Он разомкнул сухие губы.
Тогда Еще в прошлой жизни, когда я был неразумным ребенком. Это была моя любимая сказка. Из книжки матери. Отец сжег тогда ее в камине, но я еще помню. Была и королевна, и рыцарь. «И ехал рыцарь не день и не два, и звезды вели его ночью.» Скажи, отчего рыдала княжна?
Кая задумалась. А отчего могла бы плакать Сольвег Альбре. Что приносило ей горе ночами? Ведь она и была княжной в ее сказке. Да только Кая сама не знала, в чем суть. Слова лишь текли и текли, срывались с губ тяжелыми, точно медовыми каплями.
Наверно, хотела свободы, мой друг, невнятно сказала она. А ей предлагали лишь рыцарей, ей незнакомых.
Разве она не хотела любви, как все вы, безумные женщины?
Попасть из одного плена в другой кому же захочется. Да и о какой любви, Эберт Гальва, идет речь, когда заходит в покои к ней незнакомец. Короли предлагают лишь руку и полкоролевства в придачу. Сердце княжны остается при ней.
Кая говорила, а сердцем чувствовала, что раз за разом открывается в ней смутная правда. И о Сольвег, и обо всем. Она пожала худыми плечами и продолжила говорить. Сиринптица вещая, и если душа нашептывает ей что-то, то отчего бы не верить.
И она не ждет рыцаря? вымолвил Эберт.
Она ждет не рыцаря и не королевича, друг мой. А того, кто взял бы ее за руку и повел прочь из замка. Кто показал бы ей наконец-то рассвет, что в мире есть и солнце, и омут заката.
Эберт горько усмехнулся. Тонких губ коснулась кривая улыбка.
Этого княжна не увидит. Разве что в твоих глупых сказках. Да и мне не найти себе королевну. Я и не рыцарь вовсе, так, лишь насмешка.
Я говорила тебе. Все в этом мире лишь горечь с обманом. Ты хотел увидеть несчастье. Что ж, теперь ты увидел. Зачем тебе горькие мысли о прошлом, уйди от него. Пусть это все унесется с вихрем осенним. И старый друг, и брат, и родные. Дела и заботы, и Сольвег твоя
Но рыцарь молчал.
Он должен забыть ее, должен. Иначе махом развеются все ее чары.
Она никогда не была твоей и не будет, ты знаешь об этом. И любить ты не можешь. Пускай же это делают все остальные. Но только не ты.
Не я, послушно повторил Эберт, точно игрушка в руках у ребенка. Он смотрел на нее, а в серых глазах была лишь усталость. Еще пару месяцев и вскоре его отыщет садовник упавшим с самой высокой башни. От сердца и так уже мало осталось. Его сердце теперь, точно яблоко, изъеденное червями да мошками, до сердцевины уже подгнившее. И в том ее вина. Она не оставит его, не оставит до смерти, которой и будет причиной.
Говорил же Совет, не доверять Горным домам, с грустной улыбкой проговорил Эберт, подставляя лицо холодному ночному ветру и стараясь дышать полной грудью. И я был прав. Я зову тебя другом, но знаю, что от тебя я гибель приму. Вот видишь, улыбка его была тихой и доброй, словно он монах, обреченный на смерть. Ты меня даже не поправляешь, моя Кая-Марта. Не убеждаешь в обратном.
Кая молчала, перебирала тонкими пальцами бахрому на дорогом покрывале. Какое счастье, думала она. Какое счастье, что сердце свое она отдала не ему. Иначе что бы ей оставалосьсамой усыпить прекрасного рыцаря, растравить ему душу да и умереть вместе с ним. Счастье, что есть такой, как Морелла, что держит ее голову в холоде. Любовь, о которой слагают легенды, не для рыцаря вовсе. Видно, и не для птицы из сказок, из страшных сказок, которыми пугают детей.
