Мягкая пшеница - тритикум вульгаре, - с именем которой связано процветание рода человеческого, занимает, оказывается, свое главенствующее положение среди злаков земли сравнительно недавно, каких-нибудь две тысячи лет. До этого Homo Sapiens не менее 10 - 15 тысяч лет возделывал дикую пшеницу, так называемую однозернянку. На однозернянке вскормлены древнейшие государства Двуречья, ею питались предки героев гомеровского эпоса, жившие за несколько тысячелетий до битвы под стенами Трои. В руках человека однозернянка утратила привычки дикаря: зерно ее укрупнилось, и она перестала самовольно рассыпать свой урожай по земле до прихода жнецов. Ученик и друг Аристотеля Теофраст (III век до н. э.), автор «Исследования о растениях», высоко ценил однозернянку за то, что она нетребовательна к земле и хорошо родит на бедных почвах его родной Греции. Но Теофраст знал уже и другую пшеницу, разводимую в Египте, - полбу.
Полба - тоже первоначально дикарь - вошла в человеческий обиход позже однозернянки и, очевидно, превосходила свою соперницу урожайностью. Выходец из Азии, она в очень раннюю пору попала в Европу. Археологи нашли ее зерна в тех слоях земли, что сохранили остатки человеческой культуры восьмитысячелетней давности. Дожила полба до наших дней: русские крестьяне из поволжских и прикамских деревень сеяли ее еще в прошлом веке. Недаром пушкинский Балда, нанимаясь к попу, выговаривал себе в харчи кашу из мелкого зерна этой прапшеницы.
Третью из древнейших пшениц именовали спельта. Она появилась в Европе сравнительно недавно - на рубеже бронзового века. Маленькими островками ее можно и сегодня обнаружить у наиболее древних народов Евразии - басков, армян, грузин, персов. Во времена расцвета Римской империи спельта стала любимым хлебом обитателей Италийского полуострова. Пришла она, очевидно, тоже из Азии, а по дороге, двигаясь на Запад, вскормила империю завоевателей-арабов, ранний феодализм в Европе и даже Болгарское царство на Волге. Европейцы нового времени уже больше не сеют спельту и полбу. Мягкая пшеница более вкусная, полезная и урожайная, почти повсюду изгнала с полей своих предшественниц. Но каковы связи мягкой пшеницы о однозернянкой, полбой и спельтой? Предки ли они или просто случайные ее соседи? И где действительная родина главного хлеба человечества?
Искать родину пшеницы Вавилов попытался сначала в Западной Африке. Но первые же поездки по Алжиру и Тунису разочаровали его: история хлебов начиналась явно не там. Все говорило за то, что розыски надо вести на Востоке. Вот почему с такой настойчивостью стремился Николай Иванович получить визы в Сирию и Палестину. В Палестине за двадцать лет перед тем, в 1906 году, ботаник Ааронсон открыл заросли дикой полбы, которую объявил предком современных культурных пшениц. А на границе Сирии и Турции некоторые авторы обнаружили якобы родину однозернянки. Сообщение Ааронсона воспринято было сначала как крупная сенсация. Директор американского Бюро растительной индустрии Кук даже снарядил за семенами дикой сирийской пшеницы целый корабль. Семена доставили в США, но селекционеры не нашли в них для себя никакого прока, а генетики усомнились в родстве дикаря с культурными хлебами. Сторонники Ааронсона, однако, не сдавались. Вавилов попытался развязать этот запутанный узел. Еще в 1924 году он послал в Турцию своего сотрудника Петра Михайловича Жуковского. Жуковский успел обследовать земледелие только половины страны. Теперь из средиземноморской экспедиции Николай Иванович начал бомбардировать Писарева наказами: «Жуковского послать весной не позже 10 апреля (прямо выслать!) в Малую Азию Прошу Вас дело Малой Азии поставить как первоочередное. Особенно нужна южная часть границы с Сирией Выпроводите Жуковского даже в марте. Это необходимо для всех нас».
Но львиную часть расследования по части «пшеничных дел» директор института оставил себе. К находке Ааронсона относится он скептически. И хотя в Сирии и Палестине сам отыскал образцы наделавшей когда-то шуму дикой пшеницы, но признать ее предком нынешних мягких пшениц отказался. Свое отношение резюмировал, как всегда, предельно кратко: «Видел воочию дикую пшеницу около гор. Но пекла творения в Сирии не нашел, надо искать». Перед его глазами, очевидно, вставали собственные находки в Афганистане/Родина мягкой пшеницы должна, по всей вероятности, лежать там, в горных складках Памира, между Персией, Индией и Афганистаном. Писареву это свое убеждение Николай Иванович изложил еще более резко: «Нашел здесь (в Сирии. - Ж. П.) Triticum dicoccoides (дикую полбу. - М. Н.), Ааронсон и Кук не много поняли в ней».
