Осоргин нетерпеливо дернул щегольским усом и осведомился чуть резковато:
Так что же?
Возьмись покрепче за подлокотник, Алеша, глухо обронил граф, буравя его взглядом.
Осоргинвнешне спокоен и холоденнервно ждал, покуда канцлер вдоволь напьется его видом.
Новорусским землям гибель идет! произнес тот, намеренно отчеканивая слова.
Русской Америке?! Алексей изменился в лице, перекрестился и почти крикнул: Ваше сиятельство, ради Христа, что случилось?!
Румянцев поднял руку:
Его величеству сейчас не до американских берегов. После славной виктории в «битве народов» под Лейпцигом он опьянен величием и до сих пор продолжает горстями раздавать кресты и звезды.
Однако за доблесть, ваше сиятельство! Наши дрались как львы!
За доблесть, не спорю, терпеливый голос был по-прежнему ровен. Но подумай, голубчик, кому на руку кровь наших орлов в заграничном походе? Ужель ты не гадал, отчего фельдмаршал Кутузов впал в немилость? Не думал? Так потрудись хоть теперь!
Вы хотите сказать, чтопрошептал капитан.
Успокойся, пока ничего не хочу сказать Рано развешивать ярлыки, но поздно раздумывать. Я полностью разделяю мысли почившего главнокомандующего. Он, стреляный воробей, коего на мякине не проведешь, говорил: «Наследство Наполеона, увы, достанется не России и не какой-либо континентальной державе, а тем «островитянам», кои уже нынче владычествуют на морях и чье господство сделается тогда для мира невыносимым». И, право, ежели сия мудрая мысль не способна была убедить Государя, так, верно, уж никакая другая «пушка» не разбудит. Николай Петрович печально усмехнулся, глядя на задумчивого Алексея: Теперь, надеюсь, ясно, почему Государь меня оставил здесь смахивать пыль с бумаг, взяв с собой Нессельроде?
Князь помрачнел, сцепив пальцы, сверкающие глаза расширились: он свято почитал своего учителя и ненавидел «заморского пигмея», преклонявшегося пред всем англицким и пред австрийским канцлером Меттернихом. Талант этого политика, как был убежден Осоргин, состоял в умении, не высунув голову, вовремя шепнуть: что случится на следующий день, на следующей неделе, на следующий год, затем, не краснея, объяснить, почему этого так и не произошло.
Чего же теперь ждать, Николай Петрович?
Пожалуй, уже дождались. Торжествует британец: выгрыз английский пес свою правдуреспубликанцы изолированы полностью. Со дня на день их миссия покинет Санкт-Петербург несолоно хлебавши Да и под меня подвели черту. Впрочем, дипломат, пеняющий на злые языки, похож на капитана, пеняющего на мореРумянцев сжал кулаки.
Значит, вчерашний выпад Уолпола
Да, Алеша, да
А что Булдаков?
А что дробина слону? Бодрится Михаил Матвеевич, кипит. Да боюсь, так и выкипит Остальные тоже не лучше: ходят, словно в воду опущенные. Тут не молитва нужна, голубчик, а дело.
Приказывайте, ваше сиятельство! глаза Осоргина блистали преданностью.
Экий ты быстрый, голубчик, готов кота в мешке купить. А ежели за мой приказ тебе придется в полуношный край отправиться, северное сияние созерцать?
Офицер думал недолго, лишь перекинул ногу:
Да и за вчерашний мой дивертисмент грозили каторгой! Хрен редьки не слаще. Не запирайтесь, Николай Петрович, сказывайте.
Канцлер замер на миг, а потом будто выстрелил:
Карта тебе выпала, капитан, гнать лошадей в Охотск, а оттуда чрез океан в форт Росс.
В Охотск? В Калифорнию?..
Ты что ж, в отказ? Румянцев в сердцах треснул каблуком по паркету. Только не хитрить! Отвечай решительно и немедленно, Алексей Михайлович.
У Осоргина на душе заскребли кошки. «Охотскэто же редкой масти дыра: ветродуй с тоской, да и только! А форт Росс И того хуже». Слышал он в РАКе от очевидцев, что, дескать, форт Россэто мечта самоубийц: индейцы, пираты, дикое зверье в избу лезет, как к себе в нору, зато люди там становятся крепче булата. Да, дорога к форту Росс шла до Охотска всё же по тореной земле, хотя и под разбойничий свист, а дале по голым нервам: впереди океан. Там Господь заканчивал свой путь и свои услуги предлагал Люцифер.
