Хватит,шептал Лёнька, а сам торопился ложкой.
Ещё чуть-чуть.
Не заметит мать,утешали мы.
А потом почему-то забылись. И Лёньку захватил азарт. Сидели все трое на прохладном полу в чулане и наперегонки хлестали щи.
За каких-то несколько минут опустошили почти всё содержимое четырехлитровой кастрюли, съели мясо. И только тут Лёнька спохватился:
Что мы наделали!
И захныкал:
Теперь мать задаст!
Жадно сгребая со дна гущу, Грач успокаивал его:
Сейчас что-нибудь придумаем.
Но придумать что-либо было трудно. Мы облизали круглые ложки и сложили в кастрюлю. А вечером, сидя за стенкой дома, слушали, как вернувшаяся с работы Лёнькина мать остервенело лупила его верёвкой, и сочувственно вздыхали. На сытый желудок неохота было жалеть о чём-то, и Грач на каждый Лёнькин выкрик приговаривал:
Ничего, ничего. За такие щи можно не то вытерпеть.
Соколиха
Она поселилась на лесном болоте, рябоватая и стремительная, с изогнутыми к хвосту крыльями. На добычу обрушивалась внезапно, как молния, и запоздалый крик схваченной утки сразу же затихал.
Потом она обжила старое воронье гнездо на высокой берёзеи хищников стало двое.
Каким-то чудом Колька Грач нашёл это гнездо. Побледневший, он свистнул «сбор» и тихо сказал:
Что я вам покажу сейчас. Ужаснётесь! Пошли?
Но сам вдруг остановился и задумчиво поднял кверху грязный палец.
Невооружёнными нельзя. Рогатки нужно сделать.
Резины нет,выдохнул я.
Но Грач только усмехнулся и кивнул на изгородь бабки Илюшихи: на сером частоколе висели старые балонные галоши.
Стянем?!предложил он.Галоши красные, что надо.
Я на стрёме буду стоять,сразу же согласился Лёнька.
Больше ты никуда не пригоден,отозвался Грач и пополз вдоль изгороди, раздвигая руками крапиву, сочную, майскую, самую жгучую.
Бабка Илюшиха копошилась во дворе, совсем рядом, но так и не видела, когда Колька снял галоши. И мы не видели. Он вернулся весь в волдырях и вытряхнул их из-за пазухи старенькой залатанной рубахи. Сказал по-хозяйски:
Вырежем с краёв на три рогатки и назад отнесём. А то бабка простудится осенью без галош.
Зачем относить?заупрямился Лёнька.Такая резина. Красная.
Не жадничай!
Колька глянул на него своими цыганскими глазами, и Лёнька умолк. Он побаивался Грача.
Когда мы смастерили рогатки и накололи чугунок, наступил уже полдень. Не мешкая, мы отправились в лес.
Дул сильный ветер, деревья раскачивались, как пьяные, и шумели листвой. Из-за леса поднималась косматая туча, хмурая, грозовая, но намеревалась пройти стороной. По крайней мере, нам так показалось.
После того как поселились хищники, на болоте стало тихо, точно все жители егои утки, и лысухи, и цапли затаились и ждали ночи. Ночью соколы спали.
Мы остановились под берёзой и действительно ужаснулись: кругом валялись перья, даже заячья шерсть и косточкиостатки хищного пиршества.
Ну и фашисты эти соколы,сказал я.
Не знаю, что заставило назвать так птиц. Но Колька сразу же согласился.
Да, они среди птиц фашисты. Их нужно выжить.
Как?
Зелёные Лёнькины глаза смотрели растерянно.
Очень просторазорить гнездо.
Очень просто!передразнил меня Колька.Попробуй!
А что такого!
Я полезу,сказал Лёнька, чем удивил обоих.Только чуряйца соколов мои.
Твои, твои,всё так же криво улыбался Грач, а в тёмных глазах его заискрились огоньки. Он-то уже пробовал, наверное, достать эти яйца.
Лёнька долго собирался, разглядывал берёзу со всех сторон. Мы между тем «открыли огонь» по гнезду, и оттуда выпорхнула самка соколиха. Она пронзительно крикнула и скрылась за вершинами деревьев.
Есть яички!просиял Лёнька.
Есть, есть!вторил Грач.
Я не понимал какой-то злой его радости.
Лёнька медленно начал карабкаться по стволу, часто отдыхал и чем-то был похож на паука, толстенького, с худыми конечностями. Коричневая рубашка надувалась пузырём.
А ветер порывами гудел где-то в вершинахберёза скрипела, будто жаловалась.
И вдруг, точно тень, мелькнула между деревьями серая стремительная птица. С пронзительным криком она пронеслась над Лёнькой, развернулась и атаковала опять.
