- Вы очень скучали по Одессе? - почему-то шепотом спросил я. Мне стало вдруг до слез жаль этого крупного красивого человека.
- И по Одессе тоже.
«Так почему же вы не приехали раньше?» Вопрос буквально вертелся на кончике языка, но я не посмел его произнести. Яростные взгляды отца и матери заставили меня умолкнуть. Всякий, кто был когда-нибудь мальчиком, знает, как опасно искушать в таких случаях судьбу и как быстро исчерпывается родительское терпение.
Наконец дядя Володя встал и сказал, что отправляется к себе в гостиницу «Лондонскую». Последнее обстоятельство еще больше возвысило его в моих глазах. В шикарных номерах «Лондонской» на Николаевском бульваре останавливались наиболее замечательные гости Одессы. Там жили даже японский дипломат и всесветный силач Иван Поддубный, в то лето выступавший в нашем цирке.
Заметив меня в прихожей, дядя Володя спросил, не хочу ли я проводить его. Вот так вопрос! Конечно, хочу. Мчусь в комнату, хватаю из комода праздничную рубашку в клеточку и новые ботинки (старые, разбитые, предусмотрительно засовываю глубже под кровать). Мама пытается на ходу пригладить мои вихры. Какое там! Некогда, некогда! И вот уже мы идем по двору, выходим на улицу, и все соседские мальчишки могут убедиться, какой у меня дядя - дядя Володя из Индии.
Теперь я уже не помню всех подробностей нашей первой прогулки. Вспоминается только, что меня очень удивило, как хорошо он ориентировался в городе. Возле номера 38 дядя Володя остановился и стал разглядывать два больших одинаковых дома, которые стояли тут испокон веков.
- Новые здания, - сказал он. - Когда я снимал здесь комнату, их не было.
Мне показалось, его это опечалило.
- Давно вы тут жили?
- Сорок пять лет назад. Когда был студентом.
Я сосчитал в уме, получился 1882 год. Давно Значит, ему никак не меньше шестидесяти пяти. А он со своим розовым спокойным лицом и крепкой походкой совсем не похож на старика.
Так начались наши ежедневные экскурсии по городу. Дядя приходил после обеда часов в пять вечера. Что он делал утром, я не знал. Только один раз я видел его издали на бульваре в обществе старого, чрезвычайно уважаемого в Одессе врача Якова Юльевича Бардаха. Появляясь у нас, дядя несколько минут разговаривал с мамой, выпивал чашку чая, а потом как-будто между прочим спрашивал, не могу ли я проводить его. Я уже был готов. После первой нашей прогулки мне почему-то стало казаться, что он вообще приходит к нам только из-за меня. И с каждым днем уверенность эта все возрастала.
В трамвай мы никогда не садились. Дядя шел по городу мерным крупным шагом, держа в одной руке палку, а в другой, если было очень жарко, свою шикарную шляпу. Белые, коротко стриженные волосы трепетали на ветру. Его все интересовало, даже то, что казалось мне совсем не интересным.
И то, что на Куяльнике строят санаторий для крестьян, и то, что в Одессе открыты школы для детей разных национальностей и ребята - украинцы, армяне, греки, болгары, молдаване - будут учиться на родном языке.
Он заходил в магазины, чтобы узнать цены на товары, и расспрашивал меня о том, что нового пишут про Днепрострой.
Ходить с ним было интересно. Он многое помнил о старой Одессе и охотно сравнивал прошедшее с новым. Называл имена бывших хозяев дворцов на морском берегу, показывал улицы, где при царе происходили погромы и студенты собирались на сходки. А на Николаевском бульваре дядя Володя показал, где стояла скамейка, на которой народовольцы сорок пять лет назад убили ненавистного царского жандарма. Слушателем он был тоже отличным: деликатным, внимательным, никогда не подшучивал, не перебивал, не кривился, как большинство взрослых, дающих понять, что то, что говоришь, им давно известно. Наоборот, он выспрашивал каждую мелочь и кое-что даже заносил в записную книжку. Надо ли объяснять, что я из кожи вон лез, желая показать ему нашу Одессу с самой лучшей стороны.
Где мы только не бывали! В порту, на канатной фабрике, на бирже труда, в университете, даже на открытии съезда терапевтов.
