Для более серьезных бесед Вавиловы уединяются в «синем» кабинете Ивана Ильича. Он и впрямь весь синий: обита синей материей мебель, стены выкрашены в цвет индиго с золотыми разводами. Даже воздух тут синий от табачного дыма. Хозяин кабинета - завзятый курильщик, и на письменном столе рядом с редкой в те годы новинкой - телефоном стоят коробки с табаком и ящики с гильзами фирмы «Катык», по двести пятьдесят штук в каждом. В кабинете обсуждаются наиболее серьезные общесемейные проблемы. Например, Лидочкино замужество или покупка паровой мельницы. Здесь же восьмиклассник Николай Вавилов прослушал в 1906 году курс по истории торговли и промышленности. Читал курс специально приглашенный магистр истории. Читал вдохновенно. За неделю продемонстрировал успехи коммерции от финикиян до наших дней. Этого дипломированного обольстителя Иван Ильич привел в дом неспроста: хотел убедить старшего сына пойти по коммерческой линии, заняться делами фирмы. Но через неделю в том же синем кабинете на вопрос отца: «Ну как, Николай?» - сын ответил: «Хочу быть биологом».
- Но где же он, этот дом?
Мы стоим с профессором Макаровым на тротуаре под облетающими на ветру столетними липами и смотрим в прорезь узкого Предтеченского переулка. Нестерпимо сверкает позолоченный купол храма. С каменного крыльца его стекает по пустынному переулку скудный ручеек богомолок. Женщины в черных платочках доходят по переулку до угла и сворачивают налево, к трамвайной остановке. При этом они огибают на углу не маленький флигель вавиловского дома, как предсказывал профессор Макаров, а тяжелое кирпичное здание неопределенной архитектуры. Через дорогу видна черная зеркальная вывеска: «Миусский телефонный узел». Ничего не осталось: ни дома с мезонином, ни сада, где Николай Вавилов выращивал в юности какую-то особенно крупную картошку, ни второго флигеля. Переходим через дорогу, зачем-то бредем вдоль стен «узла», Николай Павлович растерянно тычет палочкой в цоколь здания:
- Но сад-то, сад куда делся?
Выходим из ворот телефонной станции и, не сговариваясь, поворачиваем в ближайший двор. Потом еще в один и еще. Мы спрашиваем у старожилов и случайных прохожих, когда был снесен дом Вавиловых, что они помнят о его обитателях. Большинство соседей пожимает плечами. Даже старенькие богомолки убеждены, что Миусский телефонный узел стоит на этом углу испокон веков. И почти никто в окрестных домах не слыхал фамилию семьи, которая дала России двух академиков.
Нечто подобное повторилось, когда я принялся собирать материалы про Вавилова - студента Тимирязевской (Петровской) сельскохозяйственной академии. О Петровке за сто лет ее существования была создана целая библиотека. Выпускники и профессора охотно описывали общественные идеалы, которые воспитывала академия у своих студентов (среди одиннадцати шутливых Правил студенческого поведения первый пункт так и звучал: «Возлюби мужика и не имей другого кумира»); много писалось о дружеских отношениях между преподавателями и учениками, многократно были воспеты также ландшафты и местоположение Петровки на окраине Москвы. А любимец академической молодежи профессор Алексей Федорович Фортунатов даже посвятил Петровке несколько своих «виршей»:
Вы знаете ли край, где Жабенка течет
И в Лихоборку сонную впадает,
Где не цветет лимон, и мирта не растет,
И горделивый лавр ветвей не поднимает,
Но где так много выросло умов,
Где расцвели столь многие мечтанья,
Откуда разнеслись по тысячам домов
Живые семена осмысленных основ
Агрономического знанья?
Вы знаете ли дом, где стекла странной формы
Прохожего дивят особой красотой?
