Идут своим чередом экзамены: химия, почвоведение, общее земледелие, учение об удобрении, бактериология. Профессора Демьянов, Вильяме, Прянишников, Худяков охотно выставляют в зачетной книжке студента пятерки. Вавилов вполне заслужил высокие оценки. Но курс академии для него только основа, насущный хлеб. Мысль по-прежнему жадно ищет ту научную проблему, которой не жаль будет потом отдать всю жизнь. Несколько раз кажется, что путеводная нить поймана. Ан не то
Сначала его увлекала чистая селекция. Россия поставляет на мировой рынок большую половину хлебного экспорта, а крестьяне русские снимают самые низкие в мире урожаи. Цифры позорные: Россия в 1908 году с десятины получила в среднем: 42 пуда (что-то около семи центнеров с гектара), Америка - 66, Германия - 120, а Англия и того больше - 137. Может ли агроном терпеть такое? Ведь строгими опытами проверено: если примерно половина урожая, снятого с поля, зависит от удобрения, четверть - от приемов возделывания, то добрую четверть каждого каравая может дать высокое качество зерна, хороший сорт. Сорта можно и нужно улучшать. До сих пор этим занимались только немцы, англичане да американцы. Теперь Россия берется за новое дело. Профессор Рудзинский создал в Петровке первую в стране селекционную станцию, чтобы отбирать, выводить лучшие урожайные сорта пшеницы, ячменя, овса. Студент Вавилов окончит курс и станет помощником Дионисия Леопольдовича в его благородном начинании.
Неожиданно в его планы вторглась новая идея. Хлеба гибнут от вредителей, насекомых, паразитических грибов. Московское губернское земство приглашает студента Вавилова принять участие в изучении одного из таких губителей урожая: улитка, голый слизень, пожирает хлеба на огромных площадях.
Два с половиной месяца, перебираясь из села в село, Николай Иванович исследует пораженные посевы, знакомится с повадками прожорливого слизня. Отчет третьекурсника написан так обстоятельно, что земские власти издают его отдельной брошюрой, а профессора академии принимают сочинение как дипломную работу. Может быть, студента увлекла энтомология? Очевидно, нет. Дипломная работа не оставила глубокого следа в его душе.
Январь 1911 года. В Харькове - Первый съезд деятелей по селекции сельскохозяйственных растений. Из Москвы в Харьков отправляется большая группа агрономов. Железная дорога предоставила участникам съезда отдельный вагон, который тотчас после отправления поезда превратился в импровизированный дискуссионный клуб. Вавилов пока еще студент, выпускные экзамены предстоят ему только в апреле, но он - равноправный член этого клуба дипломированных знатоков земледелия. Обитатели вагона взволнованы и оживлены. Давно ли русские газеты писали, что «специальность сельского хозяина есть очень узкая и тесная, не предполагающая ни особенных способностей, ни образования», что «сельское хозяйство, как производство сырых продуктов, следует совершенно предоставить крестьянам, более способным к этому, нежели всякий другой класс». И вот в земледельческой России предстоит наконец серьезный разговор о научном растениеводстве.
Настоящих селекционеров в стране не больше десятка, и вокруг нового направления русской агрономии кипят острые споры. Есть в вагоне и скептики, не очень-то доверяющие успехам селекции. Полвека спустя профессор К. И. Пангало так вспомнит об этих дебатах: «Николай Иванович, несмотря на свою молодость, главенствовал в беседах Перед нами выступал не обычный студент, а как бы квалифицированный, опытный профессор. Не помню уж, что именно подало ему мысль организовать дискуссию в форме суда. Кто-то взял на себя роль «обвиняемой» селекционной идеи, кто-то роль «защитника», кто-то «прокурора»; появились «свидетели», «следователь», «присяжные». Функции судебного пристава, наводящего порядок, были возложены на меня. Николай Иванович с азартом, серьезно, интересно играл свою роль, и я помню, как захватила всех эта дискуссия на серьезную тему, облеченная в шуточную, веселую форму».
Наука или не наука селекция? - вот вопрос, на который «судья» Рудзинский просил ответить «присяжных». «Не наука!» - заявил «прокурор». Он сослался на то, что человек уже тысячелетиями отбирает и улучшает плоды земли, высевает наиболее крупные семена, скрещивает наиболее мощных, здоровых и продуктивных животных. Чем отличаемся мы, ученые начала XX века, от необразованного, но сильного своим опытом мужичка, который у себя в сарае отбирает лучшее зерно на посев?