Что касается твердой пшеницы, то центр ее происхождения Вавилов отнес к Восточной Африке. Там, судя по присланным в Ленинград образцам, находилось самое большое разнообразие форм этого злака. Теперь во что бы то ни стало надо было попасть в Эфиопию и Египет, чтобы собственными глазами увидеть, как действительно обстоит дело
В Эфиопию Вавилов, хоть и не без труда, попал. Но спор о происхождении пшениц разрешился не там и не тогда. Окончательные итоги были подведены наукой только тридцать лет спустя, когда большинства первых участников спора уже не было в живых. Понадобился тридцатилетний труд цитологов, генетиков, ботаников и селекционеров из Советского Союза, США, Англии, Германии и Японии, прежде чем в середине 50-х годов нынешнего столетия мир узнал историю мягкой пшеницы во всех подробностях. На русском языке изложил эту эпопею один из старейших участников ее - Виктор Евграфович Писарев.
Ни Ааронсон, ни Вавилов не оказались носителями абсолютной истины. Понять родственные взаимоотношения между однозернянкой, полбой, спельтой и современной мягкой пшеницей удалось только после того, как ученые приняли в расчет еще одно растение, на которое долго не обращали внимания. Это был эгилопс - низкорослый мелкий злак, широко распространенный в теплых южных странах. Родня пшениц, он оказался неприметным, но решающим звеном в созидании современных культурных хлебов. В глубокой древности с эгилопсом скрестилась однозернянка. От этого брака на свет появилась полба. Полба в свою очередь где-то и когда-то «поженилась» с другим видом эгилопса и породила спельту. А уж из этого исторически близкого к нашей эпохе предка отщепилась сравнительно недавно мягкая пшеница.
Чтобы взрастить это простое на вид генеалогическое древо, понадобились, повторяю, многолетние усилия мировой биологии, и прежде всего генетики. И хотя вавиловская теория о центрах в той ее части, что относится к пшеницам, не выдержала испытания временем (сегодня родиной пшениц, и мягких и твердых, считается весь обширный район Передней Азии), не кто иной, как профессор Вавилов, произнес решающее, главное слово для формирования самых передовых научных представлений сегодняшнего дня. Среди хаоса взглядов, царившего в географии культурных растений в первой четверти нынешнего века, он один из первых заговорил о роли эгилопса в происхождении пшениц. Скромная травка заинтересовала его еще в 1921 - 1922 годах, во время поездок по Туркестану. Он обратил тогда внимание сотрудников на гибриды эгилопса с пшеницей и уже больше никогда не забывал об этом злаке. Во время экспедиции по странам Средиземного моря мысль эта еще более окрепла. Вавилов ищет эгилопс в Южной Франции, в Греции, на Кипре, в Африке, задумывается над многообразием форм дикаря и наконец подводит итог: «Эгилопсная проблема должна быть распутана систематикой и географией». Это означало: хочешь понять прошлое пшениц - изучай эгилопс, его распространение по земному шару, всю сложность его систематики. Свою идею Вавилов не оставил и после возвращения в Ленинград. Высыпал перед одним из самых способных своих сотрудников, Петром Михайловичем Жуковским, все богатство собранных по свету эгилопсов и потребовал за считанные месяцы написать труд по систематике дикаря. Книга Жуковского вышла в 1928 году, лишь на год опередив такой же труд палестинского ботаника Эйга: идея уже носилась в воздухе. Другому сотруднику института, Карпеченко, Николай Иванович поручил генетический анализ разных видов эгилопса. Были проделаны многочисленные скрещивания дикарей с разными пшеницами, чтобы дознаться, какие именно виды оказались предками современной культурной пшеницы.
Дознавшись о происхождении пшеницы, ученые разных стран повторили в лабораториях скрещивания, которые тысячелетиями творились в природе помимо человеческой воли. Сжимая время, как пружину, они за считанные годы воссоздали мягкую пшеницу из ее составных частей. И тут обнаружилось: природа совсем не так совершенна, как может показаться, - далеко не все предки вносили в пшеничное естество только добрые начала. Например, эгилопс со звучным видовым именем «скварроза», тот самый, что некогда скрестился с полбой и положил начало спельте, внес в потомство будущих поколений весьма дурной признак - потомки его начали жестоко страдать от грибных болезней. Ошибки истории не должны повторяться: генетики и селекционеры берутся ныне за перестройку генеалогического дерева пшениц. Решено создать новые хлебные злаки, у которых неудачные предки будут заменены более подходящими для нужд земледельца. Недосмотр природы будет исправлен у самых истоков.