Алексей лукавить не привык, оттого сознался:
Душой не растаял от радости, ваше сиятельство.
И на том спасибо, граф тяжело сел подле, приобнял за плечо. Вот это, он неожиданно извлек из белого камзола пакет и даже понизил голос, ценой жизни, но след доставить на американский континент и вручить лично правителю форта Росс господину Кускову. Срочность доставки бумаг гарантирует нам в южных колониях мир с испанцами.
Вы говорите с такой уверенностью, Николай Петрович, точно события уже назрели, слова выскочили раньше, чем Алексей успел прикусить язык.
Увы, фактыупрямая вещь. Последние рапорты полны набата: есть случаи резни, кои способны для Отечества разлиться в новую большую кровь. Помнишь, наверное, 1802 год?.. То-то и оно А государь глух на ухо, хоть убей.
Князь внимательно посмотрел на Румянцева. Ритм речи графа, убедительность и весомость фразвсё было как обычно, вот только таящаяся в голосе органная нота да хрипотца, ровно горло старика забила мокрота Алексею вдруг стало не по себе, но в следующий момент по жилам его точно разлили шампанское: «Эх, ради такого дела готов гнать лошадей хоть к черту на рога, не то что в Охотск!»
Однако здесь царский вензель? офицер с любопытством вертел пакет.
И слава Богу, держал на черный день Вот и сгодился.
Выходит
Да, голубчик, решился, скулы Румянцева обострились. А что прикажешь делать? Ну, да пусть о сем, Алексей Михайлович, ваша голова не болит, то на моей совести Все-таки я еще канцлер, а не садовник. Он молодо встал и зачастил по кабинету. Память у тебя, я знаю, вечная, что в судовой журнал вписать, то и отрадно. А в нашем деле, тем паче, запись должна быть вот здесь, старик коснулся указательным пальцем своего высокого лба.
Отъезд завтра. Не понял что? Да, завтракрайний срок! Выйдешь из города, князь, у Средней Рогатки тебя будет дожидаться дюжина казаков и лучшая дорожная тройка. Всё сие не позже девяти утра, Алексей Михайлович, чтоб по темноте. Так что «зарю» придется сыграть с петухами Оттуда погоните в Новгород, потом на Торжок до Москвы, Румянцев погрозил Осоргину, ни часу задержки! А уж по «Владимирке» прямехонько через Урал в Сибирь.
У Алексея нехорошо кольнуло в груди: знал он этот столбовой тракт, крепко убитый арестантскими котами и политый горючими слезами.
В Охотске на тамошнем рейде вас будет дожидаться двухбатарейный фрегат «Северный Орел». Под началом капитана Черкасова ныне отправлен он с насущными надобностями для русской миссии к японским островам. К твоему прибытию в Охотск, Алексей, все формальности с судном будут улажены через вестовых. Не кипятись! О сем я похлопотал заранее: господин Миницкий, командир порта, препоны чинить не будет. Имя мое да царский вензель тому порука. Что же касается меня,Николай Петрович надул щеки, в то время, как вы будете действовать на океане, я тряхну сединами здесь. Нельзя британцу воли давать, ой, нельзя! Хуже всякого турка за грудки возьмет и ярмо наденет! Да мы тоже не в хлеву родились, голубчик, потели в ученых храмах Пусть знают: есть еще у русака порох в пороховницах!
Разговор шел на французском, но граф Румянцев, большой охотник до русской словесности, частенько переходил на родной язык, а когда обида душила пуще, помогал себе народными восклицаниями.
Сверх казенных денег хочу свои дать, старик ловко запустил руку в ящик серебряного стола и извлек сверток, похожий размерами на коробку из-под бразильских сигар.
Осоргин вспыхнул и хотел возразить, но граф опередил:
Не возьмешьобидишь по гроб Держи!
Слушаюсь, ваше сиятельство! Всё будет исполнено в срок! звучно заверил капитан и по-военному склонил голову. Имеете что-нибудь еще приказать?
Имею! Румянцев плеснул звонкомливрейный лакей ласково внес хрусталь и шампанское.
Граф хлопнул об пол разлетевшийся сверкающей росой опустошенный фужер и сырой щекой прижался к Осоргину.
Господь с тобой, Алеша Держись, голубчик! Держись!
