Ах ты змеёныш!опомнилась женщина и кинулась вдогонку. Вода не пускала её тучное тело, но и мне было трудно бежать: в животе бултыхалось, и я терял равновесие. Женщина готова была меня схватить. И тут на её пути встал пёстрый Грач.
Только тронь!предупредил он.
Женщина хотела его смять, но он увернулся и, доставая со дна грязь, начал кидать в неё. Так он увлёк её за собой. Они выскочили на берег, и женщина гонялась за Колькой вокруг машины и старой ветлы.
Что ты стоишь, Эдик! Помоги мне проучить негодяя!сказала она очкастому.
Доигрались...
Мужчина укоризненно покачал головой, но стал вынимать из брюк ремень. Грачу грозила беда. Я сидел на бережке, и меня рвало, Лёнька, выскочив из озера, куда-то исчез. На миг я увидел его конопатое лицо из-за ветлы.
Но не таков Грач. Он всегда умел заступиться за себя. Нарвав целый веник крапивы, Колька отмахивался им от неприятелей. Мужчина уже морщился и гладил свою лысину, всю в розовых волдырях, а огромная женщина с визгом отступала.
Хорошо,наконец сказала она.Сейчас я вам устрою номер.
И, собрав наши рубашонки и штанишки, что лежали тремя кучками за ветлой, закрыла всё это в машину.
Попляшите теперь!
Потом погрузилась в озеро и долго и нервно обмывалась. Мы стояли поодаль и не знали, что делать. Вот она вылезла, обтёрлась полотенцем. Злорадно спросила:
Ну, кто смелый? Пусть подходит и снимает трусики. Только так можно получить одежду.
Нет дураков,угрюмо сказал Грач. И вздохнул.
В таком случае, мы ваше тряпьё увезём.
Ну и везите. Номер машины мы запомнили.
Это не тревожит.
Она накинула зеленоватый с ромашками халат, начала расчёсываться.
А что, и увезут ведь,вздохнул Лёнька.
Но мы же не виноваты,возразил я.Она первая полезла.
Пусть везут,протянул Грач.Пожалеют.
Лёнька сморщил лоб.
Навряд ли. Взрослым всегда вера. Скажут, что мы хулиганили.
Он опять вздохнул и, задумавшись, поковылял вдоль берега, потом прыгнул на мелководье, стал за кем-то гоняться по грязи, но мы не обратили на это внимания. И вообще не ожидали, что Лёнька способен на что-нибудь.
Но через несколько минут он уже возвращался и тащил огромного ужа. Впрочем, ужей мы все ловили безбоязненно. И не в этом дело.
Лёнька прошагал мимо нас, пряча добычу за спиной.
Женщина смеялась, показывая на него пальцем.
Смотри, Эдик. Идёт один. Готовь ремень.
Очкастый, конечно, тоже захихикал и потёр ладонь о ладонь.
Н-нака-жем!
Женщина выступила вперёд. И тут Лёнька неожиданно вытянул руку с ужом почти к её лицу и сказал сквозь зубы:
Молись, несчастная!
Женщина вскрикнула и сразу села, тяжело бухнувшись в ил. Румяное лицо стало белым, и она начала икать.
А Лёнька всё наступал.
Не елозь назад. Это тебе не поможет.
Э-дик!заревела она, немигающими глазами глядя на вьющегося в Лёнькиной руке ужа.О-от-дай им одежду!
У мужчины тоже дрожали и очки, и коленки. Он послушно кивнул и заспешил к машине.
А Лёнька командовал.
Грач, возьми рубашки и штаны у него! Но это ещё не всё.Он шагнул вперёд.Ты обидела нас и потому плати выкуп!
Женщина всё так же пятиласьза ней в иле оставался широкий след.
Э-дик!опять простонала она.Отдай им торт!
И колбасу!добавил Лёнька.
И колбасу.
И консервы.
И консервы.
Её глаза умоляли.
А остренькая мордочка ужа шипела и высовывала раздвоенный язык.
Ну ладно,сказал Лёнька.Будем считать, что расквитались.
Он потоптался на месте, спросил:
Всё взял, Грач?
Колька растерянно кивнул.
Тогда пошли!
Он опустил руку с ужом и, не оглядываясь, зашагал. Чёрный извивающийся хвост волочился по илу.
А женщина всё ещё пятилась куда-то в крапиву. У мужчины дрожали коленки.
Эх вы, городские,улыбаясь, крикнул им Лёнька.Взрослые, а не знаете, что уж не кусается. Он безобидный...
И Лёнька повесил его себе на руку.
Но они навряд ли поверили ему, только облегчённо вздохнули.
Потом мы ели в лесу консервы.
