Осень торопила путешественников. Того гляди, закроются перевалы, тогда на Памир до весны не доберешься. Однако прежде чем выступить в дорогу, пришлось, по принятому обычаю, нанести визит бухарскому эмиру, в чьих владениях готовилась экспедиция. Существующий порядок требовал, чтобы путешественников сопровождал эмирский чиновник. Впоследствии Николай Иванович признавался: когда хан Кильды, мирга-баши, впервые появился в кокандской гостинице в своем всех цветов радуги дорожном халате с серебряным поясом, он был настолько великолепен, что ученый даже смутился. «Мне стало неловко, и показалось, что впору не ему меня сопровождать, а мне его». Смутила Вавилова и невероятная толщина хана. Одолеет ли семипудовый мирза-баши (последняя приставка свидетельствовала об учености чиновника) памирские кручи? Но хан Кильды оказался отличным спутником и неплохим ходоком. Ученость его, правда, ограничивалась умением читать и писать, но зато он знал все три языка, на которых говорят в крае: узбекский, киргизский и фарси. Для успеха научной экспедиции это было очень важно: Вавилову хотелось получить исчерпывающие сведения о каждом встреченном в горах засеянном клочке. Предстояло толковать с земледельцами - таджиками и узбеками о сроках посева и уборки, об устройстве оросительных систем, о том, до какой высоты поднимается в горах та или иная культура. Кроме своих достоинств как переводчик, хан Кильды, как показало время, умел быстро и по дешевке покупать лошадей и устраивать ночлег со всеми удобствами, какие только можно добыть на пустынном и безлюдном Памире.
Три раза начинал маленький отряд путь через горы и дважды поворачивал назад. В одном месте снег занес перевал, в другом, наоборот, горная речка вскрылась ото льда и лошади не смогли одолеть бешеный поток. Вдобавок десятиверстка Генерального штаба оказалась картой весьма несовершенной. Пришлось полностью довериться чутью киргизов-проводников. После второй неудачи начальник отряда вновь получил порцию назидания от кокандских старожилов. Они в один голос рекомендовали москвичу не искушать судьбу, штурмуя Алайский хребет на исходе лета. Николай Иванович поблагодарил за советы и приказал готовить наутро лошадей. С третьего захода, прошагав тридцать километров по леднику, отряд все-таки спустился в Алайскую долину. Но эти три десятка верст и ученый, и хан Кильды запомнили надолго. Как и предсказывал Букинич, центр ледника оказался изрезанным трещинами. Свежий снег так припорошил эти ловушки, что любой шаг мог оказаться последним. Лошадей вели под уздцы, ощупывая палками каждый следующий метр дороги. «Чтобы пройти три-четыре километра, нужно было затратить три-четыре часа», - рассказывал впоследствии Николай Иванович. А мирза-баши клялся, что за всю свою жизпь, объехав верхом горную Бухару, он такого плохого места не видал.
С перевала дорога спустилась в сравнительно низкие места. Каратегйн - Черная долина - утопал в зелени, кругом лежали пшеничные и ячменные поля. Вот и голубой, ревущий в своей теснине Пяндж - пограничная река, отделяющая Россию от Афганистана. Теперь несколько сот километров пути протянутся вдоль его крутых берегов. Пяндж узок, на той стороне хорошо видны группы эмирских солдат. Зрелище желанной и недоступной земли сердит Вавилова. Чего бы это ни стоило, он доберется до запретной страны. Откуда знать молодому путешественнику, что борьба за афганские въездные визы продлится не год и не два, а целых восемь лет! Свободный путь во владения эмира ученому открыл лишь договор о дружбе и сотрудничестве - один из первых международных договоров, который Советская Россия заключила со своими соседями в 1919 году. А пока в путь! Русские пограничники, пользуясь динамитом и пироксилиновыми шашками, проделали над рекой тропинку шириной в полтора аршина. Не велик простор, но двум конным разъехаться все-таки можно. Кое-где саперы заменили каменный путь оврингами. Незнакомое для европейцев слово Вавилов в своем отчете пояснил так: «Это карнизы над самой рекой, где пробить основную тропинку трудно. Здесь в скалы вбиваются колья, и на них укладываются жерди, ветви и сверху насыпаются камни и земля. Переезд по оврингам довольно опасен, карнизы местами разрушаются. Над самой головой часто идут скалы, так что приходится нагибаться. Особенно неприятно, когда лошадь, испугавшись чего-нибудь, понесет»
Эпитет «неприятно» в последней фразе едва ли можно считать слишком точным. Ехать верхом по искусственной тропинке, которая прижата к вертикальной стене на высоте в тысячу метров над бурным Пянджем, само по себе испытание. Но когда лошадь понесет Два орла, покинув свое гнездо, пролетели над всадниками. Тень огромных крыльев испугала лошадь Вавилова. Она метнулась, захрапела и, не разбирая дороги, ринулась по трясущимся оврингам. Поводья выпали из рук всадника. Не в силах ни успокоить, ни остановить коня, он уцепился за гриву. В глазах рябило: синее лезвие Пянджа далеко внизу, черные выступы скал над самой головой «Такие минуты дают закалку на всю жизнь, они делают исследователя готовым ко всяким трудностям, невзгодам, неожиданностям. В этом отношении мое первое большое путешествие было особенно полезно», - через много лет записал Николай Иванович Вавилов.