Лёнька дико заорал и прижался к берёзе.
А соколиха проносилась и проносилась мимо. Иногда она закладывала виражи и касалась Лёньки изогнутыми крыльями. От коричневой рубашки летели клочья. И Лёнька, вытаращив глаза, заскользил по стволу, а затем, кувыркаясь, полетел вниз... Ему повезло: он упал на вершину молоденькой липы, сломал её и только изодрал рубашку. Сидел на траве и хныкал:
Не рубаха, а распашонка получилась. Теперь мать задаст. А ты, Грач, знал, что она, соколиха, злющая! Знал, а не сказал.
Но ты же сам напросился лезть. Яичек захотел!
Не смейся!
Впрочем, действительно было не до смеха... Мы с грустью смотрели на Лёнькину рубаху. А на плече и на боку у него кровенели глубокие царапины.
Когтями, что ли, рвёт? Или клювом?недоумевая, рассуждал он, прикладывая к ранам листы подорожника.А крыльями как бьёт! Чёрт, а не птица.
Что ж, теперь моя очередь,сказал Грач и посмотрел задумчиво на вершину берёзы, где чернело гнездо.
Соколихи не было: она опять исчезла, словно растворилась среди зелёных вершин.
Ну, я пошёл.
Колька сунул в губы липовую хворостину и, цепляясь за шершавый ствол, начал торопливо карабкаться.
Мы стояли с рогатками наготове, обещали прикрыть.
Но разве попасть в соколиху из рогатки... Она пронзительно кричала и нападала на Кольку и с боков, и сверху. Он прятался за ствол, отбивался хворостиной. Птица становилась всё злей, напористейона отстаивала гнездо. На помощь ей прилетел сокол. Он был трусливей, но подбадривал самку своим присутствием.
Колька изнемог. Уткнулся лицом в молочный ствол: до сучков ему осталось долезть немноготам спасение от когтей птицы,а сил нет. И вот он отдыхал и готовил этот рывок. Соколиха тоже отдыхала.
И прежде чем он ринулся вверх, она обрушилась на него, завертелась бешено вокруг берёзы, уходила в лес, петляя между стволами, и нападала снова, с новой яростью. Ещё Лёнька в пылу боя влепил из рогатки Грачу в ногу. Колька выронил хворостину и стал нехотя спускаться. Кусая губы, он плакал от бессилия, от того, что отступил. Мы впервые видели его слёзы. От старенькой латаной рубахи его остались одни клочья, на щеке и на стриженной под машинку голове царапины.
«Неужели не одолеть нам их, не одолеть этих птиц-фашистов?думал я.Но тогда они не уйдут и к осени их будет больше. Они пожрут всё живое в нашем лесу. Надо ещё раз попробоватьмне».
И я вздохнул и подошёл к берёзе.
Подожди,сказал Колька.Нужно что-то придумать. Как-то защитить тебя.
Мы все трое начали думать над этим.
Надо дружнее прикрыть из рогаток,уныло предложил Лёнька.
Хватит, уже прикрыл!
Грач потрогал здоровенный синяк на щиколотке и покосился на него.
Ну тогда идёмте домой. Ничего у нас не выйдет,отступил Лёнька.
Выйдет!сказал упрямо Грач.А ты лучше молчи.
Колька ходил прихрамывая около берёзы и хмурился.
Вдруг его взгляд остановился на сломанной липке. Цыганские глаза вспыхнули огоньками.
А если тебя, Малышка, утыкать ветками всегозамаскировать. Как?спросил он и хлопнул радостно в ладоши.Здорово. А?
Он вынул из кармана складной ножичек и начал срезать ветки. Потом он и Лёнька отдали мне свои ремни от брюк, стянули меня крест-накрест. Я стал похож на красноармейского командира, потом на разведчика из киновесь в зелёных ветках.
Ну, давай, Малышка,сказал мне Колька и похлопал по плечу.Давай, выручай.
Странно, я лез, а соколиха не нападала на меня. Она преспокойно сидела где-то в зелени вершин и изредка угрожающе покрикивала. Наконец, когда до сучков оставалось протянуть руку, она поняла свою оплошность и обрушилась. Первый налёт приняли на себя ветки. Они еле держались на мнеи сразу же посыпались вниз.
Поднажми, Малышка-а!крикнул мне Грач.
Чугунки прожужжали рядом. Они гулко ударялись о сучки, прошивали листву. Ребята отчаянно палили из рогаток. Кто-то даже попал в соколиху. Она замешкалась, и последний её налёт запоздал: я уцепился за сучки. Всё-таки она исцарапала мне ногу, но это пустяки.