Везде люди, которых мы встречали - врачи, ученые, работники порта, даже директор фабрики, - обращались к дяде Володе очень уважительно. Его фамилия всем была хорошо известна, и каждый старался «подпустить» что-нибудь насчет Индии и дядиного героизма. Но от разговоров о себе он почему-то уклонялся. Только однажды, когда мама спросила, видел ли он английскую королеву, дядя Володя просто, как о сущей безделице, сказал, что в 1897 году королева Виктория вручала ему орден. В другой раз он вспомнил, как его пытались отравить змеиным ядом и только случайность спасла ему жизнь.
За всеми этими вскользь брошенными замечаниями проглядывала жизнь незаурядная, похожая на те, что описаны в книжках Луи Жаколио и Буссенара. Конечно, мне мучительно хотелось заглянуть в дядино прошлое, но задавать вопросы, которые, как мне казалось, ему неприятны, я не решался. Настал, однако, день, когда обстоятельства вынудили меня проявить любопытство.
Как-то в городе встретил я на бульваре Петьку Федорова, секретаря комсомольской ячейки нашего училища. Обменялись новостями. Я рассказал о приезде дяди Володи, о наших прогулках и беседах. Петька вдруг помрачнел.
- Из Индии, значит, из Британских колоний? - многозначительно переспросил он. - И с кем же у твоего дядьки тут налажены контакты?
Не предвидя ничего дурного, я сказал, что, кроме родственников, дядя встречается с несколькими старыми друзьями, в том числе с известным всей Одессе врачом Яковом Юльевичем Бардахом.
- Понятно, - покачал головой Петька, - значит, контакты с царскими спецами. А объектами он интересуется?
- Какими объектами?
- Ну, какими! Военными. Надо бы прощупать этого твоего дядю. Возможно, его к нам империалисты заслали.
От таких слов у меня даже дух захватило. У нас в профтехшколе Федоров считался самым политически подкованным парнем. Я первый голосовал, когда избирали его секретарем. Но тут он у меня только чудом не схлопотал по шее.
- Самого тебя надо прощупать! - заорал я. - Вот начнется учебный год, соберем ячейку да турнем тебя из секретарей, трепло собачье. Не понимаешь, что такое международная солидарность? Да?
Петька опешил. Видно, не ожидал такого оборота и уже миролюбиво спросил:
- Чего ерепенишься? Бдительность, она, брат, знаешь какая штука
- «Бдительность, бдительность»! - проворчал я. - Понимать надо
Но в тот вечер я ждал дядю Володю с тяжелым сердцем. Нет, конечно, я не поверил Петькиным подозрениям. Тоже мне Нат Пинкертон - король сыщиков. Но и в своем доводе о международной солидарности я тоже уверен не был.
После разговора на бульваре я неожиданно ощутил себя вроде бы обиженным, обделенным. Как ни коротка была наша дружба с дядей, я отдался ей целиком. Не было в моей душе самой малости, которую я желал бы от него скрыть. Помнится, я даже рассказал ему о девочке с соседнего двора, которая мне очень тогда нравилась, и о заветной мечте своей - поступить учиться в военную академию. Дядя слушал внимательно и, как мне казалось, не был равнодушен к перипетиям моей не очень-то ладной мальчишеской жизни. Но почему же тогда сам он так мало говорил о себе, о своем прошлом? Не доверяет? Мне приходится заступаться за него перед посторонними, а что я о нем знаю? Ничего!
Чем дольше я думал обо всем этом, тем горше представлялась мне нанесенная обида. Очевидно, для него я просто мальчишка, бедный родственник, чье расположение можно купить какими-то подарками, лишней порцией мороженого. Плевал я на его подарки! И мороженого больше не возьму. Зачем мне каждый день таскаться с ним по городу, если нет между нами настоящего мужского доверия?
Я вышел за ворота насупленный и раздраженный. Сел на скамейку, твердо решив при первом появлении дяди Володи высказать ему все, что накипело. Я ждал. Стало смеркаться. Дядя Володя все не приходил. Соседки на скамейке лузгали семечки. Потом и соседки ушли. В окнах стали зажигаться огни. А может быть, он уехал совсем? От этой мысли мой обличительный запал сразу угас. Вспомнилось: кроме Одессы, он собирался навестить родственников в Москве и Барнауле. Но, пока мы бродили с ним по городу, отъезд казался делом далекого будущего. И вот Только теперь я почувствовал, как привязался к дяде, как полюбил его. Неужели уехал не простившись?