«Нет, селекция - наука», - запальчиво возражал «адвокат» Вавилов. На плечах у него вместо адвокатской мантии чей-то клетчатый плед с кистями. Но шутливо начатая речь быстро переходит в страстный, убежденный монолог. Да, земледелец от века улучшает растения и домашних животных. Этим занимались еще тысячи лет назад египтяне и обитатели Шумера и Аккада. Бессознательный отбор иногда действительно приносил успехи. Кто не знает, например, огромных, великолепных на вкус чарджуйских дынь. Эти дыни - плоды селекции безвестных умельцев из народа. Но в девяноста пяти случаях из ста народный отбор не ведет к созданию хорошего сорта, ценной породы. Прежде всего оттого, что крестьянин не знает законов наследования, не имеет представления, какие именно интересующие его хозяйственные свойства передадутся потомству, а какие исчезнут, растворятся в следующих поколениях. Наука начинается там, где человек может предсказать будущее своего эксперимента. Селекция сегодня получила возможность заглядывать вперед.
«Адвокат» просит пригласить в качестве «свидетелей» австрийского каноника Грегора Менделя, датского ученого-биолога Иогансена и шведского селекционера Нильсона-Эле. Не беда, что бренное тело Менделя уже давно покоится на кладбище города Брюна, а остальные «свидетели» слишком далеко, чтобы явиться на импровизированное судилище. Но у них есть труды, которые присутствующие читали. Из этих трудов известно, что любитель-садовод Грегор Мепдель еще в 60-х годах прошлого столетия, экспериментируя с горохом, открыл, как именно распределяются среди потомков наследственные свойства родителей. Он даже математически выразил эту закономерность. Селекция благодаря менделевским законам обрела возможность предсказывать и тем заявила себя как наука. Датчанин Иогансен одарил агрономов-селекционеров еще одним научным методом - методом чистых линий, с помощью которого они могут экспериментировать ныне с чистыми, постоянными и неизменными сортами. А шведские селекционеры на Свалефской станции воспользовались этими и некоторыми другими научными приемами новой селекции, чтобы создавать овес, пшеницу и ячмень с заранее запланированными качествами. Что все это означает, как не то, что селекция стала ныне наукой?
Страстная речь двадцатичетырехлетнего «защитника» всем пришлась по душе, и под стук вагонных колес «присяжные» единогласно признали селекцию наукой, а студенту Вавилову предрекли судьбу великого селекционера.
2 апреля 1911 года Николай Иванович сдал последний академический экзамен. За него уже давно боролось несколько кафедр, и никого не удивило, что агронома-выпускника оставили в академии для подготовки к профессорскому званию. Могло показаться, что теперь будущее одаренного юноши решено окончательно. Он стал работать на первой в стране селекционной опытной станции под руководством умнейшего и добрейшего Дионисия Леопольдовича Рудзинского. И тему взял селекционную. Принялся изучать хлебные злаки - насколько устойчивы они к паразитическим грибам. В перспективе предполагалось вывести устойчивый к болезням сорт.
Подготовка к профессорскому званию меньше всего походила на синекуру. Надо было засевать ежегодно сотни делянок пшеницей и ячменем, заражать их, анализировать полученные результаты. Потом скрещивать разные сорта в надежде получить разновидности, иммунные к заразе. При этом необходимо разбираться в сложнейшей классификации и пшениц, и грибов. Будущий профессор с утра до вечера - на делянках, вздохнуть некогда. (Через много лет старший рабочий станции Николай Хохлов, человек строгих правил и беспредельной добросовестности, станет попрекать следующее поколение исследователей: «Что за практиканты пошли? Солнце еще в небе, а они с поля долой. Вот Николай Иванович Вавилов был: тот в поле - пока видно. Потом придет к рабочим в казарму: «Ребята, пустите переночевать». А чуть заалело - вскочил и опять в поле».)
Есть у оставленного при кафедре еще одна обязанность: он должен читать лекции на женских, так называемых Голицынских сельскохозяйственных курсах. Слушательницы курсов с восторгом воспринимают эти лекции. Рудзинский тоже доволен своим практикантом. И только сам Николай Иванович, работая сверх всякой меры, весьма скептически оценивает и свой научный багаж, и свои способности. А главное, подспудно, тайно от всех продолжает он решать для себя все еще неясную проблему: кем быть, чему посвятить жизнь? Письма к близкому другу сохранили для нас след того душевного смятения, которое укрылось от большинства современников и биографов Вавилова.