Я много часов провел в доме с выпуклыми стеклами и часовой башенкой на крыше. Главное здание академии и впрямь красиво, в нем действительно «казенщины не видно никакой». Но меня больше привлекла находящаяся там библиотека. Чего только я не прочитал о «флагмане» русской агрономической школы, как назвал академию один из ученых! Петровку торжественно открывали и негласно закрывали, тут студенты на руках восторженно выносили из аудитории любимого профессора Тимирязева, и здесь же карательный отряд, вооруженный пушками, устраивал повальные обыски; тут «дедушка русской селекции» Дионисий Леопольдович Рудзинский открыл первую в стране селекционную станцию, и здесь же собирались на нелегальные сходки первые революционные кружки студентов. Петровка жила напряженной научной и общественной жизнью. Но ни в отчетах научных кружков, ни в политических брошюрах я не нашел имени студента Вавилова. А между тем он учился здесь с 1906 по 1911 год, потом был оставлен при кафедре. Неужели будущий академик так ни в чем и не выявил своей личности за десять лет пребывания в академии? Хорошо бы сыскать однокашников моего героя. Им сейчас около восьмидесяти лет. Возраст почтенный, но, может быть, кто-нибудь все-таки здравствует? Фамилии? Студенческие личные дела должны храниться в архиве академии. Иду в архив. Хорошенькая девушка-сотрудница нехотя перебирает папки. Моя просьба вызывает у нее явное раздражение и скуку. Ей понятно, когда в архив приходят бывшие сотрудники и просят справку о прошлой работе: справки нужны для получения пенсии. Но личные дела студентов, окончивших академию пятьдесят пять - шестьдесят лет назад Бред какой-то! Их и в живых-то никого, наверно, нет Девушка не произносит ни слова, но все эти мысли так легко прочесть на ее миловидном лице. Наконец она перестает рыться в папках и с удовлетворением сообщает, что дореволюционного фонда нет и неизвестно, где он находится. Очень возможно, что его сожгли в 1941-м. Тогда много чего жгли.
Две недели уходят на то, чтобы дознаться, куда же все-таки девался дореволюционный фонд Тимирязевской академии. Свет не без добрых людей. Мне рекомендуют позвонить к старенькой, вышедшей на пенсию заведующей архивом. Разыскиваю ее телефон. Не жду от этого разговора ничего хорошего. Однако делать нечего, звоню. И вдруг в трубке бодрый, даже жизнерадостный, голосок: «Не беспокойтесь, пожалуйста, все в целости. Мы в тысяча девятьсот тридцатом году передали дореволюционный фонд академии в архив города Москвы. Красную папочку просите Там, в папочке, опись всех сданных дел».
Благословляю памятливую архивистку. Навожу справки о городском архиве. Есть такой: улица Станкевича, 12. До невозможности тесный читальный зал, даже не зал, а средних размеров комната в потрепанном особнячке. Читатели по-домашнему вешают пальто у дверей. А рядом с вешалкой - шкаф, откуда сотрудница достает бесценные сокровища. Конечно же, бесценные! Личное дело студента Вавилова: его аттестат зрелости, прошение о приеме в Петровскую академию, зачетная книжка в зеленом коленкоровом переплете, первая напечатанная научная статья, диплом агронома. Тут же дела его однокурсников, товарищей, друзей. В зачетках на толстом картоне - юные, одухотворенные лица. Много девушек. Закон запрещал им учиться в академии, но они обращались со слезными просьбами в совет профессоров, всеми правдами и неправдами стремились получить сельскохозяйственное образование. Ведь быть агрономом так интересно! Некоторые фамилии я знаю по их позднейшим статьям, научным работам. Тупикова, Пальмова, Столетова, Якушкина - они не обманули доверия своих профессоров, стали серьезными учеными, сотрудниками Николая Вавилова.
Дело Дмитрия Букинича. И его судьба мне ведома. Рослый, сильный духом и телом агроном-инженер обойдет впоследствии Среднюю Азию, Памир, вместе с Николаем Ивановичем вдоль и поперек объедет Афганистан. Но пока в 1908 году студент-бедняк Букинич просит академическое начальство перевести его в экстерны, потому что ему нечем платить за очередной семестр обучения.
Это неизъяснимое чувство: стоять у истоков человеческих судеб, зная наперед все, что случится с этими людьми в будущем. Дело Е. Н. Сахаровой. На фотографии - худенькое, некрасивое, но полное решимости девичье лицо. Прошение, написанное каллиграфическим почерком: «Глубокий и исключительный интерес к развитию сельского хозяйства побуждает меня обратиться к Вашему Превосходительству с просьбой ходатайствовать перед Советом Института о разрешении мне держать окончательные испытания чтобы получить возможность научной работы» Это писалось в 1907 году. Через три года Катя Сахарова познакомится с Николаем Вавиловым, станет его невестой, потом женой. Великолепно образованную женщину, читавшую в подлиннике Байрона и Шопенгауэра, интересовали экономические процессы, происходящие в русской деревне. Она рвалась к революционной работе, мечтала о роли агронома-просветителя. Семейная жизнь многое изменила в ее планах. В 1918 году родился сын Олег. В начале 20-х годов в переводе Сахаровой, под редакцией профессора Вавилова вышло в свет несколько очень интересных научных и философских книг. Потом семья распалась. Но до конца дней эти двое сохраняли друг к другу уважение и симпатию.