Езда по оврингам - лишь одно из многих испытаний, что подстерегают путешественника на Памире. Когда вдоль границы отряд спустился до Хорога, а оттуда двинулся по речным долинам Гунта и Шахдары, настала пора познакомиться с гупсарами. Гупсары - не бог весть какое сложное сооружение, но без них немыслимо путешествие в крае, богатом стремительными реками и одновременно начисто лишенном мостов. Для переправы из десятка козлиных шкур таджики мастерят своеобразный понтон. Надутые воздухом кожаные мехи веревками привязывают к раме из четырех шестов. Пассажира тоже привязывают к плоту. Позади на таком же гупсаре плывет перевозчик, который направляет плот к противоположному берегу и одновременно поддувает мехи-понтоны. «Переправляющийся при этом путешественник обыкновенно лежит ни жив ни мертв», - вспоминал впоследствии Николай Иванович, которому несколько раз пришлось испытать «удовольствие» подобных переправ.
Восемнадцать дней шел отряд от Коканда до Хорога. Несколько раз пришлось заменять лошадей, дважды сменились проводники. Не раз и не два за это время седой Памир давал пришельцу уроки на будущее. Один из уроков оказался особенно жестоким. В занесенных сугробами долинах на высоте трех - трех с половиной тысяч метров над уровнем океана бешеные горные реки текут как бы в футляре из льда и снега. Местами поток прорывает ледяную трубу и снова ныряет под белое покрывало. Нет ничего опаснее, как провалиться в такую реку: жертву немедленно утаскивает под лед. На очередной переправе такой жертвой оказалась лошадь, которая несла вьюки с книгами, растительными коллекциями, дневниками, записями. Несколько часов Вавилов вместе с проводниками тщетно искал по берегам потока хотя бы малую часть унесенных богатств. Поиски продолжил на второй день отряд бека Гарма, но ни вьюка, ни несчастной лошади обнаружить так и не удалось. Памир поглотил очередную жертву, не оставив никакого следа. Начальнику отряда пришлось завести новый дневник и, напрягая память, восстанавливать подробности о пройденной дороге, о собранных и трагически утерянных образцах культурных растений.
Впрочем, Памир встречал путешественника не только опасностями и угрозами. Занятно было побывать на празднике у ру-шанского бека, где гостей угощали галисой. Галису - кушанье из рубленой говядины - готовят только раз в год, во время праздника, на котором бек одаривает чиновников и волостных старшин цветными халатами. Надо ли удивляться, что хан Кильды очень торопился в Рушан. Вместо обычных сорока - пятидесяти верст подгоняемый нетерпеливым мирзой-баши отряд проделал за день девяносто, но на угощение к беку все-таки поспел. Хан Кильды занял за столом почетное место и, конечно, получил свой халат. А Вавилов запечатлел на фотопленку этот пир, так что мы до сих пор можем видеть, с каким выражением удовольствия на лицах чиновники взирают на блюда с горячей галисой.