Знаешь, что я хочу? Эберт вновь потянулся к стакану молока с пряностями, но оно уже остыло. Скоро день моего рождения. И сдается мне, он будет последним, если от тебя не избавлюсь. Я хочу созвать бал. Большой бал, Кая-Марта. Через месяц. Позвать и брата, и даже отца, все богатые семьи, всех, кто нам задолжал, торговых партнеров и даже послов из других земель. Всех, кто был со мной рядом. Кого я прежде не замечал. Я и сейчас их не вижу, знаешь. Будто за узорным стеклом они, за тонкой пленкой, ее не разорвать теперь, как ни пытайся Да, я созову бал. Последний прием и прощальный. И тебя позову, Кая-Марта, ты будешь рядом со мной. Раз уж ты погибель моя, имей смелость идти рядом со мной рука об руку. Не знаю, в какой мир ты уводишь меня каждую ночь, да только позволь мне прежде закончить с делами. Считай тот прием моим завещанием. Странно. Не думал я, что смерть для меня будет лишь легким желанным забвением.
Кая беспокойно ерзала на покрывале. Взгляд ее метался с рыцаря на окно, на графин, на высохшие в вазе цветы, которым месяц уже никто не ставил замену. Все шло не так, до смешного не так. Она незаметно для рыцаря кусала бледные губы и капельки крови солонили ей нёбо. Только в ее речах он должен был искать покой, только в ее руках-крыльях засыпать, замирать. Никаких балов, никаких прощаний со старой забытой жизнью. Она его жизнь теперь, в ее речи он должен смотреть, точно в зеркало. Таким слабым противником он ей казался, с такой слабой волей, с уставшей ленивой душой. Откуда столько жалких попыток спастись. Откуда желание вырваться. Бал, да что она знала о бале. Бывали приемы в Горных домах. В каменном замке, что на утесе, где жили владыки, хозяева гор и ущелий. Хозяева умерли. На каменном троне сидел много лет лишь старый наместникмало кто знал его. В ее селеньях все танцы были под звездами, на опушке лесов, не в каменных залах, не в платьях, расшитых по подолу камнями. Такое бы не снилось простой Кае-Марте, куда о таком мечтать кровожадному зверю.
Ты хочешь, чтобы я была с тобой на балу? голос ее был до странного чуждым; селянка мало что знает о высокой чести, о гордости, с ней это впервые. Я, Эберт? О чем ты, мой рыцарь, я всего лишь делаю свечи на рынке, ты не можешь
Могу, перебил рыцарь, отметая все ее возражения. Умела забрать мою жизнь, умей довершить это, гибель моя. Мы покончим со всем этим разом. Последний мой праздник. Последнее шумное веселье для города. А потом забирай меня без остатка, делай, что хочешь. Только прекрати мои муки. Даже простых горожан прогонять я не буду. Пусть приходят даже к парадному входу. Для всех будут яблоки в тесте, каштаны в меду, в карамелия любил их ребенком. Да и Микаэль будет рад, лицо рыцаря просветлело при упоминании о друге. Микаэль Ведь я выгнал его. Выгнал взашей. Скажи, Кая, вдруг он не явится?
Она посмотрела в его широко раскрытые глаза, во внезапно промелькнувший живой страх в безразличном и тусклом взгляде. Как пичужка бьется в силках, думалось ей. Любой бы милосердный хищник прикончил на месте. Того он и просит. Последняя живая радость, что он надеется испытать.
Тише, мой рыцарь, тише, вновь заворковала она. Не придети то хорошо, значит, не друг тебе вовсе, они не нужны.
Эберт лишь отмахнулся. Она знала, что с ним сейчас происходит. Ничто не приносит ему нечаянной радости, жажды жизни, отчаянного удовлетворения. Как слепец, он хочет удержаться за прошлое. Бал, скажете тоже. Эберт Гальва никогда не любил наивные глупые праздники, фейерверки и смех. Сейчас же отчаянно хочет ухватиться за них. Тонущий тянется даже к соломинке. Соломинка же и ломает хребет верблюду из пустыни Эльсхана.