Он появился, когда я совсем уже потерял всякую надежду его увидеть. Вышел из темноты, узнал меня и, очевидно все поняв, дружески, как в день нашего первого знакомства, положил мне на плечо руку.
- Вы ждали меня? Простите. Возникли срочные дела.
Домой к нам заходить он не захотел. Коротко сказал: «Пойдемте» - и молча повел за собой через ночной город. Обличительная речь, которую я так старательно готовил, давно испарилась из головы. Я шел донельзя довольный, улыбаясь во тьме, как бездомная собака, у которой неожиданно объявился хозяин. Мы прошли мимо черной громады собора, свернули с шумной Дерибасовской и вышли на Приморский бульвар. Теперь я видел, что дядя прямиком ведет меня в свою гостиницу, куда никогда раньше не приглашал. В вестибюле величественный швейцар сделал попытку преградить мне дорогу, но мой спутник коротким решительным жестом отстранил его.
Мы ужинали в ресторане, огромном шикарном зале с пальмами в кадках и хрустящими, как снежный наст, салфетками. Собственно, ужинал я один: дядя объяснил, что после семи он никогда не ест, и только для компании выпил чашку чая. Зато мне он то и дело подкладывал всякие вкусные вещи и подливал в бокал шипучее ситро. Сначала я стеснялся своих голых локтей, пальцев с заусеницами и пыльных сандалий на босу ногу, но вскоре все забыл и откровенно предался пиршеству.
Когда мы вошли в дядин номер, настроение у меня было отличное. Усевшись в мягкое кресло, я стал оглядываться вокруг. Гостиничные картины, ковры и бархатные портьеры показались верхом богатства и изящества. Какое-то время хмельная сытость ограждала меня от грустных мыслей. Я не сразу даже сообразил, что означают три стоящие в углу, перетянутые ремнями чемодана. И вдруг осенило: упакованные, деловито сверкающие замками чемоданы - предвестники близкого расставания. Значит, дядя действительно уезжает! И этот ужин - прощальный. Мы долго сидели молча перед массивным мраморным камином, где давно уже не было ничего, кроме пыли и седой гари от некогда ярко пылавших поленьев.
- Все эти дни вам хотелось задать мне какой-то вопрос, но что-то вас удерживало. Не правда ли?
Мне стало совестно. Он даже это заметил.
- Пустяки, - сказал я как можно более беспечно, - просто болтают про вас всякую всячину. Вот и хотелось спросить Почему вы ничего про себя не рассказываете?
Дядя долго не отвечал. Стоял спиной ко мне у высокого полукруглого окна, за которым виднелись огни порта и стоящих на рейде кораблей. Потом повернулся, сел на стул совсем близко. Медленным голосом тихо, почти шепотом заговорил:
- Людей чаще всего интересует чужая жизнь из-за пустоты своей собственной. Они радуются чужим ошибкам и промахам, ибо это оправдывает их в собственных глазах. Чужие успехи, наоборот, рождают алчность и бесплодные надежды. Бессмысленно распахивать кладовую души перед нищими: они не станут от этого богаче. Но тебе (он впервые назвал меня на «ты»), тебе я кое-что открою. Такие, как ты, начинают новую жизнь. Надеюсь, ты и твои сверстники найдете в том, что я тебе расскажу, кое-что для себя поучительное.
Я пришел домой глубокой ночью. Сказал перепуганной маме, что провожал дядю Володю, и обессиленный повалился на раскладную парусиновую койку. Спать не мог. Меня кидало и носило по странам и морям, во времени и пространстве. Как волны в шторм, вставали и рушились перед глазами Одесса восьмидесятых годов, Париж, Лондон, Бомбей, снова Париж, Пастер и Мечников, английская королева и телохранители магараджи, бомбометатели-народовольцы и индийские «святые». Жизнь, гигантская и прекрасная, как океан, вздымалась и грохотала во мне оглушающим прибоем. Я был потрясен. И надолго. Это потрясение не прошло наутро, оно не миновало ни через неделю, ни через месяц. Я никогда больше не видел человека, который открыл мне, какой огромной может стать жизнь, если наполнить ее трудом и мыслью. Но я навсегда запомнил его.