Я сидел среди веток и отдыхал. Натёртые о шершавый ствол босые подошвы и икры саднили. Берёза раскачивалась и скрипела, но трудное и опасное осталось позади. Впрочем, напрасно я думал так.
Небо хмурилось, и ветер крепчал. По листьям за барабанил дождь. А где-то над головой метались молнии, рокотал гром. Но особенно мешал ветер. Порой казалось, что меня вот-вот сдует или сама берёза рухнет на землю. А гнездона вершине, среди раскоряченных сучьев. Когда я долез туда, взмокший от пота и дождя, то увидел опять соколиху. Чуть выше, в хмуром небе, ходил по кругу самец. Хищники отчаянно закричали и стали снижаться. И едва я протянул руку в гнездо, соколиха спикировала и, путаясь в зелёных ветках, начала бить меня крыльями, царапать когтями. Пришлось отступить.
Мучала мысль: если упадумокрого пятнышка не останется. Но вот грянул ливень.
Не трусь, Малыш-ка-а! Трях-ни гнездо снизу, и оно рас-сып-лется-а,сквозь шум дождя кричал Колька.
Сучки становились скользкими, одежда набухла водой. Надо мной были только реденькие веточки и не укрывали собою.
Соколиха сидела на кромке гнезда и тоже намокла. Но не улетала. Жёлтые глаза были злыми, изогнутый клюв раскрыт, она устало дышала. На рябоватой груди кровенела ранка,наверное, от чугунки.
Всё-таки птица понимала, что должна уступить. Намокшая, она становилась беспомощной, и вообще я, маленький человек, оказался сильнее её. С горьким плачущим криком она покинула своё гнездо, неуклюже спланировала в густую зелень леса.
Сердце моё учащённо билось.
«Будь что будет, а достану у соколов яйца,решил я и начал снова карабкаться вверх.
Ветер утих, только дождь хлестал по лицу, по исцарапанным рукам. Ещё миги четыре веснушчатых яйца были в моей фуражке. А фуражкав зубах.
Тряхни гнездо-о,опять кричал Колька.Иначе о-ни не уйду-ут.
Я начал трясти. Мокрые прутья сыпались вниз, наконец опрокинулась и выстланная травой середина. Среди раскоряченных сучьев не чернело ничего.
Я осторожно спускался.
А дождик всё нарастал, по веткам мутными каплями струилась вода, и на мне не было сухой нитки.
Ещё нем-ного-о, ещё чуть-чуть. Дёр-жись!подбадривал Колька. Он и Лёнька внизу протягивали руки, ждали меня.
Ну вот и землятёплая, дымящаяся от дождя, вся в мокрой юной зелени и цветах. Мы разделили яйца и пошагали домой.
Потом на кухне у Грачёвых жарили яичницу. Колькина мать была добрая и не ругала нас, не лупила, только сердилась и как всегда резким голосом спрашивала:
И что же это такое? Черти, что ли, драли вас там? Эх, аспиды вы, аспиды!
Но мы помалкивали. Все трое думали об одном: уйдут ли соколы. Когда через три дня мы снова посетили болото, нас встретило оживление. Где-то хлопали крыльями по воде лысухи, на мелководье, прямо на виду, стояли две серые цапли и чистили пёрышки. Мы поняли: соколы ушли.
Караси и карасики
Все мальчишки в душе охотники и рыбаки. Да и не только мальчишкии некоторые взрослые. Например, плотник дядя Лёша Лялякин, Лёнькин сосед.
Но дяде Лёше легче было охотиться: у него берданка, и удить рыбу на лесном озере и на утином болоте он мог безбоязненно. Его не ловил лесник Портянкин и не мылил за это шею. И уши у дяди Лёши не страдали. Даже наоборотсам Портянкин побаивался Лялякина, потому что с ним ругаться было нельзя. Немножко ещё так-сякможно. А уж если здорово или долгоопасно.
Дядя Лёша от крупного скандала сначала бурел, как горький перец, потом начинал трястись. А потом сжимал огромные кулаки и, заикаясь, спрашивал:
Ты што, х-халера, инвалида н-не уважаешь?
И все поскандалившие с ним сразу отступали и торопливо признавались, что, дескать, уважают его и даже очень.
Дядя Лёша медленно терял свою красноту, выдыхал:
То-то же!
Но трясся ещё долго и крупно. И мы, мальчишки, не понимали, как он это умел.
Я, Грач и Лёнька охотились прощес луком и стрелами. Причём луки делали дубовыетугие, а стрелы из сухой коноплилёгкие, с жестяными наконечниками из консервных банок.
