Эко добро!
И тогда мать сказала:
Ну ладно, идите.
Я понимал: попросись мы сами на Точку, она бы почувствовала подвох и не пустила.
Но Грач никуда меня не звал, просто поглядывал на свою банку. Да и я никуда не просился.
И вот уже мы на улице, Колька шепнул мне в ухо:
Там мины рвали. И противотанковые гранаты. Пацаны нашенские уже набрали.
А вёдра есть?спросил я.
Но тут на крыльцо выскочила тётя Настя.
Ребята, вы и Вальку мою возьмите!попросила она.
Мы растерялисьэто не входило в наши планы.
Нет, не возьмём,хмурясь сказал Грач.Она девчонка и притом маленькая.
Да возьмите. Не помешает она вам. А я обоим по яичку за это сварю.
Не-е,Колька отрицательно замотал головой.
Но я сказал:
Пусть идёт.
Да и Кольке яичка хотелось, и он сдалсяпромолчал.
Тётя Настя крикнула дочь.
У Вальки были синие-пресиние глаза, и курчавые жёлтые волосы, и пухлые щёки и губы. Ребята, что поменьше нас, а ей ровесники, дразнили Вальку Жирненькой или Булкой. И Грач сразу же сказал:
Ты, Булка, к нам близко не держись. Ходи сзади, как хвост. И ищи вёдра.
Он хихикнул. И я понял: вёдер там, на Точке, никаких нет. Колька стянул, наверное, эту банку у шофёра, у них бывают такие. И разыграл комедию.
Мы мчались к полигону бегом. Валька скоро отстала: семенила где-то далеко позади, ей, малой ещё, трудно было за нами успеть.
Впрочем, мы оторвались от неё намеренно.
Вот и Точка, чёрные свежие воронки, исхлёстанные осколками, редкие кусты, вывороченные с корнем пеньки, местами высокая лебеда. В воронках прыгали пёстрые сороки, отыскивая что-нибудь съедобное, убитое взрывом. Они тут же поднялись, таща по небу свои длинные хвосты, затарахтели. А в траве под ногами звенели осколки, баночки из-под серы.
Возле бронещитов, где укрывались от осколков подрывники, земля вообще была чёрной, обгорелой и перепаханной противотанковыми гранатами.
Вот тут и надо искать,сказал Грач и кинул несколько пустых баночек из-под серы в щиты: проверил, нет ли там хозяев этого местечка. А то чего доброго ещё наскочим и надерут нам уши.
И крикнул Вальку, так как она совсем отстала и вдалеке мелькала из травы её жёлтая головка.
Грач сразу же нашёл гранату. В ней всё было: и корпус, и ручка, новенькая, воронёнаяс накаткой. Не было только кольца в ручке. Подрывники выдернули его, но кинутая из-за щита граната не взорвалась. Потом её завалило взрывом другой гранаты, а подрывники не заметили и уехали. Вообще их не надо судить строго, адская работа им осточертела, к тому же в некоторые дни подрывники приезжали по нескольку раз и порядком уставалиоглохли от взрывов. А мы, мальчишки, их выручали. Искали, что можно подобрать. И довзрывали: и гранаты, и минынадо только уметь. Нам казалось, что мы умели...
Потому Грач шёл рядом со мной и довольно поигрывал гранатой:, подкинетпоймает. Я завидовал ему. И, конечно, смотрел во все глаза на изрытую землюхотелось тоже найти гранату. Или мину.
Вооружиться. Но воронки уже кончились, опять пошли иссечённые осколками кустарники и пеньки.
Давай вернёмся,сказал я Грачу и оглянулся: Валька почти догнала насдо неё было шагов десять.
А Колька вдруг вскрикнул:
Ой!
Граната, подкинутая им, вырвалась далеко вперёд и падала за пенёк, который загородил нам дорогу. Поймать её было невозможно. И тут раздался взрыв.
Огромные, по кулаку, искры, взметнулись в небо, подпрыгнула и земля и этот старый пенёк.
И меня вдруг ударило ветром и приподняло в воздух. И понесло куда-то прямо на орешниковый куст.
Потом куст оттолкнул меня, и я покатился назад к тёплой дымящейся воронке. На миг ещё подумал: только что тут росла трава и был пенёк, а сейчас на этом месте чёрная яма да раскиданный вокруг кусками дёрн. И не видно ни Вальки, ни Грача.
Впрочем, Грача я увидел сразу же: он лежал по другую сторону вывороченного пенька, но был какой-то весь красный, в обгорелой рубашке и что-то кричал мне.