Кто его друг?
Профессор Лорх рассказывает, что когда в 1911 - 1912 годах товарищи спрашивали у Николая Ивановича, в чем его личная жизнь, он отвечал: «Работа и есть личпая жизнь». Мы знаем теперь, что молодой человек лукавил. Напряженный труд исследователя и педагога не заполнял всех сторон его бытия. Еще летом 1910 года, работая на Полтавской станции, познакомился он с Екатериной Сахаровой. Началась сложная и нелегкая дружба двух очень разных и очень друг к другу расположенных людей. Со временем дружба переросла в любовь,
Екатерина Николаевна окончила Петровку раньше и в 1911 году уехала в деревню. Между Лихвином Калужской губернии, где Сахарова исполняла должность агронома, и Петровско-Разумовским, где работал Вавилов, шла оживленная переписка. Молодые люди обсуждали свое будущее. Обсуждали горячо, не всегда щадя друг друга. Николай Иванович, увлеченный биологией, приглашал будущую жену приобщиться к науке. Ее же, воспитанницу профессора Фортунатова, влекла практическая деятельность агронома. Труд в деревне представлялся молодой женщине не просто службой, но исполнением некоего общественного долга. В начале 1912 года, за несколько месяцев до свадьбы, Екатерина Николаевна писала: «В сущности, не понимаю, какой для тебя может быть вопрос, где жить и как? В Петровке, где же иначе! А вот где я буду жить, действительно неизвестно. Ведь право же, вполне искренне хотелось мне целиком отдаться селекции, биологии, микологии - но что же делать, если не могу я Уж очень, оказывается, срослось с моими мозговыми клетками пятилетнее представление об общественной работе».
Взаимное непонимание двух несомненно любящих людей видится в каждой оставленной ими строке. Пятьдесят пять лет спустя московский библиотекарь Вера Николаевна Сахарова подарила мне альбом своей сестры. Большинство стихов, написанных рукой Екатерины Николаевны между 1909 и 1912 годами по-немецки, по-английски и по-русски, посвящены Николаю Ивановичу. На одной странице наклеена фотография молодого Вавилова. Под ней четыре строки:
Как многогранник чистого кристалла,
Вкрапленный в седой гранит,
Так ясностью твоя душа сияла
Среди обычных чуждых лиц.
Увы, молодая женщина снова не проявила проницательности. Искренние, юношески непосредственные письма, которые присылал ее друг в 1911 - 1912 годах, твердят как раз об отсутствии душевной ясности. «Цели определенной, более ясной, чем есть у любого агронома, не имею, - писал Вавилов на второй день после сдачи последнего академического экзамена. - Смутно в тумане горят огни (простите за несвойственную поэтичность), которые манят. От Вас не скрою, что мало уверенности в себе, в силах. Подчас эти сомнения очень резки, сильнее, чем кажется со стороны Имею нескромное хотение подготовить себя к Erforschung Weg1 [1 Научному пути (нем.)]. Знаю хорошо, что слишком zu wenig der Anlagen2 [2 Слишком мало данных (нем.)], и знаю, что возможны разочарования и отступления» И снова в конце письма: «В одном из Бреславских отчетов Рюмкер (видный немецкий селекционер. - М. П.) пишет, что если он и сделал в своей жизни что-нибудь важное, нужное не ему одному, то только потому, что имел в виду всегда постоянную определенную цель. Увы, ясная и конкретная цель у меня облачена туманом. Но пойду - а там будь что будет».
Еще большую неуверенность испытывает Вавилов по поводу своих педагогических обязанностей. На курсах ему приходилось обучать очень мало подготовленных девушек. «Меня сильно обдало водой от этого первого общения, - растерянно сообщает он невесте после первой встречи со своими ученицами. - Оказывается, нужны азы». И тут же с горечью иронизирует: «Да не улетим в дебри науки, ибо не тверды отличия ржи от тимофеевки». Лекции отрывают его от книг, от делянок, от серьезных раздумий. Основатель научного земледелия Юстус Либих мечтал, чтобы студенты получали основы науки из первых рук, из рук того, кто сам творит науку. Молодой Вавилов считает это наивным. Ученый, полностью отданный творчеству, не может растрачивать себя на обучение профанов азам. В одном из писем летом 1912 года он заявляет о своем окончательном решении «сводить до минимума педагогику. Ибо затраты плохо окупаются». Дело, конечно, не в «затратах». Просто молодой практикант начинает ощущать в себе то мощное неутолимое желание самостоятельно искать и творить, желание, которое вскоре захватит его окончательно, навсегда, сделает запойным, одержимым рабом и творцом науки. Пройдут годы, и профессор Прянишников скажет, что его ученик Николай Вавилов - гений. Но до этого еще далеко. В 1912 году Прянишников, как и другие в Петровке, не понимает душевного состояния своего ученика. Он поручает ему произнести актовую речь на Голицынских курсах, ходатайствует, чтобы Николая Ивановича послали в заграничную командировку. Пусть агроном приготовит себя к чтению лекций по биологии сельскохозяйственных растений.