Ни о чем подобном селекционер 30 - 40-х годов не мог даже мечтать.
Ныне пора коренного преображения главного хлеба земли уже близка. И хочется верить: когда с институтских делянок на поля хлеборобов выйдут великолепные, целиком созданные руками человеческими пшеницы, будет помянут добрым словом и профессор Николай Вавилов. Ведь это он одним из первых начал изучать скромную травку эгилопс.
В Палестине, ожидая ответа из канцелярий Лондона, Парижа и Каира, провел Николай Иванович почти два месяца. Задержка была вынужденная («тактическая», как объяснял он друзьям), но и тут ни одного дня попусту не пропало. Маленькая Палестина и лежащая рядом Трансиордания были обследованы с особым тщанием. «Выехал на юг, - сообщил Вавилов жене. - Отсюда доеду до Синайской пустыни, затем в Иерусалим, в Заиорданье, к Мертвому морю. Дальше Самария, Галилея. Словом, весь закон божий»
Палестинских ботаников и агрономов занимали те же проблемы, что и советского гостя: происхождение культурных растений, история земледелия. Они успели неплохо изучить растительность своей страны, их монографии помогали уяснить то сложное переплетение растительных судеб, что возникло здесь, в восточном, углу Средиземного моря. С местной интеллигенцией отношения сложились самые дружелюбные. Газеты поместили ряд теплых статей о русском ботанике. Когда же Вавилов согласился прочитать лекцию о происхождении культурных растений, собралась аудитория в триста человек, причем многие приехали на выступление из других городов.
Но главные симпатии вызывала не городская кутерьма, а живописная палестинская природа. «Я люблю эту страну. Она прекрасна с ее горами, оливами, морями, разнообразием ландшафтов, бесконечными руинами, длинной историей». Его пленяет сине-голубой Иордан с зарослями двухметровых папирусов и целой долиной розовых олеандров вокруг; мрачные Гель-вайские горы на западном берегу Мертвого моря со склонами разных цветов; плантации знаменитых яффских апельсинов. Дальние поездки были не только приятны, но и полезны. «Палестина будет представлена исчерпывающе, - сообщал Николай Иванович Писареву, имея в виду ленинградскую коллекцию семян. - Собрал до 1000 образцов и исследовал 5000 километров. Это для маленькой страны даже много».
Дольше, однако, оставаться в гостеприимной Палестине не имело смысла. Визы ни в Абиссинию, ни в Египет не давались. Африка лежала рядом: желанная и недоступная. В конце ноября 1926 года Вавилов начал складывать чемоданы, чтобы через Италию вернуться домой. Он был до крайности раздосадован: экспедиция обрывалась в самом интересном месте. Без знания Африки теорию центров до совершенства не довести.
От Бейрута до Мессины скверный пароходик тащился пять с лишним суток. Качало. По левому борту где-то совсем близко проплывала долина Нила. Вавилов чертыхался. Он еще не знал, что мимо Египта, так и не получив визы, ему придется плыть еще дважды, а хлопоты о въезде в эту британскую полуколонию продлятся почти до конца его жизни.
Глобально мыслящий испытатель природы, видящий мир единым и неделимым, Вавилов так и не привык к пограничным шлагбаумам, преграждающим пути науке.
Из Рима 3 января 1927 года Вавилов писал жене: «Высиживаю часами в приемных у министров уже шестой день. Во многих министерствах становлюсь завсегдатаем. И это все ради двух строк министра к губернатору Эритреи и Сомали». В тот же день он отправился поездом в Марсель, а оттуда пароходом (опять через все Средиземное море!) во Французское Сомали, в порт Джибути. Иного пути в Восточную Африку в те годы не было.
Абиссинской визы, выезжая из Европы, он не имел. Не знал и того, пустят ли его французы в Аддис-Абебу, да и примут ли эфиопы. Все это настораживало, настраивало на воинственный, даже агрессивный лад. В душе Николай Иванович решил прорваться в «центр ген», чего бы это ни стоило. Об Эфиопии мечталось еще десять лет назад в Саратове, а потом в голодном Петрограде; попасть туда требовала сама «логика жизни». Только бы поскорее Одиннадцать суток в море даже на великолепном трансатлантическом пакетботе «Леконт де Лилль» - слишком тяжкое испытание. Когда проходили Суэцкий канал, сердце нетерпеливого пассажира снова сжала тревога: Египет был - вот он - рядом. Неужели и с Абиссинией так же сорвется?! Нет, черт побери, ни за что!