А в ушах звенело, и ничего нельзя было услышать.
«А где же Валька?»подумал я. И даже испугался: там, на чёрном пустыре, где она только что бежала, валялись лишь светлые лоскутики.
Я бросился туда, и точно груз свалился с моих плеч.
Я сразу же вспомнил: эти цветные лоскутики Валька держала в руке, наверное, играла с ними дома, а потом забрала с собой. А сейчас рассыпала.
Сама же она лежала в тесной старой воронке, свернувшись калачиком и глядя на меня широко раскрытыми синими глазами.
Жёлтые кудряшки, и лицо, и белое платьице были слегка обсыпаны землёй. Но крови на ней не было, и я подумал, что Валька просто испугалась, и закричал на неё:
Ты что валяешься? Беги домой!
И Валька послушалась, начала вставать, а я вернулся к Грачу. Я помог Кольке подняться. Он опять шевелил губами, что-то говорил, но я всё ещё не слышал.
Потом он мотнул окровавленной головой, оттолкнул меня и пошёл в другую сторону от дома. Но я догнал его и потянул за собой за скользкую, облитую кровью руку. Другая рука у Кольки болталась, как плеть, и он даже не мог ею шевелить. Так друг за другом мы с ним и шли, а потом даже побежали и обогнали Вальку.
А из посёлка нам навстречу уже спешили люди, И впереди всех в своей чёрной косынке летела тётя Настя Ларина. Вылинявшая бордовая кофта билась на ветру, как флаг. Следом за ней бежала моя мать и другие.
И я догадался, что граната, наверное, здорово ухнула и все поселковые это слышали. И ещё подумал: кто же поведёт Кольку в больницу, ведь его мать на работе.
А тётя Настя была уже близко. Увидев мать, Валька заревела. Я оглянулся и хотел сказать, чтобы она замолчала, но язык у меня одеревенел. Валькино белое платьице от груди и до подола было красным рт крови, и она, наверное, изнемогла, так как ножки её подкашивались. Вот она вообще упала на колени и только протягивала навстречу матери руки.
А Грач, весь залитый кровью, всё ещё бежал. Я начал отставать, так как был целый и невредимый и потому виноватый. И боязно мне было встречаться с матерью. Но она только на миг окинула меня взглядом, а потом подхватила Грача на руки и понесла.
А тётя Настя несла свою дочку и заливалась слезами. И причитала:
Ох, дура я, дура.
Моя мать молчала, только кусала побелевшие губы.
И я был рад за неё, за такую. За то, что несёт она Кольку Грача. Вообще они, наши вдовые матери, были правильными: не делили нас на чужих и на своих, разламывали поровну последний кусок хлеба, если надо, каждая лупила нас, как своих. Это тоже надо.
И вот сейчас моей матери было больно оттого, что Колька поранился. И она чувствовала, что виновата в этом и эту вину ничем не искупить. И даже не рада была тому, что я цел и невредим. От этого ей ещё стыднее было смотреть в глаза Колькиной матери.
А Грач потерял сознание, и окровавленная голова его болталась как у мёртвого. И мать часто останавливалась и прислонялась ухом к его груди. Лицо её делалось беспокойным, а на глаза навёртывались слёзы.
Ну вот, наконец, и больница. Врач и сёстры в белых халатах выскочили на крыльцо.
А за моей матерью и тётей Настей шла длинная людская процессия. И все забегали вперёд. И смотрели на Грача и на Вальку, словно сроду не видали раненых детей. Хирург Анна Ивановна, что накладывала мне швы на пальцы и на шею, пропустила нас пятерых в кабинет. Остальные люди стояли на улице под окном и медленно расходились.
Кольку Грача сразу же положили на стол. Медсестра сунула ему под нос ватку с нашатырным спиртом, и он открыл глаза. Я впервые видел Колькино лицо таким бледным, вернее, только половину лицана другой половине запеклась заскорузлой коркой кровь, и его было не узнать.
Тётя Настя, сидя на стуле, обнимала Вальку и навзрыд плакала. И тыкалась лицом ей в окровавленное платьишко.
Что же вы убиваетесь? Дочь ваша сидит. С мальчиком вот хуже,сказала Анна Ивановна.
Но первую осмотреть она всё-таки решила Вальку.
Кладите ребёнка на второй стол,кивнула она тёте Насте, а сама торопливо мыла над белой раковиной такие же белые руки. Кремовая клеёнка под Валькой сразу же начала краснеть.
Кровь побежала тонкими струйками на пол. И почему-то больно было на эту кровь смотреть.