Вавилов сообщает Екатерине Сахаровой о своих успехах почти со страхом: «Неудачи с педагогикой настраивают очень скверно и обескураживают Почему-то этого не видят со стороны. И по какой-то случайности всякий пустяковый плюс переоценивают. И вот в результате сегодня от Прянишникова предложение: составить актовую речь для Голицынских курсов ко второму октября. Я, по правде сказать, оторопел. Наговорил, что чувствую неудобным, неопытен и пр. но к первому июля мне дан срок подумать и дать ответ и тему. Дальше командировка Тоже храбро. И мало уверенности в том, что сможешь, сумеешь. Уж очень все это быстро. Похоже на карьеризм, от коего боже упаси. Все эти публичные выступления одно огорчение и неприятности А главное, за душой-то ведь просто ни гроша. Ты знаешь лучше других, что даже не дочтен Иогансен, Лотси. О «Мутационной теории» даже не мечтаю. По грибам полное невежество в систематике и неумение совершенно экспериментировать. А язык - ужас. Надо учиться и учиться»
А может быть, Дмитрий Николаевич Прянишников, сам блестящий ученый и великолепный педагог, нарочно нагружал любимого ученика, дабы испытать его прочность, придать юноше веру в свои силы? Ведь говорил же впоследствии академик Вавилов: «Если вам нужна чья-то помощь, обратитесь к человеку, который и так по горло занят, именно он возьмет на себя новую задачу и решит ее. Надо и себя всячески загружать, тогда больше успеешь» Кто знает, быть может, профессор Прянишников руководился теми же самыми соображениями. Так или иначе, актовая речь, которую учитель заставил прочитать Николая Ивановича, сыграла в жизни ученика решающую роль.
Эту уникальную брошюру мне выдали в отделе редких книг Ленинской библиотеки. На титульной странице значится: «Н. Вавилов. Генетика и ее отношение к агрономии. Сообщение, сделанное на годичном акте Голицынских высших сельскохозяйственных курсов 2 октября 1912 года». Первое, что поражает, - тема. В 1912 году даже само слово «генетика» мало кому ведомо из агрономов, (В одном из писем Николай Иванович жаловался: «К Акту приготовим что-нибудь вроде «Генетика и ее роль в агрономии», только не разрешают такого заглавия. Слово-де непонятное».) Затем - эрудиция докладчика. Московский агроном знает обо всех новейших исследованиях по наследственности и изменчивости, предпринятых за последнее десятилетие в лабораториях Европы и Америки. Генетика - это физиология наследственности и изменчивости, - цитирует он англичанина Бэтсона и добавляет от себя: «Слово - новое, но проблемы эти стары. Загадочное сходство родителей и детей и их различие издавна волнует ученых». Вавилов подробно рассказывает о законах Грегора Менделя, о чистых линиях датского физиолога растений Иогансена и о новейшей теории скачков или мутаций, разработанной амстердамским ботаником Гуго де-Фризом. Но главная мысль, к которой Вавилов спешит подвести своих слушательниц, состоит в том, что, хотя генетики 1912 года все еще производят свои эксперименты на объектах, которые не имеют интереса для агронома, - на левкоях, львином зеве, на инфузориях и морских свинках, - выявленные при этом «законы биологические общи. Они приложимы как к диким, так и к культурным организмам». Эту истину даже много лет спустя не понимали и не желали понимать некоторые деятели науки. А вчерашний студент Вавилов уже на заре века ясно увидел, что «генетика вплотную подходит к вопросам непосредственного воздействия на человека, на животное, на растение. Она дает основы планомерному вмешательству человека в творчество природы, дает руководящие правила к изменению форм».