Это будет бал-маскарад, продолжал говорить рыцарь, будто вспоминая что-то из далекого прошлого. Ты знаешь, дамы все в масках. Видны лишь улыбки, искры в глазах, мелькнувший огонь под ресницами. На таком мой отец познакомился с матерью. Может, и было время, когда она любила его. Такой устроим и мы. А тебе даже маски не нужно. Я уверен и так, что свое лицо ты скрываешь.
Довольно, холодно перебил его сирин. Она взяла его лицо в свои руки и пристально заглянула в глаза. Спи, сир рыцарь. Ты очень устал.
Я устал, послушно проговорил рыцарь и откинулся на подушки. Сон уже почти смежил его глаза, когда губы его в беспамятстве раскрылись и прошептали.
Хоть бы ты сгинула прочь, услышала Кая. Растворилась во мраке, из которого соткана.
Крохотная слезинка скатилась по его щеке. Кая сняла ее пальцем, размазала влагу по тонким губам. «Началось, подумалось ей, и зверь возликовал в ее сердце. Сила снова золотым потоком потекла в ее жилах. Последняя битва и раунд последний, мой рыцарь. И если даже ты ненавидишь меня, называя подругой, то не жди милосердной кончины.» Все говорили ей, не умолкали ни на минуту, чудовище стало ей именемпускай берегутся тогда того часа, когда она согласится.
Глава XXI
Прошло два дня, и солнечный лучик полуденного солнца путался в ее волосах и слепил глаза. Он ласкал ее плечи, гладил, точно рукой любимую кошку. Она жмурилась на солнце, и улыбка сама сложилась на тонких губах. Тихий стук башмачков по каменным плитам, да и башмачки сегодня ладные, с белыми пряжками, чистые, новые. Платье с воротом и шнуровкой, медные пуговки так и блестят на свету. Это было почти ее самое лучшее платье. Улаф выдал ей его в первый же день на том корабле заместо ее разодранных тряпок. Не по доброте душевной, просто больше ничего не нашлось. Кая не спрашивала, чье это платье, покойной жены ли, подруги, служанки, она приняла этот непрошенный дар, а сегодня надела. Косы белые свивались на ее затылке в запутанную тугую прическу, столько нитей, белых хлопковых лент, все по последней моде. Она горожанка. Не богатая, ясное дело, отнюдь не дворянка, но явно слуга в благородном семействе. Не нищенка, не бродяжка, не жалкая судомойка. Того ей и нужно. Улыбка змеилась на худом лице, злость и тихая ярость ютились в груди. Они хотят, чтоб она стала плохой. Она станет плохой, только позвольте, и стараться долго не надо. Две долгие ночи пролежала она без сна, ни единой слезинки не пришло на воспаленные очи. Сделать лишь шаг по тропинке к чудовищу. Всего на мгновенье принять свою жизнь и не плакать.
Она широко улыбнулась проходящему мимо нее подмастерью. Улыбка хищная и надменная, теперь она здесь вышагивала, точно хозяйка. Никчемные смешные людишки, вспоминала она слова Мореллы, стараясь, чтобы это стали и ее слова тоже. Обманщики и злодеи, с такими не надо считаться. Она повторяла это про себя снова и снова, чтобы запомнить. Так говорил он, ее Морелла, ее верный возлюбленный, который вряд ли питал к ней нежные чувства. Только ему она верила без единой оглядки назад. Только он и вел ее посреди того моря, оступись только рази волны примут тебя с головой. Сердце свое она давно заковала в короткие цепитак оно и не будет рваться на волю. Она любит его. Любит, конечно. Да только того же не стоит ждать ей в ответ. Но он был с ней и был ей почти что наставником. Кто виноват, что нерадивая выходит из нее ученица, что вечно смотрит назад и рыдает о прошлом.
