Сидят на белых новых кошмах по старшинству: с одной стороны женщины, с другой мужчины. Пищей обносят тоже по старшинству ведь каждая часть барана или лошади, каждый кусок имеет свое значение. Пиршество продолжается до поздней ночи, пустеют бочки для араки, мешки для кумыса. Попутно, здесь же, неподалеку от пирующих, идут состязания в силе и ловкости. Новые и новые борцы сменяют друг друга, пирующие кричат, горяча себя и борцов.
Особенно мне понравился один борец с нашей стороны по имени Чолхан-хоо, работавший на соляной шахте. Он был высок и широк в кости, казалось, что он состоит из сплошных мускулов. Шли соревнования кто удержит шкуру. Чолхан-хоо тряс своих соперников, словно необъезженный жеребец или разъяренный медведь, они падали на землю и волочились по ней, повинуясь движениям его рук. Шкура становилась все длинней и тоньше.
Наконец с каждой стороны осталось по одному борцу, и пирующие затаили дыхание, следя за исходом борьбы. Чолхан-хоо сделал неожиданный рывок противник его бессильно повис на шкуре, превратясь в пустую барбу. Чолхан разъяренно тряс его, пока противник, выпустив шкуру, не отлетел далеко в сторону и не шлепнулся навзничь, издав звук «а». Все дружно заорали, засвистели, шлепая себя по бокам, прыгая на месте. Шум стоял неимоверный. Один из болельщиков даже от восторга подбросил баранью ногу она упала между борцами, к вящему удовольствию присутствующих.
Замерили кусок шкуры, побывавшей в руках борцов. Перед состязаньем она равнялась восьми захватам рук кулак к кулаку, а теперь стала в тринадцать. Мы торжествовали: победил наш борец, отомстив противной стороне за проигрыш с шелком, символом судьбы невесты.
В тот же день были испытания иноходцев и скачки. На следующий день должна быть борьба семи-восьмилетних мальчиков и скачки на двухгодовалых лошадях.
Пили и ели до поздней ночи. Среди жениховой родни слышны были тихие разговоры: «Поите сватов лучше, чтоб головы им не поднять. Пусть им станет подушкой коровий помет!» А вслух кричали другое:
Уважаемые сваты, не стесняйтесь! Принимайте питье, не брезгуйте пищей. Мы сами вас до постелей проводим!
И с прибаутками подавали крепкую араку и угощение. Отказываться от поданного угощения считалось верхом неприличия: поданную чашу обратно не берут. И пить надо до дна. В то же время напиться до потери сознания позор. За этим должна была следить молодежь, уводить опьяневших в юрты, чтобы не доставлять развлечения и удовольствия противной стороне.
Вечером молодежь собралась в юрте невесты. Начались всякие веселые игры, песни, шутки. Вина тут, правда, не подавалось, но угощения было вдоволь. С первыми лучами солнца молодежь разошлась по юртам.
Эзирек наш уже освоился со своей новой юртой, но вид у него был недоуменный, он часто вопросительно взглядывал на меня, будто пытался понять, что же все-таки происходит. А когда я выходил из юрты, то непременно вставал и он, следовал за мной, длинно-длинно потягиваясь и позевывая.
На следующий день вино лилось еще шире, шума и веселья было больше.
В этот день юрту Долбанмы посетила свекровь. Она тщательно, беря в руки каждую мелочь, пересмотрела приданое, открывала все шкафы и аптары. Под конец открыла самую верхнюю аптару, достала оттуда шкуру хорошо выделанного соболя, молча взяла ее и удалилась. Это все тоже было частью свадебного ритуала.
На четвертые сутки гости начали разъезжаться. Наши тоже отправились домой, предварительно распив «чашу прощанья» и объехав снова три раза вокруг аала.
Около Долбанмы теперь остались ее мать, свекровь и соседки, они наперебой изливали свои нежности на молодую. А Долбанма сидела на полу, рядом со своей кроватью, тихо плача, закрыв лицо руками.
Мне велели держать Эзирека, чтобы не убежал за своими, я примостился у порога юрты, держал собаку и глядел на Долбанму. Сзади на подол ее платья был положен каменный пестик, а с другой стороны на ее подоле сидела свекровь. Женщины расположились у противоположной стены юрты. Мать сидела возле Долбанмы, прислонившись к кровати, и поглаживала девушку, словно успокаивала корову, которая не давала доить.