Колька Грач вылизывал изнутри банку до тех пор, пока не порезал об острую кромку язык.
Лёнька сказал, что надо бы приложить на рану подорожник.
Но прикладывать было некогда: у нас на третье ещё оставался торт, который мы до этого ни разу не пробовали.
И вообще сегодня нам очень повезло. И герой дня был не кто иной, как Лёнька.
Неприятности
Кончался август. Поспевали овощи и фрукты. Кто не воровал арбузы и яблоки? Таких мало.
Мыгрешные, мы воровали. Да и как утерпеть?
Бахча лесника Портянкина была недалеко от озера, прямо как выйдешь из низиныи тут опушка; а на ней арбузы, пузатые и с полосками, точно в тельняшках, иногдабелые, иногдачёрные, всякие. И жёлтые дынитак и заманивают.
Караулил бахчу дед Архип Илюшкинтесть Портянкина. Такой же поджарый и такой же хитрый. Спрячется с ружьём в лесу, в стороне от своего шалаша, и лежит, и ждёт. А в ружье у него соль. И понятно, конечно, для чего она. И никому неохота чтоб «подсолили», потому как это неприятная штука, от которой запляшешь без музыки.
Мы всегда старались выманить деда Архипа из засады. Обычно на это мастер был Лёнька. Воровать он побаивался, а на стрёме стоять или заговорить дедаэто проще. Натрёт глаза слюнями и идёт хнычет.
Дед, а дед?Идёт прямо в шалаш.
Дед Архип не выдерживает: в шалаше у него всегда водочка. Или самогон. Конечно, всё припрятано, но душа болит. Вдруг этот шельмец опрокинет ненароком бидончик. И он встаёт из засады и бежит к шалашу. И кричит на бегу:
Эй-ей, куда тебя несёт, прохвоста? Остановись! Да остановись, негодник! Я те щас...
Но зазря дед Архип не тронет, это мы знали. И потому Лёнька ещё громче хныкал и тёр глаза.
Корова, дед, пропала. Пёстрая, с одним рогом. Не видал?
Не видал. До коров ли мне. Тут гляди в оба.
А Лёнька уже ревел и приговаривал:
А можа, пробегала?
Это был знак намзначит, не зевай. И мы не зевали.
По-пластунски ползли на бахчу, тыкаясь подбородками в тёплую песчаную землю, будто плыли по ботве, накатывали в состряпанные из рубашек мешки арбузы и дыни. Потом ползли назад, задирая тощие зады и работая локтями и коленками изо всех сил. Когда ползёшь, почему-то быстро устаёшь и пот сыплется градом и конечности немеют. А вскочить нельзя: попадёшь на мушку... И вот она, твоя соль.
Миновав жердяную изгородь, мы облегчённо вздыхали. Тут уже черноклёны свесили свои густые ветви в зелёной листве и красных семенах. И от них не только серому волку, но и нам спасение. Сердечки, конечно, ещё колотились: когда воруешьочень трусишь. Всё отражается на здоровье. И Грач утирался рукавом:
Фух, устал!..
Затем мы убегали подальше в лес, в условленное местечко. А Лёнька всё ещё мучил деда. Рассказывал, как смылась от него корова и какая она блудная. И просил, если заглянет сюдапривязать её к колышку, а он, Лёнька, ещё раз зайдёт.
Дед, развесив оттопыренные уши, сочувственно кивал реденькой бородёнкой. И, опираясь на стволы ружья, как на посох, приговаривал:
Уважу, уважу, касатик, привяжу. И коль потравит бахчу, штраф взыму с родителев. А счас ступай, неколи мне.
Мы ждали Лёньку в лесу, а потом уплетали арбузы и дыни и смеялись над дедом Архипом. Иногда спорили: стрельнет он или не стрельнет по нам. Уж слишком добрый на вид. И порой мы даже не понимали, почему поселковые говорят, что он со своей бабкой «два сапогапара». Им, взрослым, было виднее, и, может, они правы. Однажды дед Архип разоблачил нас.
Уж больно часто убегает у тя корова,сказал он Лёньке.А опосля я арбузов вроде недосчитываюсь. Ты мотри у меня!
И он погрозил Лёньке тёмным, как песчаник, пальцем. И оглянулся. И увидел на бахче наши головы.
Ах, олух старый,выругал он себя и от неожиданности даже присел. Оттягивая на бегу курки тулки, бросился за нами, но споткнулся о принесённую для костра корягу и упал.
А пока вставал, пока отыскал в траве вылетевшее из рук ружьё, пока целилсямы, нырнув под жерди, скрылись в черноклёнах. Будто нас и не было.