Листаю посеревшие, жухлые переплеты дел, летопись прекрасных и печальных жизней. Листаю и, как рефрен, повторяю: «И все они умерли, умерли» Неужели все? Вернулось письмо, адресованное Екатерине Николаевне Сахаровой: адресата нет в живых. Дозваниваюсь к дочери Александры Юльевны Тупиковой, близкой приятельницы Николая Ивановича: «Мама умерла». Заказываю новую порцию дел. Неужели все? И вот первая находка: «Дело студента А. Г. Лорха». С фотографии на меня смотрит юноша. Высоколобое узкое лицо. Право, Мефистофель и мефистофелевская же манера складывать руки на груди, глядеть исподлобья. Да ведь я отлично его знаю! Это же Александр Георгиевич, профессор селекционер, создатель известного каждой хозяйке картофеля сорта лорх. Лет двадцать назад я даже премию получил за очерк о «картофельном кудеснике». Он и ныне такой же Мефистофель с виду, злоязычник и интереснейший собеседник, когда разговор заходит о его любимой картошке. Связанный всю жизнь с Тимирязевкой, Александр Георгиевич поселился на покое в одном из новых домов, выросших возле академического пруда. Как это я сразу не сообразил, что они с Вавиловым почти однолетки и однокашники!
Следующее дело оказывается еще более неожиданным. «Лидия Петровна Крестовникова». Фамилия эта ничего мне не говорит, но я задерживаю взгляд на фотографии девушки с толстой косой вокруг головы. Красавица. Особенно великолепны то ли украинские, то ли цыганские глаза. Не глаза, а нечто такое, что хочется называть очами. Перелистываю справки, диплом, какие-то прошения, оклеенные царскими гербовыми марками, и вдруг - стоп! - документ с новой фамилией: «Лидия Петровна Бреславец, урожденная Крестовникова». Так это Лидия Петровна, профессор Московского университета, чьи солидные монографии по вопросам цитологии известны каждому, кого интересует строение и жизнь растительной клетки! Мы с ней давние знакомые. И что забавно - живет она на той же самой улице Станкевича, наискосок от дома, где хранится папка с ее студенческими документами.
Зимний вечер. Худенькая старушка на диване погружена в книгу. Она кажется почти бесплотной. О таких говорят: «В чем душа держится». Но вот зазвучал низкий, металлического тембра голос, взглянули на вас те самые все еще пронзительно красивые глаза, и вы убеждаетесь, насколько ум и память не изменили этому изможденному болезнями телу. О своем друге Николае Вавилове Лидия Петровна готова рассказывать без конца. И когда она говорит, совершается то обыкновенное чудо, которое может сотворить только человеческая память: возникает давно умерший человек, кипят давно ушедшие страсти и, наоборот, глохнут, мельчают звуки реального мира - телефонные звонки и хлопанье дверей большой коммунальной квартиры.
Когда Николай Иванович был студентом, его звали «красным солнышком». Почему? Это не объяснишь одним словом. Вот мы стоим в столовой Тимирязевки, куда я только что принята. Мой спутник говорит: «Смотрите, это и есть Вавилов, о котором мы вам так много говорили». В столовую входит смуглый темноволосый студент в штатском костюме (большинство студентов носило тогда форму). Он разговаривает с кем-то, и я вижу, как сосредоточенно и внимательно смотрит он на своего собеседника. Эту сосредоточенность и внимание я наблюдала потом у него много лет на заседаниях, в деловом и дружеском разговоре. Нас знакомят, и я впервые вижу эти умные лучистые глаза. Наскоро пожав мне руку, он спешит обедать. Ему некогда. Он студент, но его уже рвут на части товарищи, преподаватели, профессора. Ему надо бежать на урок английского языка, в библиотеку, на какой-то научный диспут. Но вдруг он отрывается от еды, глядит на нас из-за своего столика и смеется: оказывается, он увидел, что мы едим котлеты, а он по рассеянности сразу после супа принялся за мороженое. Уже с котлетой он подсаживается к нашему столу, мы все смеемся и дружимся сразу, как это часто бывает в молодости, дружимся на всю жизнь