Осенью 1930 года короткая заметка в газете сообщила, что в Лозанне (Швейцария) на семьдесят первом году жизни скончался знаменитый бактериолог, уроженец Одессы, Владимир Ааронович Хавкин. А за полтора года до этого мы получили по почте несколько зарубежных журналов, где с- продолжением печатались статьи дяди Володи о его поездке в Советский Союз. Я учился тогда на первом курсе медицинского института и отнес журналы старенькой нашей преподавательнице французского языка. «Вы счастливец, что знали его, - сказала она, возвращая статьи. - Ваш дядя достиг мировой известности, почти всю жизнь провел за границей и все-таки не утратил любви к стране, в которой родился. Это говорит о большом сердце. Постарайтесь быть достойным его».
Может быть, после того разговора и появилось у меня желание рассказать людям о Владимире Хавкине. Я начал разыскивать и собирать каждое упоминание о нем: в письмах родных и знакомых, в архивах, в русских и иностранных газетах. Прошло много лет. И вот теперь, когда сам я далеко не молод, я наконец взялся за книгу о докторе Хавкине. Из всего того, что я знаю, прочитал, услышал, я выбрал только пять дней и ныне пишу хронику этих самых, на мой взгляд, замечательных дней его жизни. «Только пять? - скажут мне. - Так мало значительных дней было в биографии ученого?» Тому, кто задаст этот вопрос, я отвечу индийским изречением: «Один день жизни обладающего кипучей энергией лучше столетнего существования ленивого и лишенного энергии человека». Эта истина была записана впервые дочти две с половиной тысячи лет назад.
Глава первая
ВРЕМЯ БРОСАТЬ КАМНИ
Одесса.
21 июня 1882 года. Понедельник
Начальник
жандармского
управления
г. Одесса,
12 мая 1882 года
2406
I
Секретно
В департамент государственной полиции
Имею честь донести, что в г. Одессе существует социально-революционный кружок, организованный студентом Анненковым и некоей Татьяной Михайловной, и что в состав этого сообщества вошли студенты Лебединцев, Мануйлов, Хавкин, Песис и много других лиц, фамилии которых остались неизвестными. Ввиду последнего обстоятельства я признал необходимым прежде, нежели приступить к дознанию об упомянутых лицах, учредить за ними секретное наблюдение, а главным образом за Анненковым
С подлинным верно:
Начальник жандармской) управления
города Одессы
подполковник Катанский.
II
СВИДЕТЕЛЬСТВО
Дано сие свидетельство от Императорского Новороссийского университета бывшему четвертого курса физико-математического факультета разряда естественных наук студенту Владимиру Хавкину, мещанину, родившемуся 3 марта 1860 года, еврейского вероисповедания, в том, что он в августе месяце 1879 года принят был в число студентов сего университета В конце 1881 - 1882 учебного года подвергался переводным испытаниям и был переведен на IV курс По определению Совета университета 19 мая сего 1882 года Владимир Хавкин уволен из университета с лишением права вступления в Новороссийский университет. Посему всеми правами, предоставляемыми окончившим курс в университете, воспользоваться не может
Вр и. д. ректора Леонтович.
III
Секретно
МВД
Одесского градоначальника
канцелярия
стол секретный
2046
Одесса,
2 июня 1882 года
Господину временному одесскому генерал-губернатору
Состоящий под гласным надзором полиции в Одессе бывший студент Императорского Новороссийского университета мещанин Владимир Хавкин обратился ко мне с просьбой о разрешении ему переехать на жительство в С.-Петербург для поступления в число студентов того университета.
Из имеющихся в моей канцелярии сведений о Хавкине видно, что он в октябре 1879 года привлекался жандармским управлением г. Одессы к дознанию по обвийению в политической неблагонадежности. Дознанием обнаружено, что в квартире Хавкина были сходки молодежи, но для каких целей - неизвестно. Ввиду сего по распоряжению предместника Вашего превосходительства графа Тотлебена над Хавкиным был учрежден гласный надзор полиции без определения срока. Кроме сего, упомянутый Хавкин 4 мая прошлого года задержан полицией во время антиеврейских беспорядков за нанесение побоев дворнику, причем у него тогда же при обыске найден револьвер с зарядами и 10 патронов. Хавкин по этому делу содержался под стражей с 12 по 19 того же мая