Лёнька тоже не дремалтут уж дай бог ноги. Но бежал он вдоль опушки, и дед погнался за ним.
Я те покажу корову! Пёструю да с одним рогом. Я те потуманю мозги!..
Лёнька похож был на глупого зайцаесть такие! Чесал не в лес, а от леса, перемахивая через низкие кусты и валежник. Дед пристально целился. К тому же у Лёньки был жирный зад, и трудно было в него не попасть.
После выстрела Лёнька подпрыгнул как ужаленный и, вылупив зеленоватые глаза, всё ещё мчался по опушке. Мы бросились ему наперерез.
Стой, куда прёшь?кричал Грач.Эх и дубина. Не мог сразу в лес шмыгнуть.
Я кричал:
Это ему наука, чтоб в будущем соображал.
Но Лёнька не находил себе места и плясал так ловко, как в балете, крутя задом, и от этого нам было смешно, а ему нет. И тогда мы припустились к Грачёвым. У них была кадушка с водой для стирки и для полива. Мы посадили Лёньку в кадушку, держали его в воде, чтобы растаяла в ранах соль и чтобы он из кадушки не выскочил. Лёнька орал на всю улицу. Мы тоже орали из сочувствия к нему. И ещё нас раздирал смехмы смеялись и орали.
Потом примчалась откуда-то Лёнькина мать. С воплем и страстью начала драть мне волосы, а Грачу уши, так как длинных волос у него не было.
И вот она уже волочила мокрого Лёньку за руку по улице. Конечно, мы с Грачом, обиделись. Да и не виноваты.
Мы, что ли, заставили Лёньку бежать по опушке? При чём тут мы, если он балбес? Но объяснять всё это было поздно. Я посмотрел на уши Грача и захохотал: уши были как розыпышные и огненные.
Дурак,сказал Колька. Ему, наверное, и впрямь было больно, только он крепился, потому что не любил плакать.
И ещё я подумал: каким неприятным случаем закончилось наше лето. А через неделюуже в школу.
Впрочем я тогда не знал, что за эти дни произойдёт такое, что забудешь сразу и арбузы, и деда Архипа, и эту Лёнькину соль. А сам он на этот раз не попадёт с нами в компанию, так как мать отныне, уходя на работу, будет запирать Лёньку на замок в чулан, откуда никак невозможно вылезти.
Точка
Есть у нас в лесу местечко с таким названиемТочка. Его как бы специально заслоняют глубокие овраги и лес, и всего одной дорогой можно проехать туда. Ну, а чтобы пройтидорог много, и это место от нас, мальчишек, ничто не загородит: ни овраги, ни лес, ни колючая проволока с красными флажками, что опутала полигон.
Почему-то манила нас к себе эта Точка. И все мы хотели стрелять. Или время было такое...
В войну Н-ский завод испытывал тут свою продукцию. Потом взрывы участились: завод переходил на мирное производство, и всё старое, зловещее, истреблял.
В посёлке лопались от взрывов стёкла, а мы, мальчишки, выбегали во двор и с замиранием сердца смотрели туда, где над лесом поднимались чёрные косматые столбы. Потом мутнело небо.
Моя мать запрещала мне даже смотреть туда и если была дома, выбегала во двор следом и сердито ворчала:
А ну марш в комнату! И не смей ни о чём думать, греховодник!и вздыхала:
Ой, господи, и когда же это всё кончится!
Её опасения были не напрасными. Некоторые ребята не вернулись с Точки, у некоторых не хватало рук или глаза. И у меня левая кисть на всю жизнь осталась меченой.
Но когда ухали взрывы, я об этом почему-то не помнил. И сразу же прибегал ко мне Грач и, задыхаясь от бега или от волнения, спрашивал:
Ну как? Вот ухнула! Теперь там кое-что осталось, это точно.
Я согласно кивал, и мои глаза, наверное, так же блестели, как у Кольки Грача. Мы думали об одном: как бы удрать на Точку.
И представлялась уже куча этих «взрывчаток», понятно и просто именуемых на нашем ребячьем языке «кругленькие» и «квадратики». Эти безопасные. Их взрывали просто, насадив отверстием на гвоздик и ударив камнем. Потом, правда, долго звенело в ушах, но это даже приятно.
Были вещи и посолиднее: «красные динамиты»эти стреляли два раза. Наколешь ему красный глазок капсюля, он щёлкнети беги. Второй раз динамит ухнет так, что земля дрогнет. Но пока несколько секунд он будет дымить и шипеть как змея.
Были баночки с серой, чем-то похожие на маленькие запечённые ватрушкиэти просто горели, расстилая едкий молочный дым, в котором можно было даже спрятаться.