Эти ржавые банки были у нас дефицитом. Их в сорок третьем встречалось так мало. И ладно хоть у нас был Лёнька. Ему отчим нет-нет да и приносил такую порожнюю банку со склада. Лёнька прятал сокровище у себя на огороде, и если у нашей тройки появлялись излишки, мы продавали банки другим ребятам. Торг вели все трое, а рядился с покупателем Грач.
Что дашь?спрашивал он сердито.
Три тянучки базарные.
Покупательмальчишка от других ватаг приходил один и, как обычно, рядиться тоже умел.
Мало,выговаривал Грач.
А во рту у нас у всех уже было сладко от этих чужих тянучек. Из чего-то вкусного делали их спекулянтки, и конфеты не уступали магазинным. Но главная прелесть была в том, что тянучка как деревянная: её сразу не съешь, а сосёшь, сосёшь, чмокаешь с полчаса, и на лице у тебя, и на душеулыбка, а во рту щекотно.
Иногда тянучки были мятныеот тошноты. Мы тоже любили такие.
И потому мальчишка-покупатель пояснял:
Конфеты мятные.
Всё равно мало,стоял на своём Грач.
Ну, как хочешь...
Покупатель поворачивался спиной, уходил. Это была психическая атака. И первыми сдавали нервы у Лёньки, он начинал суетиться и спрашивать:
Что же это мы делаем? Упустим тянучки...
А покупатель всё уходил, не оглядываясь. Тогда Лёнька выхватывал банку из рук Грача и бежал догонять мальчишку. Возвращался, уже чмокая на ходу, и нам протягивал по тянучке.
Иногда мы разживались за банку всего лишь горстью «кураги» из сушёной тыквы, а иногда свежим ранним огурчиком. Короче, прирабатывали на этом деле гораздо больше, чем на самой охоте. Подстрелить сороку или лесного голубя было не так-то просто. И вообще от этой охоты часто случались неприятности.
Однажды мы, охотясь на лесном озере, раскололи невзначай окно в доме лесника Портянкина. Тот незамедлительно принёс стрелу в поселковое отделение. И, конечно, мы имели неприятный разговор с милиционером Максимычем, который в тот же день отобрал наши луки и стрелы и даже запасное оружиерогатки.
Он же, Максимыч, посоветовал поговорить с нами матерям, и этот «разговор» был ещё неприятнее. О нём даже неохота рассказывать.
Как-то мы снова смастерили луки и стрелы и попробовали играть ими в войну ватага на ватагу, но матери на эту игру ответили разъярённой злобой. Одно это слово «война» вызывало у них проклятие, а тут мы могли ещё вдобавок покалечиться. Позже мы будто поумнели. И луки и стрелы стали делать всё реже и реже. Охотились только при помощи проволочных петель зимой на зайцев, ставя петли на их тропах, а летом на сусликов, заарканивая на опушке за шоссе их норки. Зайца за всё время мы добыли одного, зато сусликами лакомились. И частенько.
И всё-таки рыбалка в детстве ни с чем не сравнима.
Когда наступал июнь и ночи теплели и звенели напролёт от соловьёв, нас захватывала эта страсть. К тому же на лесном озере начинали резвиться караси, особенно в безветренные вечера, рисуя по глади воды ширящиеся волнистые круги. Иногда караси выпрыгивали из воды, блеснув на закатном солнце золотистым чешуйчатым боком и алея плавниками. Кроме золотистого карася, водился у нас и серебряный, не такой красивый, с тусклыми плавниками, зато вырастал значительно крупнее первого. И так же любил резвиться.
Плещется уже,шептал Грач и затаённо улыбался. И мы с Лёнькой, стоя рядом на берегу, понимали его без слов.
Это значило, что наступило время клёва и надо готовить снасти. Самый трудный вопросраздобыть волосяные поводки для удочек. Снабжало нас ими одно-разъединственное существолесникова лошадь Марка, а вернее, её хвост. И несмотря на то, что она лягалась и кусалась, а её хозяин, Портянкин, не спускал с Марки глаз, к середине лета лошадиный хвост от нападения всех поселковых мальчишек редел или вообще становился куцым.
Портянкин до того злился, что устраивал около Марки засады с ивовыми розгами или даже с ружьём, заряженным солью. Только это не помогало. Мы заманивали Марку в лес и «грабили». Нападали на неё обычно и спереди и сзади, как волки, и драли гриву и хвост. И хотя Марка пускала в ход и зубы, и копыта, мы успевали увернуться. Возможно, потому что она была спутанной.
Потом мы свивали конский волос вдвое и делали прочные поводки. Карасьрыба глупая, подвоха не чует и хорошо ловится. Особенно на мотыля. И на ржаной хлеб. На картошку же он клевал хужеразбирался.