У нас общая специальность - селекция растений, поэтому на практику мы попадаем вместе. Едем на знаменитую Полтавскую опытную станцию. Мы с мужем уже агрономы, а Николай Иванович еще студент. Но и на опытной станции он своими знаниями и целеустремленностью сразу завоевывает первое место. Однажды на станцию приехал важный чиновник из департамента. На торжественном обеде заведующий станцией Третьяков представил Вавилова как интересного экспериментатора. Завязался научный разговор, который увлек приезжего. И вдруг в разгар беседы из кармана у Николая Ивановича выбегает зеленая ящерица и преспокойно добирается до его лица. Все смеются, но Николай Иванович спокойно завязывает ящерицу в носовой платок (она нужна ему для решения какого-то научного вопроса) и невозмутимо продолжает разговор. Ящерица забыта, всех охватил живой интерес к той биологической проблеме, над которой размышляет студент. С тех пор я не раз наблюдала, что в присутствии Николая Ивановича никогда не велись обычные, будничные разговоры. Он умел как-то перевести беседу на общие вопросы, поднять ее на принципиальную высоту
А как он работал! Помнится, к лету тысяча девятьсот тринадцатого года он уже вполне овладел английским и читал Линнея по-латыни. Но французский знал еще слабо. И вот он просит меня перевести ему большую статью французского ботаника Бларингема. Я легкомысленно соглашаюсь: завтра буду переводить часа два-три, послезавтра столько же, а на третий день кончу. Не тут-то было! Начинаем в семь часов вечера, в девять я с чистой совестью откладываю книгу. Но Николай Р1ванович удивленно смотрит на меня, и я продолжаю работать. Словом, разошлись в два часа ночи, зато перевод закончили. После того случая я не раз убеждалась: Вавилов всегда доводит начатое дело до конца и запросто может работать по восемнадцать часов в сутки. Как тут не вспомнить рассказ профессора Баранова, ездившего с Николаем Ивановичем на Памир. Целый день они поднимались на какие-то вершины, вечером же, когда приходила пора разжигать костры и готовить пищу, большинство научных сотрудников как мертвые валились от усталости. «А этот черт ходит и собирает растения, пока не стемнеет, а утром вскакивает и опять собирает раньше всех»
Круг моих добровольных помощников растет. Рассказ Лидии Петровны Бреславец дополняет Александр Георгиевич Лорх. Потом мы долго толкуем еще с одной выпускницей Петровской академии, Ольгой Вячеславовной Якушкиной, которая работала с Николаем Ивановичем почти пятнадцать лет подряд. О наших беседах узнают люди, живущие в других городах, и я начинаю получать пакеты с воспоминаниями, фотографиями, дневниками. Звонит телефон: незнакомые люди предлагают свою помощь. И постепенно рассеивается то тягостное чувство, которое охватило меня во дворе Миусского телефонного узла. Нет, решительно ничего не забывается в этом мире!
С учением Николаю Вавилову повезло. Годы 1906 - 1911 профессор Фортунатов считал «лучшим периодом в жизни Петровско-Разумовской школы». Революция 1905 года одарила академию столь благодетельным для всякого учебного заведения самоуправлением и независимостью. Освобожденный от министерской опеки совет профессоров разработал рациональную программу обучения будущих агрономов.
В воздухе, освеженном революционной грозой, дышалось легко. Училась молодежь упоенно, взахлеб. Никаких каникул не было. Занятия начинались 15 сентября и без перерыва шли до 15 июля. Затем два месяца практики в деревне или на опытной станции, и снова в аудитории. Чего не удавалось постичь на лекциях, добирали в научных кружках. Кружков было множество, и все тот же историк и трибун Петровки Алексей Федорович Фортунатов называл их не иначе, как высшей сельскохозяйственной академией. Особенно гремел кружок общественной агрономии, где студенты изучали условия своей будущей профессии. Руководил им Фортунатов, и на собраниях там нередко звучали весьма крамольные речи о положении в деревне.
У кружка любителей естествознания, где председательство-вол Николай Вавилов, была другая слава. Местный юмористический журнал острил: «Кружок Губителей Естествознания предлагает желающим дрессированных жуков «Буквоедов». Товарищи Вавилова действительно много читали. Сам председатель читал по-английски, по-немецки и по-русски, читал статьи и книги по ботанике, селекции, генетике, физиологии. Его интересовали не только факты науки, но и дух ее, механизм научного поиска. «Углубление в оригинальные работы - хорошая вещь, - сообщал Вавилов другу. - Узнаешь методику, динамику мысли. Ясно видишь, где недоговорено, недоделано». Студента не случайно привлекали труды оригинальных, самостоятельно мыслящих исследователей: академия давала, в конце концов, только знания. Цель жизни, научное направление будущему агроному надо было искать самому