Князь путался в чувствах: и горечь разлуки, и гордость за возложенную честь, и боль за опального канцлера
Со слезами на глазах и усах он по-сыновьи обнял Николая Петровича, точно желал влить в него, безутешного, свою молодость и пыл.
Обещаю, ваше сиятельство, не пощажу своих сил, всё, что смогу!..
Глава 10
Уж было за полдень, когда князь Осоргин вышел от графа. Перед глазами рисовались перспективы одна другой краше. Голова была не своя, предстоящая миссия пьянила почище старого русильонского вина.
На Англицкой набережной было на удивление тихо в тускло-серебристой дымке наступающих сумерек. До самого Медного всадника будто всё вымерло. Дворцы и особняки вдоль Невы устремлялись в прозрачную даль торжественной воздушной полосой. В серой акварели неба боролись с порывами ветра редкие чайки, отчаянно державшиеся черных окон незамерзающей воды, и плач их чем-то тоскующим и обреченным пропитывал промозглый воздух.
Алексей туже натянул треуголку, бросил удивленный взгляд вправо-влево Обычно тут кипень стоит праздная, слышится рокот сродни морскому, да только не прибоя, а дружной дроби копыт и колес. И, право, не до смеху: успевай беречься, не то собьет, затопчет прогулочный экипаж, и имени не спросит.
Истомившийся «барским приколом» Прохор недовольно стучал яловыми сапогами вдоль гранитного парапета набережной. Карета стояла тут же с белым горбом снега на крыше.
Захлопнулась дверца, сбивая искристый навис липкого снега. Прохор разобрал прозрачно-оледеневшие, негнущиеся вожжи, гикнул страшливо, и ясеневые полозья завизжали.
Как только экипаж истаял в снежной пыли, с Галерной, мимо особняка Фонвизиных, хлопая плащами, угрюмо вынеслась шестерка всадников и устремилась вослед.
* * *
У Петровской площадитам, где в летний сезон грудь Невы на манер портупеи перетягивал наплавной мост, что укладывался мастеровыми на шлюпы, по зиме укладывался санный съезд.
Прохор ожалил кнутом четверку бусогривых, стыдно барской карете в хвосте плестись. А за оконцем экипажа шум-гам да весельенарод догуливал Рождество.
Алексей прижался к стеклутут и сани, тут и коньки, тут и пьяные от морозца барышни, чьи щеки маком цветут без румян, и пестрые шатры разбиты, полные снеди и винапей, гуляй, душамера!
Звенят голоса, летят русские тройки в наборных сбруях, с огненными медными бляхами и кистями с колокольцами под резной дугой коренников, с бубенцами да пестрючими лентами на шейках пристяжных.
«Эх, накатаются чертибьюсь об заклад, зазвенят под ночь в Стрельну, к цыганам!» с завистью подумал Алексей.
А посередине Невы-матушки в четырехаршинных ледяных сугробах, точно строй петровских гренадеров в зеленых мундирах, выставлены на погляд привозные красавицы ели. Все, как одна, в пять маховых саженей ростом да в лентах веселых и при бумажных шарах. Крутятся бесом, фыркают пламенем да искрами фейерверки с шутихами. Временами нет-нет, да и мелькнет жандармская бляха вокруг почтительная прогалина, а за ней опять толчея: тут и бархат, и атлас, и медведь на цепи вприсядку, опоенный медовухой.
Карета князя, обгоняя прогулочную неторопливость мещанских кошевок, въезжала на Васильевский остров, ко-гда по проезду прогрохотали кони преследователей. Будто живые клинья, рассекли они праздничную толпу, собирая проклятья, сыпавшиеся, как блохи, в хвосты их лошадей.
* * *
Когда замелькали простуженные шеренги домов Василь-евского, градус настроения Осоргина резко упал. То ли сказывалось щемящее чувство скорой разлуки со всем родным и близким, желание догулять Рождество с любимой, то ли еще что Словом, сидел он, уткнувшись носом в уютный бобровый ворот, слушал канканное перещелкивание кнута и крепко печалился.
