Николай Иванович, довольный и веселый, встал с мусорной кадки, широко улыбнулся и сказал:
Теперь можно будет опробовать и главную машину.
Мы поднялись на палубу. Запрокинув голову, Николай Иванович указал рукой на черный дым, клубящийся из трубы.
Идет! Ух, какой густой Сплошной уголь!
Он перегнулся через кап и крикнул в кочегарку:
Хватит, дорогой! Все топливо в трубу выбросишь. Довольно!
Жгуче-черная грива дыма постепенно стала превращаться в серую, словно седея на глазах.
Около «Октября», окалывая лед, из стороны в сторону мотался большой буксир ледокольного типа. Он с разбегу, словно задорный петушок, налетал на толстую кромку застарелого льда. Его форштевень, ударившись о препятствия, поднимался. Казалось, буксир вот-вот встанет на дыбы. Кромка льда не выдерживала, трещала, крошилась, а по ледяному полю, словно лучики, разбегались трещины.
По середине Северной Двины прошел ледокол и пробил широкое русло.
Весна была напористая в своем наступлении. Крушить лед ей помогали и солнце, и южные ветры, и теплые дожди. Теперь союзниками весны были и команды ледокольных судов.
На следующий день после подъема паров опробовали главную машину, а также динамку, донки и остальные вспомогательные механизмы. Мы чувствовали себя именинниками. Ведь мы всю зиму работали на ремонте котла и механизмов. Есть и наша маленькая доля в этом общем труде восстановления большого парохода.
Золотники сейчас подают в цилиндры пар, а я вместе с машинистом Золиным эти золотники ремонтировал. Мне пришлось вновь подгонять подшипники, в которых сейчас проворачивается коленчатый вал. Я притирал бесчисленные краны и клапаны, вырубал прокладки, набивал сальники. Теперь, когда проворные эксцентрики, тяжелые шатуны и штоки, массивный вал пришли в движение, радостно было сознавать, что во всем этом заложен труд твоих рук.
Промелькнуло несколько дней, порт ожил. Над гаванью понеслись гудки пароходов, заскрипели погрузочные стрелы, затарахтели лебедки и брашпили. По Северной Двине уплывали в Белое море почерневшие поздние льдинки. Навстречу им бежали юркие катера и безмачтовые, с гофрированными крышами пароходики пригородного сообщения.
Всюду в порту пахло дымом, пресным отработанным паром и краской, просыхающей на корпусах пароходов и ботов. В ковшах, у стоянок катеров, поверхность воды зацветала жирными радужными пятнами нефти и машинного масла.
Навигация открылась. С моря, со зверобойных промыслов, пришли переполненные тюленьими шкурами суда. Они принесли в порт запахи рыбы и ворвани.
За два дня до отхода в рейс наш пароход отбуксировали к Левому берегу под погрузку. Нам, ученикам, было приказано перейти жить на судно. Поместили нас в кочегарском кубрике. Меня назначили на первую вахтус восьми до двенадцати часов Илько на вторуюс двенадцати до четырех.
Мы уже давно перезнакомились со всей командой «Октября», особенно же подружились с радистом Павликом Жаворонковым и кочегаром Матвеевым.
Наш старый знакомый, кочегар Матвеевнемолодой моряк невысокого роста, но коренастый и мускулистыйудивлял нас, когда стоял на вахте. Он работал легко, словно играя, и мог шуровать уголь в топку, стоя спиной к котлу и перекидывая лопату через плечо. Он без труда поднимал огромные железные кадки со шлаком, а тяжелые кочегарские инструментыломики и резакив его руках казались необычайно легкими.
Рано утром, встретив меня на верхней решетчатой площадке машинного отделения, Николай Иванович спросил:
На вахту?
На вахту, ответил я.
Сейчас на стоянке в машине пока делать нечего. Пойдем на палубу, подменишь кочегара. Уголь рубить умеешь?
Сумею, уверенно сказал я, хотя понятия не имел о такой работе. Чем его рубить?
Старший механик улыбнулся:
Карандашом.
Мне показалось, что я ослышался. Или, может быть, Николаи Иванович шутит? В недоумении я стал подниматься на палубу следом за механиком.
Идите в кочегарку, приборочку там нужно сделать, сказал Николай Иванович кочегару, сидевшему у вентилятора. А рубку передайте ученику.