Напряжение нарастает от письма к письму. Из Марселя - жене: «Завтра в путь к Эфиопии. Завтра поставим, ва-банк». Писареву: «Итак, теперь уже по-настоящему Adieu 1 [1 Прощайте! (франц.)]. Держите знамя института. Жив верпусь - привезу новые гены». И снова Елене Ивановне, уже из Суэца: «Час приближается». Воинственное и торжественное чувство это донес Николай Иванович до самой эфиопской столицы. Уже губернатор в Джибути разрешил переход границы, уже обследовано Французское Сомали и Харар - южная провинция Эфиопии. Завтра - Аддис-Абеба. «Началась походная жизнь - караван, солдаты, клопы, словом simple life (иронически: простая жизнь. - М. П.). Но все это ничего, лишь бы сделать что надо» - пишет Вавилов жене.
И заключает строкой, в которой явственно слышится торжество победителя: «Во всяком случае, я - в Абиссинии!»
Черный материк начал изумлять с первых шагов. Уже на базаре в Джибути семена местных культурных растений оказались резко отличными от европейских и азиатских. Совершенно оригинальные ячмени, конские мелкие бобы, горох, овсы были явными уроженцами горной Абиссинии. Непривычно выглядел скот: винторогие козы, зебувидные коровы, овцы с под-грудниками, лошади, похожие на пони. «Сама Африка с доминантными типами являет свой центр», - записал Николай Иванович в дневнике. Уверенность в том, что перед ним совершенно обособленный центр происхождения культурных растений, крепла изо дня в день.
Поезда из Джибути в Аддис-Абебу ходили медленно и только днем. Ночью пассажиры высаживались, раскидывая вокруг станций нечто вроде караванного лагеря. Особенно медлительным был подъем на высоченное, до 3000 метров, Абиссинское плато. Два паровоза, мучительно отдуваясь, едва втаскивали несколько вагонов на очередную «ступеньку» и там подолгу останавливались, чтобы набрать пар. Теперь, когда Абиссиния стала доступной, Вавиловым овладел азарт, еще более неуемный, чем на пароходе. На полпути до столицы на маленькой станции он покинул вагон и спешно начал организовывать караван, чтобы объехать южную провинцию Харар. Это могло кончиться плохо: путешествовать по стране иностранец мог, только имея при себе Открытый лист с печатями правительства, регента престола и императрицы Заудит. Но Николай Иванович совершенно опьянел от неслыханного богатства эндемов. То, что прежде приходилось встречать лишь в виде случайных гербар-пых образцов, обступало теперь мощной живой стеной. Еще неизвестно, как все обернется в Аддис-Абебе, добьется ли он еще Открытого листа. А тут, на полях Харара, вот-вот готовые к уборке, стояли редчайшие виды и разновидности гороха, твердой пшеницы, ячменя, поспевало оригинальное масличное растение нуг, неизвестный европейцам злак тефф, этакое мелкое просо, дающее превосходную муку для излюбленных в Эфиопии блинов. Где уж тут думать о каких-то императорских печатях!
По счастью, харарский рейд сошел благополучно. Местные власти отнеслись к путешественнику, щедро расточающему бакшиш, снисходительно, а сборы на полях превысили все ожидания. «Чувствую, что Абиссиния богаче, чем все [остальные] центры вместе», - записал Николай Иванович в дневнике. Вскоре после этого первые сорок ящиков образцов пошли в Ленинград.
Но изумляли в Африке не только полевые находки. Странно было видеть босоногих генералов; канцелярии, где десяти чиновникам требовалось полтора часа, чтобы написать короткое деловое письмо. Печально и странно выглядела богатая от природы страны с древней сельскохозяйственной культурой, где задавленный налогами крестьянин вел хозяйство на самом жалком уровне. Об этом несоответствии - богатстве природных ресурсов и несовершенстве общественного и экономического уклада - Вавилов размышлял в течение всех месяцев, проведенных в Эфиопии. По характеру своему он не способен был оставаться сторонним наблюдателем. Записки его поэтому порой кажутся резкими, но сам автор полон искреннего стремления понять прошлое и настоящее, чтобы подсказать рациональное решение для будущего.