Потом Вальке задрали платьишко и все склонились над ней: и Анна Ивановна, и сестра, и тётя Настя, и моя мать.
И хотя я не видел, что у неё было там, на животе, понял по нахмурившемуся лицу Анны Ивановныс Валькой что-то неладное.
Срочно готовьте девочку к операции,приказала она медсестре.
И спешила:Быстро! Быстро!
Попросила всех посторонних выйти из кабинета.
Мыя, мать и тётя Настя сидели в коридоре, а в больнице вдруг появилось много людей в белых халатах, и все забегали, засуетились.
Через раскрытую дверь я видел, как Грачу обмывали белыми влажными тампонами раны, как выдирали щипцами из них осколки. Колька не орал, только скалил зубы.
Потом ему начали накладывать на руку гипс. А Вальку, уже раздетую и покрытую белой простынёй, понесли на носилках в хирургическую, в самый конец коридора. Прошла мимо Анна Ивановна, держа вверх руки у самых плеч, на лице её была белая повязка и на голове белая шапочка. Виднелись одни серые глаза да брови. Тётя Ластя побежала за ней и сквозь слёзы просила:
Вы уж выручите, доктор! Постарайтесь. Ведь ребёнок ни при чём, сама я виновата.
Тётя Настя хотела рассказать, как это всё случилось.
Но Анна Ивановна остановила её, махнув белой рукой, и выдохнула через марлю:
Сделаем всё возможное.
И уже издали ещё раз оглянулась и, словно что-то вспомнив, повторила:
Всё сделаем.
Моя мать вздрогнула от этих слов и тоже заплакала.
За жизнь Вальки боролись всю ночь.
Позднее я узнал, что ей сделали две операции: вынимали и пересматривали весь кишечник и извлекли тринадцать мелких осколков, что нужна была кровь и её взяли у медсестёр.
В Граче осколков было больше: угодили они ему в темя, в руки, в ноги и в грудь, но ранения были наружные, лёгкие. Грачу наложили с десяток швов, начиная с головы и кончая ступнёй. На правой руке отняли раздроблённый указательный палец. А левая была как белое бревнов гипсе. И лежала с ним рядом на кровати, словно чужая, и Кольке не велели ею шевелить.
Когда я пришёл к Грачу через три дня, мне, как большому, дали белый халат и впустили в палату.
Колька встретил меня грустной улыбкой.
Всего заштопали, словно старый чулок,сказал он.
Болит?спросил я и кивнул на гипс.
Болит и чешется.
Грач поморщился.
Ещё скучно тут. Лежишь, как труп, и только глазами хлопаешь. А с Валькой как?спросил он.
Вроде бы ничего. Анна Ивановна около неё день и ночь дежуриттеперь уж выходят.
А знаешь что?Грач вздохнул, задумался.Мне тут рассказали. Ведь у самой Анны Ивановны детишек разбомбили. В поезде. Фашисты. А мальчика тоже звали Колькой, а девочкуТанечкой. И были они такие же, ну, ровесники нам.
Я сидел на больничном табурете и не мог представить, какие они из себя, этот мальчик и девочка. А представить их очень хотелось.
Потом вдруг над моей головой засвистели бомбы и начали рваться: совсем рядом, совсем как в кино.
И когда рассеялся дым и растаяли огромные, по кулаку, искры, я увидел перед собой Анну Ивановну в шапочке и с белой марлевой повязкой на лицеодни только серые глаза и брови.
Сделаем всё возможное,говорила она сквозь марлю.И торопила:Быстро! Быстро!
Странно, в думах всё повторялось.
И зашагала туда, в хирургический кабинет, в самый конец коридора.
И вот Грач лежит в этих швах и гипсе.
И Валька будет жить.
А тех, мальчика и девочки, уже не будет. И я даже не мог представить их лиц.
Меня вывел из задумчивости Колька.
Эх, Малышка,выдохнул он.Почему мы такими были? Ну, балбесами.
Я посмотрел в его осунувшееся под бинтами лицона миг мне даже показалось, что Грач состарился лет на десять.
Вылечусь,протянул он,всё будет по-другому. Как надо, будет. Вот увидишь.
Подарок
Сегодня у учительницы Ирины Павловны день рождения. Мы все трое, да не только мы, приглашены к ней на квартиру. Лёнька несёт завёрнутую в газету трофейную статуэткуподарок. Эту статуэтку привёз из Германии его отчим.
Впрочем, не совсем она трофейная, так как Лёнькин отчим не воевал. Он ездил в Германию уже после войны по делам, а статуэтку, наверное, купил. И оттого, что она не памятный трофей и не сувенир, Лёньке немного обидно.