Запомнилась и другая встреча. Таджик Абдулл Назаров, староста из селения Шугнан, поразил московского агронома своими селекционными опытами. На его полях Николай Иванович нашел несколько сортов пшеницы, и каждый сорт Назаров мог точно охарактеризовать: этот дает хорошую муку, тот - много зерна. Через свою жену, афганку, таджик-селекционер добыл из-под Кабула скороспелую пшеницу, поспевающую на добрых три недели раньше остальных памирских пшениц. Семена скороспелки «джиндам-джальдак» благодаря усилиям крестьянина-опытника разошлись по всему Памиру.
И все-таки самые волнующие встречи произошли не в кишлаках и не в бекских покоях. Неподалеку от Хорога, на высоте двух с половиной тысяч метров, на глаза ученому попалась находка, которая любого ботаника привела бы в восторг. На маленьком крестьянском поле колосилась гигантская, в полтора метра высотой, рожь с толстым стеблем и на редкость крупным зерном. Рожь-гигант, лишенная лигулы - особого язычка при основании листьев, - не описанная ни в одном ботаническом атласе мира, была несомненно уроженкой этих мест. «Ради нее одной стоило побывать на Памире», - восторженно записал ученый.
Через несколько дней, бродя по долинам рек Гунт и Шахдара, Николай Иванович мог снова убедиться, насколько верным был намеченный вместе с Букиничем маршрут. В долинах на-мирских рек удалось разыскать целое царство неизвестных науке пшениц с прекрасным белым зерном, и среди них - опять-таки редкие виды, лишенные лигулы. И снова в походном дневнике возникли взволнованные строки: «Нет никаких сомнений в том, что таких пшениц еще не видал и не знает ботаник».
У искателей всех мастей, будь то ботаники, археологи или филателисты, интересная находка всегда вызывает взрыв энтузиазма. Но на этот раз радость ученого имела куда более глубокий смысл. Вавилов не просто отыскал несколько прежде неведомых специалистам культурных растений. Подобно палеонтологу, который по одной обнаруженной кости уверенно конструирует скелет давно вымершего животного, он сумел сделать из своей ботанической добычи далеко идущие исторические выводы. Этот итог обнаружился не сразу. Собранные на Памире рожь, пшеницы, бобовые были высеяны в средней полосе России, их сравнили с культурами иных стран и континентов, и только тогда выплыл на поверхность окончательный результат поиска. Нет, Памир не первичная родина пшениц и других растений - кормильцев человека. Земледелец попал в эти высокогорные районы давно, очень давно, тысячелетия назад. Но пришел с уже готовыми сортами и видами. Здесь, в горах, борясь за каждый клочок пригодной для посева земли, он одновременно изменял и привезенные с собой растения. В изолированных, оторванных от всего мира горных долинах веками шло формообразование культурных растений с новыми свойствами. В обстановке обилия света, тепла и воды, в условиях изоляции природа вместе с земледельцем выработала из когда-то доставленных сюда скромных растений урожайные, скороспелые формы, легко переносящие ночные холода, не знающие большинства болезней.
На Памире Вавилов впервые задумался об особой роли горных районов в формировании растительного мира. Возникла мысль, что пшеницы, ячмени и иные культуры наиболее разнообразны в горных изоляторах. Очевидно, ботаника и растениевода, как это ни парадоксально, наибольший успех ждет именно там: в горах Афганистана, Северной Индии, Африки, в Кордильерах. Пройдут годы, и путешественник, обойдя чуть ли не полсвета, навестит все предсказанные им растительные заповедники. Он сможет убедиться, насколько верна была мысль, впервые мелькнувшая на берегах Пянджа и своенравной Шахдары. И следующая поездка будет снова сюда, на Памир, только по другой - афганской - стороне Пянджа. Впрочем, в 1916 году все эти экспедиции казались еще миражем. От Японии до Британских островов, от Мазурских болот до Австралии планету терзала мировая война, а будущему академику Николаю Вавилову, прежде чем стать великим путешественником, предстояло вернуться в Москву и защитить докторскую диссертацию.
Глава третья
ФИЛОСОФИЯ ПОИСКА
1917-1923
Проникая в любую страну, хотелось сделать очень много, понять «земледельческую душу» этой страны, ее условия, освоить ее видовой и сортовой состав, взять из нее наиболее нужное и связать в единое целое данные этой страны с эволюцией мирового земледелия, мирового растениеводства.