Он взял у кочегара лист бумаги и стал объяснять, как нужно «рубить» уголь. Дело оказалось пустяковым. Нужно было вести счет погрузки угляставить карандашом палочки-единички. Каждая корзинаодна палочка. После каждых четырех корзин погруженного угля и четырех отметок пятая отмечается косой поперечной палочкой, пересекающей четыре предыдущие.
Так делается для удобства счета, объяснил Николай Иванович. Пяткбми.
Я принялся за дело, наблюдая, как стремительно взлетают в воздух плетеные круглые корзины с углем и по команде «трави!» ныряют вниз.
Корзинана бумаге появляется палочка. «Пятая», считаю я и перекрещиваю «заборчик», состоящий из четырех единичек. Очень уж нехитрое деломоя первая морская вахта на стоянке.
Вахта закончилась, но погрузка угля продолжалась. И тогда на смену мне появился кочегар Матвеев.
Завтра в восемь вечера отход.
Куда пойдем, не знаете?
Кажется, в Мурманск. Ладно, давай карандаш да иди обедай.
Я отправился на камбуз и встретил там Илько. Повар Гаврилыч, весело подмигнув нам, наполнил миски супом, да таким густым, что ложка стояла, и сказал:
Добрые хлопцы, вот бы мне одного такого на камбуз! А? Хотите в помощники? Житье будетлучше не сыскать!
Мы на механиков учимся, сказал я.
Что механик, что штурман, что камбузный мастер на судне все едино моряки. А вы знаете, что один знаменитый полярный мореплаватель сказал? Не знаете? Он сказал, что в полярной экспедиции повар после начальника экспедиции на кораблепервый человек! Понятно? Вот! А в народе говорят: повар-блинник каждый день именинник. Ну, не хотитекак хотите. Приходите за вторым.
Мы поднялись с Илько на полубак и с аппетитом принялись за обед.
Илько, ты видел море, сказал я. Какое оно?
Илько задумался. Потом стал говорить, с трудом подбирая слова:
Море?.. Оно очень-очень большое и очень-очень красивое. Я люблю рисовать море Оно разное, море. В сильную бурю оно темно-зеленое и тогда кажется тяжелым А когда тихо, оно голубоватое и кажется легким, как воздух. Очень трудно подбирать краски, когда рисуешь А рассказывать еще труднее. Мне не рассказать тебе, какое море
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯСЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ!
Последнюю ночь перед рейсом я ночевал дома. Утром мать проводила меня до ворот.
Мы скоро вернемся, мама, дрожащим голосом сказал я.
Она обняла меня. Прихрамывая и опираясь на палку, подошел дед Максимыч. Я уже с ним прощался, но старик не выдержал и тоже вышел проводить меня.
До свиданья, мама! До свиданья, дедушко!
Счастливого плавания, Димка!
Я помахал им и торопливо зашагал по улице. На половине пути обернулся. Мама и дед все еще стояли у ворот и смотрели мне вслед.
День тянулся на судне на редкость медленно. После вахты я успел пообедать, побродить по причалам, сыграл три раза в шахматы с радистом Павликом Жаворонковым, послушал рассказ повара Гаврилыча о том, как он плавал вокруг света.
Томясь ожиданием, мы с Илько сошли на берег, осмотрели с причала все поблизости стоящие пароходы и пришли к заключению, что среди них «Октябрь»самое красивое и, пожалуй, самое мощное судно.
Вдруг Илько схватил меня за руку и крикнул:
Бежим, Дима! Смотри, отходной подняли! На задней мачте «Октября», подзадориваемый ветерком, трепетал синий с белым квадратом отходной флаг. Мы вбежали на палубу. По всему заметно было, что пароход отправляется в плавание.
Дым над трубой стал густым и чернымкочегары шуровали. Из машинного отделения слышались тяжелые вздохи. Это прогревали главную машину.
На мостик поднялся капитан. Мы с Илько переживали торжественные минуты, а лицо у капитана было спокойное, даже равнодушное. Конечно, ему приходилось уходить в море, наверно, сотни раз. Чего ему волноваться или радоваться!
Ровно в восемь часов оглушительный басовый гудок трижды разорвал застоявшуюся к вечеру двинскую тишину. На мостике металлическим перебором зазвенел телеграф, словно кто-то железной палочкой провел по стаканам, поставленным в ряд. И сразу такой же металлический перезвон послышался из машинного отделения.
Матросы сбросили швартовы на палубу. Капитан в мегафон что-то кричал с мостика старшему штурману, стоявшему на полубаке. Буксирный пароход оттащил «Октябрь» от причальной стенки.