Но статуэтка что надо: белый мраморный мальчик бежит и несёт в руке факел. И языки огня рубиновые. А у нас с Грачом пока что ничего нет.
Моя мать дала мне пять рублей, у Кольки была трёшница. Потом ещё я расколол копилкупёстрого облезлого кота и высыпал рубля два мелочи. Совсем даже небогато. Втайне, конечно, ругал себя за то, что при помощи ножа выуживал из копилки монеты то на конфетку, то на курево. Теперь же капиталу в копилкеодна медь: пятаки, копейки. Но и на том коту спасибовсё-таки на двоих получилась десятка и кое-что можно купить.
Мы разменяли пятёрку, трёшницу и мелочь на одну бумажку в хлебном Магазине и пошли в «Промтовары».
Всё-таки одна десятирублёвая бумажкаэто поприличней. И совсем новая. И с Лениным. Это уже деньги. Я хрустел ею в кармане и боялся, как бы не выронить. Тогда хоть пропадай.
Ирина Павловнатакой человек, и подарок ей надо купить обязательно. Хоть расшибиться, но купить. Я вспомнил, как она впервые пришла к нам в класс. Вообще на учителей нам везло.
Сначала, ещё с сорок второго, нас учила в первом классе Мария Ароровна Усман. Это была очень добрая и очень худая черноглазая женщина. А волосы у неё казались пепельно-седыми и не оттого, что она старая. Скорее она была даже молодой, по крайней мере, моложе наших матерей. Да и голос у неё был какой-то девичий, радостный. Я помню её широкую улыбку, когда она что-нибудь замечала. И слова её звучали необычно даже в самом простом.
Ребята, смотрите, какой сегодня день! Как много солнца!
Мы в первом классе были ещё глупые и растерянно хлопали ресницами. И удивлялись, почему она так говорит. Ведь солнце-то всегда одно. Ещё она любила играть с нами в игры, на уроках физкультуры водила в осенний лес. И опять шутила, что ходим мы «по золоту». И собирала с нами листья, особенно багряные звёзды клёна, и ей казалось, что нападали они с неба.
Когда мы уходили из школы, Грач, улыбаясь, говорил про Марию Ароровну:
Чудная она! Но не сердится. И не ругается, даже если волынишь.
Но мы её почему-то слушались. И другие учителя, и директор уважали Марию Ароровну, и в нашей школе появилась летучая фраза, что у Усман есть к детям ключик. Я отроду любопытный. И однажды на вешалке облазил все карманы её пальто. И нашёл. Обычный дверной ключ. Мне казалось, что это он самый. Я затаённо шептал ребятам, что видел и что ключ заколдованныйи это заметно.
А весной, в сорок четвёртом, когда мы заканчивали второй класс, Марии Ароровне стало плохо. Она ещё больше похудела и на уроках иногда обессиленно падала на стул и роняла на грудь голову.
Воды... Принесите, ребята, воды из учительской,просила она.
Мы чуть ли не всем классом бросались к двери. А те, кто оставался за партами, замирали и растерянно смотрели на неё. Из учительской, конечно, прибегал кто-нибудь из учителей или завучкто был свободным от уроков. И все они обычно попрекали Марию Ароровну, что гробит она себя. И советовали отдохнуть. Но она пила из стакана воду и отрицательно качала головой...
У меня нет иного выхода,шёпотом признавалась она.А лишний день никого не устроит.
И, обессиленная и качающаяся, снова поднималась со стула и продолжала урок.
Однажды она села прямо на пол: у неё не хватало сил, чтобы дойти до стула и попросить воды. Она смотрела на нас виноватыми глазами и молчала. А потом стало очень много свободных дней, и второй «Б», никто не учил. Мы слонялись по коридору, иногда подслушивали под окнами учительской. Нас всех интересовал вопрос: что с ней? Директор хлопотал о каком-то дополнительном пайке для Марии Ароровны и ходил грустный и подавленный.
И завуч однажды сказала:
Всё, Усман больше уже не встанет.
Учителя, что сидели в учительской, разволновались: всем стало душно, и кто-то раскрыл настежь окна и двери. Историк Фёдор Иванович грубо вслух ругал фашистов.
А судьба нашей первой учительницы была такова.
Её освободили под Минском из гетто партизаны, потом самолётом она была вывезена в тыл среди немногих, кто уцелел. Всё-таки какой-то фашист успел отбить ей прикладом печень. Уроки она вела уже будучи инвалидом.