Одна старуха, подмигнув другим женщинам, сказала:
Какая у нас спокойная да разумная невестка!.. Так всегда бывает, когда одно естество сходится.
Мои невестки все такие, словно богом данные! похвасталась свекровь. Очень я счастливая мать.
Человек создается с ребенка, а лошадь с жеребенка! подхватила еще одна толстая разряженная женщина, раскурив свою длинную трубку от уголька. Наши дети уж так подходят друг другу! Словно нарочно выбраны.
Она у меня самая младшая, потому такая сердечная и ласковая, сказала мать Долбанмы, невольно вздохнув. Умница она у меня. Скоро они попривыкнут и хорошо заживут, тогда я обоих возьму к себе. Да разве я смогу так долго без нее жить? У матери даже слеза побежала.
Тут тощая старуха работница всполошилась, принялась разыскивать кугержик с аракой, приговаривая:
Чтобы успокоить сердце, выпьем Эти наши двое где хочешь проживут, словно ласковые жеребятки
В течение трех следующих суток я ничего не мог сообразить, не понимал, зачем же я здесь оказался на муку себе, зачем дольше остаюсь. Мать Долбанмы через двое суток уехала домой, меня же никто не прогонял, никто не обращал на меня внимания, и я продолжал бродить вокруг юрты Долбанмы, не спуская с нее ревнивых глаз ни днем, ни ночью. Видно, многие подружки Долбанмы это заметили и обсуждали промеж себя, кто же я такой. Однажды, во время вечерней дойки коров, я услышал, как они нарочно громко, чтобы и до моих ушей дошло, говорят:
Вон ее работник вышел! Хоть бы помог нам телят от коров оттаскивать!..
И захохотали.
Эй, сваток! Чегой-то вы такой невеселый и нас сторонитесь?
У окликнувшей меня девушки были большие глаза, черные, словно переспевшая черемуха, а за пазухой будто две тюбетейки спрятаны.
Ну-ну, Хорлу, ты не очень-то интересуйся им! Тут у него симпатия имеется! засмеявшись, предупредила ее другая девушка, а Хорлу от смущения прикрыла глаза ладонями.
Ой, батюшки, да чего это вы болтаете? Он же еще совсем маленький мальчик!..
Однако, когда другие девушки чем-то отвлеклись, Хорлу шепнула мне:
Тут в соседнем аале ночью шаман будет шаманить, пойдем?
Ладно ответил я. Только спрошусь у Долбанмы.
А зачем? Пусть лучше они с мужем вдвоем останутся.
«Так вот почему эти лисички в зеркальце играют! подумал я. Просто они хотят меня увести, чтобы я не мешал мужу Долбанмы. Ну нет, не выйдет!»
Без Долбанмы я никуда не пойду, разве что она сама меня прогонит!
И чтобы проучить обманщицу, я погладил ее румяную горячую щеку Хорлу взвизгнула так, что даже корова, которую она доила, пошла прочь. «Теперь тебе все равно от нее не добиться молока!» подумал я злорадно и побежал назад к юрте. Милая моя Долбанма стояла одна возле юрты, смотрела на закат и тихо плакала. Печенку мою пронзила жалость.
Ну что ты все плачешь? спросил я. Теперь ведь ничего не изменить!
Не оставляй меня одну, пока я ночую в этой юрте! попросила Долбанма. Ни на шаг от меня не отходи. Я знаю, они хотели увести тебя сегодня
Каждый вечер парни и девушки приходили в юрту Долбанмы, и, когда наступало время сна, они пытались увести меня с собой, чтобы я не мешал молодым. Но я ложился заранее у порога и спал «словно мертвый», слушая, как новобрачный ведет со своей женой после ухода гостей крупные разговоры. Теперь он даже угрожал Долбанме побоями, но так ничего от нее и не добился.
Этой ночью повторилось то же самое. Долбанма вдруг вскочила, зажгла лампадку у икон и стала отвечать своему нареченному совсем спокойным тоном:
Общей судьбы у нас быть не может. Лучше послушайтесь моего совета, просватайте себе человека по сердцу, чем мучиться со мной всю жизнь! Я вас предупредила.
Муж сидел разъяренный, с затуманившимися глазами, тяжело дышал, словно переплыл три реки и перемахнул три перевала без передышки.
Раз ты такой человек, почему раньше своим родным не сказала? Зачем сюда приехала?
А разве вы не помните наш разговор перед Утесом, когда вы меня остановили?
Дурак я был, другой бы тебя из рук не выпустил!