Он будто ждал ее в первый день. Ждал здесь, в Исолте. Это была лишь вторая неделя ее жизни в большом городе, где постоянно и песни, и праздники. Этот вихрь так подхватил ее, она и не знала, что думать. Улаф решил заранее приехать в Исолт, за месяц до праздника, что устраивал глава Совета для всех. Здесь был только он, Кая, да пара матросов с его корабля. Люди из Горных домов еще не спустились. «Попривыкни, чудовище, говорил Улаф за общим обедом, вгрызаясь в ножку зажаренной курицы. Осмотрись. Год в одиночку на острове, у тебя должно быть мозги набекрень. Я не буду трогать тебя пока. Осмотрись среди жителей, найди себе дело. Мне не нужна будет слуга, которая от страха будет жаться к стенам, углам и скалить мне зубы. Мне не нужен загнанный зверь, что может тяпнуть за кормившую руку. Порезвись пока в этом городе. Только без крови. Пока. Лишние взгляды нам не нужны. Мы ведь не хотим увидеть твою голову на пике раньше времени, не так ли, красавица? А потом А потом будет дело.»
Она научилась вытапливать свечи. Длинные, ладные, с тонким рисунком черной иглой, процарапанным по всей их восковой длине. Они так пахли медом. Казалось, налей молока, зажги такую на остром подсвечнике и будто снова окажешься в детстве. Она торговала ими на рынке. Пара лишних мелких монетоккуда как неплохо. Вряд ли Улаф будет ее содержать. Приходила на рынок с рассветом, уходила последней, когда тени уже исчезали и тяжелые сумерки ложились на стены, дома, и ее саму укутывали точно плащом. Помнится, она достала из связки свечу, зажгла длинной спичкой, взяла в худую бледную руку. Тени так и заплясали по каменным стенам. И в этих тенях крался он. Она заметила его тут же, как не заметить того, кто пытается сильной рукой ухватиться за горло. За твое горло, Кая-Марта. Она обернулась и в тот самый момент увидела птицу. Такую же, как и она, с золотыми глазами на бледном лице. Мужчину. И длинные острые когти уже тянулись к ней. Тогда она и узнала, что не одна. Тогда и он узнал, кем была его вроде бы простая добыча. Всю ту долгую ночь они оба ходили в свете ее догоравшей свечи между длинными улицами и говорили, все говорили. Так долго, так сладко. И так потом ходили они каждые длинные сумерки. Она и не помнила, в какой толком день она очутилась в его объятиях, а сильная шершавая ладонь гладила ее длинные волосы. Он обнимал ее, но говорил ей о мести. О том, как прекрасна их сущность, а она слушала, слушала, надеясь услышать хоть слово любви. Хоть слово ответной ласки и доброй поддержки. Их не было, но она по-прежнему верила в любовь между ними. «Он такой же, как я, шептала сама себе Кая, когда бессонница дурманила голову. Так же привычен к полету и от звериной жестокости он не бежит, нет. Он такой же, как я, и это наш мир. Быть может, и наше право.» И она содрогалась, когда думала о том, как о праве. О праве на смерть. На чужую смерть. Человечью. Да только право это с трудом ей давалось. Женский дух, дух неокрепшей девицы противился этому. Запах крови, добычи, что добывал для них изредка Морелла, щекотал ей ноздри, но глаза застилала тонкая пленка старого ужаса, когда был перед ней не олень, а труп человека. Память услужливо подбрасывала ей видение мертвого Бенжена с рассеченной грудью и шеей, из которых быстрым потоком текла темно-алая кровь. Мертвые глаза смотрели прямо в ее птичье сердце, от этих немых вопрошающих взглядов она не могла отвернуться. Пускай она убийца и уже себя заклеймила, на ней только два телаБенжен да тот слуга Эберта, что выследила она поздней ночью однажды. «Ты сирин, шептал он, держа тяжелую руку на ее плече, почти что на шее. Ну так и веди себя, как положено нам. Не человек ты больше. Ты никогда не была человеком, отпусти же старые мысли и чувства, впусти в душу новые, ты же хочешь.» Слова были вовсе не страшными, низкий бархатный голос ласкал ее слух, но в глазах был приказне любовь, не сочувствие. Наставник, учитель, возлюбленный, что будет правдой из этих трех пунктов? Это не волновало ее. «Моей любви хватит на нас обоих», думалось ей, и сердце ее пело при каждой встрече. Он ждал от нее серьезных шагов. Наконец-то он их получит. Она шла по мостовой и с каждым крохотным шагом старалась расстаться с девичьей мягкостью, страхом, ненужным теперь милосердием. «Ты зверь, что ж, так и веди себя, как зверь». Она даст ему шанс погордиться. Она принесет ему то сердце, каким не дала ему завладеть в прошлый раз.