Мы так и делали, если гналась за нами чья-нибудь матьмоя, или Грачёва, или Лёнькина с намерением отнять взрывчатку.
Лучшими по качеству взрыва были «пружинистые». Назывались они так потому, что в них пружина. И взрывались они со звоном: д-зынь.
И сама эта штука «пружинистая», вся в винтиках, и, если есть отвёртка, её можно разрядить. И вынуть алюминиевый капсюлик, похожий на маленькую шляпку-цилиндр. Кстати, этим капсюликом я и ранился.
Это получилось просто: сидели мы с Колькой у них в доме на полу и разряжали «пружинистые». И вдруг зашла его мать. И хотя она смирная и добрая, но, увидев эту нашу работу, схватила толстую кручёную верёвку и начала лупить нас по чему попало.
Мы с Грачом бегали от неё вокруг голландки, и я надевал на ходу свою фуфайчонку. Конечно, могли бы мы сразу же удрать в дверь, но нам нужны были для костра угли. И чтобы достать их, Колька пошёл на самопожертвование. Он забился в угол за сундук и, закрывая руками голову, стоял так нагнувшись. А пока мать усердно хлестала его, я насыпал в баночку из-под консервов углей. Теперь надо было убежать.
Но Колькина мать поняла хитрость и перехватила меня у порога и так съездила по уху верёвкой, что баночка моя вылетела из рук. Красные угли рассыпались по полу.
Не долго думая, я схватил один из них, Колька схватил тоже, но мать уцепилась ему за рубашку, и он не успел удрать. Я бежал и тряс в ладони уголёк, и дул на него, и видел, что он неумолимо гаснет. Краснел уже только краешек.
И мне показалось, что этот уголёк пропадёт, и, чтобы он не пропал, я вытащил из кармана один капсюлик-шляпку и ткнул в него этим затухающим угольком.
Что было дальше, я не понял. Меня ослепил огонь, в ушах зазвенело, и чем-то запахло ядрёным. И трудно стала дышать. Очнувшись, я увидел, что лежу на размякшей весенней дороге и ручеёк течёт мне прямо в лицо. Наверное, он-то и разбудил меня.
На новой фуфайчонке было несколько рваных дыр, ветерок теребил белую вату. Из шеи и изо рта текла за шиворот кровь. Я хотел вытереть её, солёную и скользкую, но когда поднял руки, мне стало страшно. Кисти были все красные. А на трёх пальцах, которыми я держал капсюлик, белели вместо ногтей кости.
Я вскочил и с минуту сидел и думал: как мне быть. Идти домой было боязно.
«Мать излупит как никогда,думал я.Лучше не идти».
И я решил идти к Лёньке: у них есть йод, замажем пальцы, замотаем тряпкамии делу конец.
Пряча руки за спиной, я зашагал по посёлку. Мутная вода стекала с одежды, тянула вниз. Пригнувшись, прошёл мимо своего дома. Но Лёнькин отчим завёл собаку, и она вдобавок ко всему здорово укусила меня. Тогда я пошёл домойбудь что будет.
К моему удивлению, мать не стала меня бить, а только очень испугалась. Она заплакала и засуетилась, ища в сундуке чистый лоскут материи, и всё приговаривала:
Господи, ой господи! Да за что же это? За какие грехи?
Я молчал и шмыгал носом, хотя и не очень мне было в горячках больно. Руки заныли потом, когда она налила в чашку холодной воды и заставила меня потихоньку их мыть. Тут уж я заревел откровенно и запрыгал от боли.
Мать замотала мне обе кисти платком и такого связанного повела в больницу. К тому же я сильно хромал, болела от собачьего укуса икра.
В больнице я пролежал две недели. Орал, когда отдирали от ран сухие бинты, прятался под больничной койкой от уколов, которые делали мне на всякий случай от бешенства, и однажды ночью, не выдержав этого, вылез в форточку из палаты и убежал домой.
Обратно в больницу меня не взялитам врачи и сёстры порядком намучились со мной и, наверное, были рады, что избавились. И я был тоже рад.
* * *
...И вот подходил к концу август.
Лёнька сидел взаперти. А Грач приволокся к нам и притащил какую-то оцинкованную банку, похожую на четырёхугольное ведро. У банки была крышка, круглая, на резьбе, и даже дужка, чтобы её носить.
Моя мать вертела в руках эту банку, и глаза её разгорались. С вёдрами было туго, и потому она спросила:
Ты откуда, Николай, взял эту штуку?
Как откуда? С Точки. Там навалом их.
И Колька незаметно подмигнул мне.
А моя мать раздумывала: послать нас или не послать на Точку. У нас в гостях в это время сидела тётя Настя Ларина. Она тоже осмотрела банку и покачала головой.