«Вот ведь с утра еще град Петров виделся куда как славнымлучше не хочу, а нынче» Морщась, он стянул перчатки и, раскуривая подарок американского посла Адамсаиллинойскую трубку, задержал взгляд на оконце и помрачнел пуще. Все было не так и не этак. На узких, крепко просевших деревянных тротуарах глаз не радовал поток гуськом спешащих людей. Там старуха с клюкой при ветхой корзине, согнутая чернопудовой судьбой; там на перекрестке казенный мужик туповато горстит в раздумьях бороду до пупа. Долгополый армяк и татарский кушак выдают в нем дремучего провинциала. Придерживая треуголки, оскальзывается чиновничья рать: нотариусы иль адвокаты, один черт, судейское племя, и лица, лица, лица И все держится нарочито независимо, дышит жаждой деятельности вперемежку с отчаянностью нищенской долюшки, с пьяной улыбкой уходящего Рождества да тревожным блеском в очах: «Что ты готовишь, год четырнадцатый?»
Князь зевнул. В хриплом галдеже церковного воронья слышалась ему тяжелая поступь судьбы, звенящая для одних серебром червонцев и воли, гремящая для других железом ворот долговой тюрьмы и цепями каторги.
«Ах, Петербург, Петербург! Блеск и нищета, величие и простотазатерянный среди волчьих лесов и ржавых, точно изъеденных оспой, чухонских болотон как-то невесело улыбнулся и заключил: Умей жить в согласии с собой, и жизнь будет светлой».
Мимо проплывала Восьмая линия, до Смоленского погоста еще далече, а за окном смеркалось, близилось времечко уличных фонарей.
Грешным делом, Алексей уж было пожалел, что велел Прохору воротить коней на Васильевский, но тут же осек себя строго: «Что ж это, брат? Дружбу предавать вздумал? Не в зазор и честь свою заявить. Чай, забыли у Преображенских лицо твое. Столкнешься где не признают, и то за дело!»
Обмякнув сердцем, он вновь принялся заряжать трубку провансальским табаком: не мог никак после разговора с графом прожечь горлорешение канцлера, чего лукавить, было, что обухом по голове.
На Восемнадцатой линии, куда лежал его путь, доживала свой век безутешная вдова Анастасия Федоровна Преображенскаяматушка его дражайшего друга Andre. Друга светлой поры детских проказ и ершистой юности, вымуштрованной под барабан в славном кадетском морском корпусе при Кронштадте.
Ныне Андрей Сергеевич службу нес там, где Великая Держава Российская распахивала миру свои восточные врата, куда на завтрашнем брезгу обязана была зазвенеть дорожная тройка Осоргина.
Князь высморкался в платокподъезжали. Через десяток домов должно было проклюнуться Смоленское кладбище. Он улыбнулся. Улыбка получилась нервной, насилу выжатой. Память перелистывала страницы последнего письма Andre содержания отчаянного и злого.
Нужда гнула друга в три погибели. Ему еще не поспел срок озаботиться избавлением родового наследства от крыс и тлена. Неувядшая матушка Анастасия Федоровна покуда пребывала в уме и здравии. Она принадлежала к той породе русских женщин, кои во вдовстве уж не живут, а так доживают, и это свое доживание ощущают, точно вину перед покойным мужем.
Беда, как понимал Алексей из писем друга, гнездилась в ином. Не ведала Анастасия Федоровна о нуждах единственного сына, понеже целиком уповала на заботу Российско-Американской Компании о своих птенцах. Но с течением лет цедились серебренички все скупее да неохотнее, ибо у Компании расходы поднимались, как у кухарки квашня в кадушке. «Эх, воинская лямка! Осоргин дернул желваками. Кто с тобой беды не бедовал!»
Оттого Andre, злясь на известные степенства, привыкал считать гривенники, не пренебрегая и счетом полушек. Весточки маменьке он слал редко. Анастасия Федоровна крепко серчала на его нерадивость, онна ее обиды. Гордыня гордыней, а пришлось Андрею Сергеевичу отписать-таки прошение маменьке, да заодно и князю Осоргину. Пятый месяц компанейские офицеры перебивались без денег, закладывая последние фамильные вещи.
«Приезд мой, рассуждал Алексей, ставя сапог на снег,будет для него манной небесной. Погоди, дружище, не за горами избавление. Дольше мучился».
Глава 11
От Преображенской он вышел со сложной гаммой чувств. Сердце щемило, перед глазами стояла ее одинокая сухонькая фигура, показавшаяся князю среди молчаливых, унылых комнат с задрапированной мебелью потерянной и призрачной.
Спускаясь по тускло освещенной лестнице, стараясь держаться ближе к перилам, Алексей отчего-то подумал: уж не в последний ли раз лицезрел он эту милую, добрую женщину?