Академик Н. И. Вавилов
Не каждому «свежему» доктору наук выпадает подобная честь: летом 1917 года два университетских города заспорили из-за Николая Вавилова. Воронеж и Саратов наперебой предлагали ему профессорские кафедры. У каждой стороны были свои преимущества, в каждом из двух университетов, работали профессора, лично знакомые с Николаем Ивановичем, которые, естественно, прилагали старания к тому, чтобы талантливый биолог оказался именно у них. «Битва за Вавилова» завершилась лишь в конце августа, когда Николай Иванович смог наконец написать своей приятельнице Александре Юльевне Тупиковой: «Суета кончилась, как видите, тем, что я теперь, по крайней мере на некоторый срок, саратовец». И далее: «Жить в Саратове лучше, чем в Москве».
Город на Волге прельстил молодого профессора отнюдь пе материальными благами. На новом месте Вавилов не имел даже квартиры и долгое время ночевал в служебном кабинете на кафедре. Но что значит квартира по сравнению с высшей роскошью - «роскошью человеческого общения»! Саратов, столица пшеничного края, привлек в те годы многих талантливых ученых - агрономов, земледелов, физиологов растений, ботаников. Николая Ивановича тут знали, ему были рады, очень быстро вокруг него зародилась и пошла в рост молодая поросль сотрудников, учеников. Не прошло и года, как он стал одним из ведущих преподавателей университета. А через пять лет, уже из Петрограда, послал Николай Иванович своим саратовским коллегам книгу «Полевые культуры Юго-Востока» с посвящением, в котором отразилось все - и трудности той нелегкой военной поры, и сердечная благодарность за творческую дружбу: «Солнечному, зпойному, суровому Краю, настоящей и будущей агрономии Юго-Востока, как дань за несколько лет приюта и гостеприимства»
Кафедру в Саратове пришлось создавать заново, заново надо было строить и курс частного растениеводства для студентов, но преподавание - только малая часть того, чем молодой профессор обязал себя заниматься на новом месте. Растениевод, живущий в Саратове, должен хорошо знать сельское хозяйство края. Для этого надо объехать поля от Астрахани и Царицына до Самары, собрать, высеять и изучить коллекцию поволжских злаков, бобовых, овощей, кормовых трав. Да и прежние сборы, из Персии и Памира, надо сеять, исследовать, сравнивать. Все это требует сил и времени, главное - времени Саратовские старожилы по сей день вспоминают стремительную фигуру двадцатидевятилетнего профессора, который в четыре часа утра уже был на делянках, а потом до глубокой ночи читал книги при свете единственной на кафедре керосиновой десятилинейной лампы.
Трудно вообразить время и место, менее приспособленные для научного поиска, чем Саратов 1917 - 1921 годов. Мятежи, голод, сыпняк, разруха То с юга, то с севера к городу подступают фронты гражданской войны. Но ни голод, ни пулеметные очереди на улицах не могут остановить тот процесс «каждодневного пристального думанья», который у гениев науки запущен один раз на всю жизнь. Профессор читает лекции, помогает выхаживать истощенных сыпнотифозных студентов, за отсутствием сторожа сам гоняет с опытных делянок прожорливых грачей, но одновременно, в поле и на кафедре, продолжается невидимая работа ума, вроде бы и не связанная с лекциями и тяготами будней. Мозг анализирует и синтезирует, просеивает и перебирает тысячи научных фактов, подмеченных в поле, вычитанных из книг, найденных во время экспедиций. Куда же ведут ученого его раздумья?
Вавилов размышляет о странной судьбе ботанической науки: та часть ботаники, что кажется профанам наиболее скучной - систематика растений, - не только не скучна, но, наоборот, в высшей степени увлекательна, ибо имеет прямое отношение к путешествиям искателей зеленых богатств.
Как ни странно, но человечество, тысячелетиями питаясь от плодов земли, очень долго оставалось равнодушным к своим кормильцам. В I веке н. э. Диоскориду было известно около шестисот различных растений. Прошло почти полторы тысячи лет, но европейцы XIV столетия по-прежнему имели представление лишь о восьмистах травах, деревьях и кустарниках. Ботаники средневековья в лучшем случае пытались разыскать в. окрестностях Парижа и Лейдена те растения, которые Аристотель описал для Греции. Чаще же они просто принимали на веру все ботанические бредни прошлого, начиная с библейского «древа познания» и кончая таинственным растением «баромец» из татарских степей, которое якобы порождает живых баранов.