то, когда у нас был один из медленных разовну, знаете, чтобы лучше ощущать друг другаи наши тела сливались в одно в плавном и глубоком скольжении, я вытянул руку и положил ее ему на горлопросто, без нажима, но он так отреагировал. Мама родная. В меня как будто еще один член вошел. А ведь он всего-то сказал: «О, Тоби», но как. С надрывом, словно я наконец-то достучался до его сердца. Только вот потом оно опять оказалось за семью печатями. Не достанешь. Как обычно.
Так что через неделю-другую я дожидаюсь момента, когда он уже после всего лежит весь такой тихий и расслабленный, со смягчившимся взглядом, и спрашиваю его прямо в лоб:
Лори, ты с кем-нибудь еще, кроме меня, спишь?
Он со вздохом поворачивается.
Нет, милый. Если я не с тобой, то, скорее всего, в больнице.
Ага, начало хорошее.
А хочешь?
А что спрашиваешь? Планируешь меня с кем-то делить?
Произносит он это так лаконично, будто вполне себе нормальное предположениехренасе, да?но у меня от самой мысли все сердце сжимается в кулак. Не дам. Мое.