Глухо заработала машина. Было слышно, как под кормой винт взбивает упругую воду. Зашевелились и поползли у фальшборта штуртросы, соединяющие рулевую машину штурвальной рубки с рулем.
«Октябрь», сделав полукруг, ходко пошел вниз по реке.
Мы стояли у правого борта. На высоком берегу белыми зданиями и зеленью бульвара сиял под вечерним солнцем родной Архангельск.
Неожиданно, выйдя на самое широкое место Северной Двины, «Октябрь» стал поворачивать влево. Я в недоумении взглянул на рубку, где стоял штурвальный матрос. Неужели «Октябрь» будет еще где-нибудь пришвартовываться?
Куда это он? спросил я у Илько.
Но тот и сам не знал, почему пароход так круто меняет курс.
«Октябрь» вначале шел, пересекая реку, затем еще больше взял влево. Берега с причалами, зданиями, деревьями разворачивались вокруг нас. Можно было подумать, что штурвальный, если не сошел с ума, то просто забавляется. Пароход уже описал огромный полукруг и плыл в обратную сторону. Однако странные действия штурвального, кроме нас, никого не смущали и не удивляли. Капитан и вахтенный штурман расхаживали но мостику, сохраняя полное спокойствие.
Все объяснил нам поднявшийся на палубу Николай Иванович.
Уничтожают девиацию, сказал он.
Мы с Илько посмотрели друг на друга и вместе спросили:
А что это за девиация такая?
Девиация? Это отклонение магнитной стрелки компаса от магнитного меридиана. Иначе говоря, это ненормальность в компасе. Эту ненормальность нужно устранить, чтобы пароход в море не сбился с правильного курса.
Пока Николай Иванович нам объяснял, «Октябрь» снова вышел на середину фарватера.
Теперь уже в море, сказал старший механик.
Архангельск остался далеко за кормой.
Смотри, Илько, наша Соломбала! крикнул я. Вот Мосеев остров, а вон флотский полуэкипаж. А это что за хибарка на берегу?
Это не хибарка, сказал Матвеев смеясь. Не узнал? Это же кинотеатр.
Неужели это «Марс»? Каким он издали кажется маленьким и смешным! Эх, ребята наши не знают, что мы в море пошли. Костя Чижов только знает, мы ему говорили. Но он на своем пароходе, на «Канине». Тоже готовится в рейс
А отсюда нашей улицы не видно.
А ты заберись на мачту, тогда увидишь.
Нет, не увидеть. Далеко, и домов много
Мне казалось, что вся Соломбала приветствует нас и желает нам счастливого плавания. До свиданья, мама. До свиданья, дедушка Максимыч! Счастливо плавать, Костя! Счастливо оставаться, наша родная Соломбала!.
«Октябрь», выпустив струю пара, резко затрубил. Впереди тоже послышался свисток. Навстречу нам шел огромный морской пароход-лесовоз.
Лесовоз шел без груза. Подобно могучей скале, возвышался его корпус над водой. Было видно, как крутится под кормой у руля большой винт. Лопасти винта, оголяясь, разбрасывали по сторонам пену и брызги.
Из дальнего возвращается, заметил я солидно и со знанием дела. Из-за границы
«Октябрь» долго шел судоходным рукавом Северной ДвиныМаймаксой. На берегах Маймаксы стояли лесопильные заводы, тянулись лесные биржи. Кое-где от заводов остались лишь высокие кирпичные трубы. Заводы были сожжены интервентами.
Но вот река расширилась, и уже стал виден морской простор. Вскоре «Октябрь» вышел в Белое море.
Длинный низкий остров с одинокой башней маяка разлегся в море, недалеко от устья Северной Двины.
Мудьюг, сказал кто-то из команды.
Так вот он какой, этот остров смерти. Здесь были в заключении отец Костикотельщик судоремонтных мастерских большевик Чижови отец Оликапитан Лукин.
И я вспомнил недавние страшные дни арестов, расстрелов, издевательствпалаческие дни кровавых американских и английских захватчиков.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯВ ПЕРВОМ РЕЙСЕ
Я проснулся с необычным чувством. Какая-то непонятная сила поднимала меня вместе с постелью и подушкой. Вдруг эта сила словно пропала, и я стал медленно опускаться. Откуда-то доносился глухой и тоже непонятный шум.
Открыв глаза, я увидел большой медный чайник, раскачивающийся над столом, словно маятник. Чайник висел на крючке.
Иллюминаторы были закрыты и крепко завинчены ушастыми гайками-барашками. В толстые стекла то и дело била волна.