Ничего, если бы дело пошло хуже, мне бы нашлось, чем успокоить вас
Долбанма вынула из-под подушки нож с прозрачной, как янтарь, рукояткой и длинным, в две четверти, лезвием. Она поворачивала его и так и эдак, будто любовалась игрой света на металле. А молодой муж злобно сказал:
Ты меня не пугай!
Но отодвинулся от Долбанмы.
Это вы пытаетесь меня запугать, отвечала Долбанма. А я хватаюсь за гриву последней надежды. Вы мужчина, вы старше меня. Пойдите к своим родным и скажите, что вам не хочется жить со мной. А подарки пока все в целости, даже масть их не изменилась. Нужно просто разменяться обратно
Нет! Я этого сказать не могу, не сходи с ума!
Это мое последнее человеческое слово к вам. Теперь мы на всю жизнь враги. А приближаться ко мне не советую, вон живой человек лежит, закончила свою речь Долбанма, указав на меня.
После этого разговора муж Долбанмы в юрту к ней больше не заходил, даже в аале стал редким гостем: пьянствовал где-то в дальних аалах у родни, а про Долбанму говорил всем, что она глупенькая и ему на нее смотреть противно. Мы с Долбанмой радовались, а родственники мужа жалели бедную невестку.
В конце концов у меня здесь появились неплохие товарищи, я пас с ними лошадей, а ночами ездил в соседний аал на камланье шаманов там обычно собиралась молодежь. Однажды вечером несколько девушек нашего аала пошли в лес за хворостом. С ними отправились и мы с Долбанмой. Тут впервые Долбанма запела. Я радовался, слушая ее, и горевал одновременно уж очень грустные выбирали девушки песни. Когда кончили петь и утерли слезы, одна из девушек вдруг сказала:
А что ты боишься? Раздуй кузнечным мехом свой халат на лихом коне да домой, к маме!
Эта мысль запала в голову Долбанме, и я, конечно, стал помогать ей. Без особого труда я сговорился с одним пареньком. Он согласился поймать, в степи наших лошадей и отвести их незаметно в лес. Я же тайком притащил туда седла.
В этот вечер Долбанме долго пришлось развлекать гостей, пока, наконец, они, заметив явно сонливое состояние хозяйки, не ушли. Долбанма быстро уложила все вещи в переметные сумы, и мы отправились.
Когда мы вошли, наконец, в лес, то совсем задохнулись от волнения, хотя нас никто еще не хватился, да и не мог хватиться до завтра. Я перекинул сумы за седло, крепко привязал их, и мы тронулись. Лошадь Долбанмы я держал за недоуздок, боясь, как бы нам не потерять друг друга в лесной чаще и темноте.
Миновав лес, мы пустили лошадей на полную рысь. Те, видно, тоже почуяли, что мы тайно скрываемся и спешим домой, они бежали дружно, без понуканья, ступали легко, словно ситом сеяли. Было тихо, только бусы да разные украшенья Долбанмы приглушенно перешептывались между собой да еще наши стремена, касаясь друг друга, тоненько звенели. Иногда какая-нибудь одинокая звездочка, отбившись от других, стремительно летела вниз, и мы дружно взглядывали на небо. Чем дальше мы отъезжали от аала, тем больше успокаивались сами и лошадям давали роздых, пуская их то рысью, то шагом. На душе у меня становилось все легче и радостней, будто, едва мы доедем до родного аала Долбанмы, все ее страданья кончатся и она снова станет не невестой, а просто девчонкой, подружкой, участницей наших общих игр. А то, что осталось позади, забудется, погаснет, как лесной пал, растает, как дурной сон.
Я ехал и пел: «Она родилась в чужой юрте, у незнакомых мне людей, почему же теперь она стала для меня моей душой и сердцем?..»
БОЛЬШОЕ СУДИЛИЩЕ
Слишком уж много удивительных событий стало происходить в наших краях, люди не успеют одно обсудить, а тут еще что-то случается, да такое, что кожа на спине ныть начинает, а глаза косят в сторону гор и леса не уехать ли от греха подальше?.. Не успели как следует обсудить побег Долбанмы от нелюбимого мужа, как новые вести приносят путники. Теперь говорят, что в Овюре скоро начнется большое судилище. Из Улястая прибывают большие чины судить тувинских конокрадов, а вообще-то все это задумано, чтобы свести счеты с теми, что на полевых работах прошлой осенью и весной очень язык распускали. Будто бы против них и свидетели имеются.