Дом Ланса был невелик, гораздо меньше, чем у Эберта, но его все равно было видно издалека. Большой сад окружал его, а яблони опускали свои тяжелые ветви через ограду. Дорожки, вымощенные булыжником, вели к дому, к белому крыльцу. Она легко скользнула через открытую калитку, только подол по песку взметнул облачко пыли.
День добрый, красавица, ты это к кому? старый садовник оторвался от своих грядок и уставился на нее, опираясь на старую, изрядно проржавевшую лопату. Да, очевидно, дела у брата Эберта были не очень хороши. Не мудрено, что тот просил денег.
Я к господину Лоренсу Гальва, вежливо ответила Кая, кивнула садовнику. Ступени дома были крутые, она поднялась ко входу и ударила молоточком по двери. В доме тихо, только чьи-то шаги долетали до нее из окна. Она постучала снова и дверь отворилась. На пороге стояла девушка младше нее в простом однотонном платье, но из тонкого шелка. В ушах блестели сережки с дешевым и мелким жемчугом. На ее руках спал запелёнатый младенец. Во сне он шевелил ножками, девушка все старалась того поудобнее перехватить.
Тихо, мой маленький, тихо, Эдвин, шептала она, стараясь свободной рукой распахнуть пошире тяжелую парадную дверь. Успокойся, малыш. Ох, вы бы знали, как я рада вас видеть! С утра ждем! со всей сердечностью сказала она. Я так долго ждала вас, почти что неделю. Рада, что вы освободились пораньше от ваших прошлых хозяев.
Кая с удивлением вскинула брови, посмотрела на девушку повнимательней. Молодая жена Ланса? Эберт рассказывал что-то об этом. Как же ее только звали? Вроде Одетта. Должно быть, так и есть. Играть так играть. Если учинять разбой посреди бела дня, то надо все делать по правилам.
Госпожа Одетта, почтительно проговорила она и склонилась в глубоком поклоне. Больше говорить было нечего. Кая не знала, ни за кого ее приняли, ни что делать с этой нечаянной свидетельницей. Она пришла сюда вырвать Лансу сердце и принести его сирину. Наличие в доме жены и ребенка существенно усложняло затею.
Я так ждала вас, милая Гертруда. Знаете, как непросто сейчас найти няню ребенку? продолжала щебетать девушка. По виду ей было от силы восемнадцать годков. Я так рада, что семья Брудо вас отпустила. Проходите же, проходите в дом.
Она распахнула двери и пропустила Каю внутрь. Мягкий полумрак прихожей окутал ее. Было тихо. В доме кроме нее не было ни единой прислуги.
Ланс, милый, она пришла!
Кая без труда вгляделась в мрачный коридор, оканчивающийся лестницей, улыбка пробежала по ее губам. Она сможет. Она сделает это. Кто потом поверит безумной девчонке с младенцем, что она увидала чудовище. Вот он, Ланс. Стоит так близко. Лишь подойти поближе и он никогда не поймет, что убило его. Сердце ее бешено колотилось и грозилось выскочить из груди. Это будет первый раз, когда она хладнокровно убьет человека. Первый раз, она примирится наконец-то с собой и собственным миром. Это убийство лишь маленький шаг к любви и покою. Ее примут тогда и не будет она одинока.
Кто это? Ланс был так похож на Эберта вблизи. Братское сходство никогда не было так заметно. Те же темные волосы, прямой нос, чуть надменно вздернутый подбородок, высокий лоб. Он был старше него, это верно, но семейную породу не скроешь. Те же глаза смотрели на нее и пару дней назад. Кая почувствовала, как быстрее забилось ее сердце. Обоих братьев ей выпало уничтожить. Ведь говорил он ей покончить со всей их семейкой.