На вахту пора, сказал кочегар Матвеев. Вставай завтракай.
Я поднялся и стал одеваться. Тут обнаружилось, что пропал один ботинок. Странно Куда он мог деваться? Может быть, кочегары решили надо мной подшутить и спрятали ботинок? Но вскоре оказалось, что «подшутил» надо мной шторм. Мой ботинок «уехал» в другой конец кубрика, и я насилу его разыскал.
Завтракать не хотелось. Я выпил кружку горячего чая и вышел на палубу. Шторм был не сильный, но качка изрядно чувствовалась. «Октябрь» одиноко шел по неспокойному морю, сплошь покрытому мутно-зелеными валами. Когда палуба опускалась, на нее взлетали бесчисленные брызги воды. Вокруг стоял непрерывный и монотонный шум моря. Берегов не было видно.
Уже пробило восемь часов, и я поспешил в машинное отделение на вахту. На палубе было прохладно. В машинном отделении меня приятно обдало теплом. Здесь горело электричество и после мокрой, обдуваемой ветром палубы казалось уютно. Свет электрических лампочек красиво искрился на полированных частях машины, обильно смазанных маслом.
Машина работала неравномерно. Когда корма парохода поднималась и винт оголялся, машина работала быстрее. Но стоило корме опуститься, винт получал в воде нагрузку, и машина поворачивала коленчатый вал медленно, с трудом.
Старший машинист Павел Потапович объяснил, в чем заключается моя работа во время хода. Мне нужно было смазывать машину и щупать подшипникипроверять, чтобы они не нагревались.
Смазывать на ходу главную машину вначале казалось очень трудно. Носочек масленки никак не хотел попадать в воронку, и масло лилось впустую. Но вскоре я освоился и научился смазыванию. Некоторые части машины смазывались не маслом, а просто мыльной водой из специальной спринцовки. Это было даже интереснопускать струю воды на машину. Еще совсем недавно в Соломбале я делал такие спринцовки из трубчатого растения, которое у нас называлось бадронкой.
Щупать подшипники оказалось сложнее. Было немного страшновато смотреть, когда Павел Потапович выбирал момент и в такт машине несколько раз спокойно накладывал руку на движущийся вкруговую мотылевый подшипник. Но на первой же вахте я научился и этому делу.
Перед окончанием вахты я почувствовал тошноту. И в это самое время Павел Потапович послал меня в тоннель набить густым масломтавотомподшипники главного вала. Тоннельузкий и низкий коридоршел от машинного отделения к корме. На корме качка ощущается особенно сильно. Кроме того, воздух тесного тоннеля насыщен испарениями масла.
Я еще сильнее ощутил головокружение.
Поспешно набив коробки маслом, я выбежал из тоннеля. Вероятно, вид у меня был жалкий, потому что старший машинист спросил:
Ты чего побледнел? Море бьет?.. Ну, беги скорее на палубу!
На палубе от свежего воздуха мне стало легче. Минут десять спустя подошел кочегар Матвеев, тоже сменившийся с вахты:
Какова первая ходовая вахта? Пойдем умываться, да перекусить надо. Проголодался я здорово.
Качка так подействовала, что я не мог даже думать о еде. И тем удивительнее было смотреть, с каким аппетитом уничтожал обед кочегар Матвеев.
Во время качки мне поесть только подавай, намазывая хлеб маслом и ухмыляясь, сказал он. Во время качки у меня аппетит двойной. И тебе советую есть побольше. Кто не ест, тот к морю никогда не привыкнет. Заставить себя нужно.
Он взял ломоть хлеба и густо посолил его:
Вот для начала такой бутерброд съешь, а потом постепенно привыкнешьвсе будешь употреблять.
На Илько качка совсем не действовала. Он отстоял свою вахту как ни в чем не бывало. Но к этому времени и я уже освоился с качкой.
Так началась наша морская жизнь.
Команда на «Октябре» была дружная. С такими моряками жилось весело, и вскоре я забыл о тех приключениях, о которых мы раньше так часто мечтали с Костей. Еще два дня назад мне казалось, что самые невероятные приключения начнутся сразу же, как только мы выйдем в море. Однако жизнь на «Октябре» шла обычно и даже однообразно. И пока мы шли в Мурманск, ничего выдающегося не случилось. Правда, утром на третьи сутки море накрыл туман. «Октябрь» шел замедленным ходом, и вахтенный матрос почти непрестанно бил в рынду. Звоном рынды он предупреждал суда, которые могли встретиться «Октябрю».