Близлежащим аалам предстояло обеспечить всю массу чиновников жильем и пищей. Иные предусмотрительные араты постарались откочевать подальше, чтобы не оказаться в числе обслуживающих. Особенно торопились те, у кого были красивые дочери или молодые жены. Оставаться с ними неподалеку от похотливых и вечно полупьяных чиновников было опасно.
Надо сказать, что повод для судилища имелся: случаи ловкого конокрадства, конечно, бывали. У нас в Овюре были храбрецы конокрады, например Орус-Хунду, Хорлу-Хунду. Они уводили коней у чиновников и китайцев почти в открытую их лихой нрав и бесстрашие были известны широко в округе. Предателя они могли просто убить.
Мы, мальчишки, ждали начала большого судилища с нетерпением, подслушивали разговоры взрослых, бегали на место судилища. Там уже были поставлены новенькие юрты и начали съезжаться чиновники.
Мне пришлось быть свидетелем, как в соседний аал приехал важный чиновник, по имени Шавыра. О-о, как его встречали там! Низко кланялись, ухаживали, зарезали барана, сварили свежей араки. А за спиной со страхом говорили о его жестокости, называли «злоглазым», кровопийцей, предсказывали, что ждет Шавыру «черная смерть», ибо «чаша зла переполнена».
Шавыра вел себя нагло, кричал, указывая ложечкой табакерки на молодую невестку хозяина юрты.
Это чье украшение кровати? и ржал, словно застоявшийся жеребец.
Молодая женщина убежала, а хозяин юрты как мог спокойно объяснил, что у нее уже трое детей и она пошла кормить грудного. При этом он с низкими поклонами налил в чашу араки и, упрашивая «откушать», подал наглецу. Шавыра забыл про невестку, но случалось, что подобная низкая мысль западала ему в голову, тогда он выгонял мужа из юрты на всю ночь пасти овец, а молодую жену заставлял себе прислуживать.
Каждого, кто появлялся со стороны чиновничьих юрт, расспрашивали с пристрастием, как там идут дела. Скоро пришли вести, что суд начался. Рассказал нам об этом старый Онгай, который нанялся поваром к чиновникам, чтобы его не заставили делать что-нибудь похуже. Надо сказать, что и на прошлом судилище он тоже кухарил для судей, но тогда с ним случилась пренеприятная история. Онгай рассказывал об этом так:
«Чиновник мне говорит: мол, иди бери палку и бей этого подлеца что есть у тебя силы. А человек уже даже и не говорит ничего, обомлел. Я стою дрожу, а чиновник орет: «Ну-ка, дай сорок горячих этому синему камню!..» «Ваша милость, говорю, я не умею И потом я ламское посвящение принял» Соврал, а на лице чиновника вдруг столько появилось ехидства, что я сразу понял: ложь моя радости мне не обещает. «Ага, спрашивает, так ты посвященный»? Врать так врать, я кивнул головой. «Значит, ты, собака, еще больший преступник, чем этот ворюга! Дать ему сорок горячих по щекам!»
Меня схватили, поволокли, словно козла на убой. Сколько я получил ударов не помню, потому что сознание вскоре потерял, но, видно, получил сполна. Меня привели в чувство и притащили пред светлые очи моего благодетеля. Он снова потребовал, чтобы я повторил, почему это я не желаю участвовать в экзекуции. И на этот раз я не придумал ничего иного, как сказать, что я посвящен ламой. Чиновник только этого и ждал, завопил неистово: «Хорошо было бы, чтобы и другие чиновники послушали, что же болтает эта собака! Кто тебе разрешил резать скот, если ты посвящен в сан? Да священнослужитель не смеет травинку сорвать, вшей даже не бьет!» Тут только я сообразил, что я наделал, так неудачно соврав. У меня закружилась голова и запылали уши, я едва не упал. «Ваша милость, пролепетал я, ведь я же для вас пищу готовлю, потому не хотел руки о преступников марать. Из-за того только я осмелился соврать, чтобы сохранить чистоту своих рук» Эта ложь неожиданно возымела действие, чиновник смилостивился и отпустил меня».
Слушая этот рассказ, люди весело смеялись над стариком Онгаем, которому неймется повторить свою злополучную службу.
Как-то ранним утром я и двое моих приятелей мальчишек пробрались в ближний к судилищу лес, чтобы увидеть собственными глазами, что же там делается. По руслу неглубокого ручья мы дошли до опушки леса и принялись выглядывать из-за кустов.