Долго тянул с расчетом Кирьян Савеловичв его руках вся власть, и жаловаться некому. Легко ли расставаться с дюжим парнем, у которого спорится любое дело. Только понял староста, что не удержать ему более Митьку: «Сколько, волка ни корми, все в лес смотрит».
Собирайся-ка, Митрий, в лес. Привезешь дровишки на зиму, тогда и расчет полный, распорядился Кирьян Савелович, как только установился санный путь.
Дрова были заготовлены в ближнем березняке, за лето хорошо просохли. Митька за три дня на Двух лошадях перевез почти всю поленницу. Оставались последние два воза. Нагрузив одни дровни, он, расстегнув полушубок, достал кисет. Легкий морозец пощипывал пальцы, свертывающие цигарку. Митька сел на колоду, задымил. Усталости не было. Он без труда нагрузил бы и вторые дровни, да так уж заведено, что в каждой работе бывает перекур.
«Хороший хозяин Кирьян Савелович, думает он, можно бы дальше жить, да тайга тянет. В люди надо выходить, семьей обзаводиться. Как-то там мое зимовье?»
За эти годы Митьке ни разу не удалось сбегать в тайгу, к могиле отца и брошенному зимовью: хозяин не отпускал далеко. И все-таки у Митьки не было злобы на хозяина. Вспомнил он, как каждую осень после уборки Кирьян Савелович наделял подарками и поил вусмерть самогонкой. Не пристрастился к этому зелью Митька, но раз в год считал выпивку законной.
Изрядно выпив, староста мерился с Митькой силой. Каждый раз Митька терпел поражение, но чувствовал, что победа его противнику дается все трудней и трудней. Мускулы парня наливались силой, ноги крепчали, грудь рвала пуговицы на рубахе. В последний раз хозяин не осилил своего работника. Не дав опомниться Кирьяну Савеловичу, Митька звериной хваткой сжал его еще крепкую руку и трижды прижал к столу.
Будя, хозяин, угрюмо промолвил Митька, когда Кирьян Савелович в пьяном задоре потребовал переиграть схватку.
«Ишь какого варнака выкормил себе на шею», подумал Кирьян Савелович и тогда же решил рассчитаться с работником вчистую
Митька затянулся дымом в последний раз, бросил цигарку, обжигавшую ему пальцы, и поднялся с колоды. Шага сделать не успел. Сильный удар по голове сзади подкосил ноги. Падая, он повернулся и увидел старосту.
Хозяин за што?.. прохрипел он, не чувствуя новых ударов и не слыша, как староста, озверевший от вида крови, отбросив полено в сторону, зло выдавил:
Вот и в расчете, варнак.
Никто не видел, как Кирьян Савелович затолкал неподвижное тело Митьки под колоду и присыпал его снегом. В сумерках он пригнал лошадей, разгрузил дрова, при свете фонаря уложил в поленницу. На огонек во двор к Кирьяну Савеловичу заглянул сосед.
Пошто сам работаешь, а работничек-то где? Али рассчитал?
Рассчитал вчистую, ответил Кирьян Савелович, поднимаясь с фонарем на крыльцо. Уехал он от меня
КОЛДУНЬЯ
Дядя Кирьян захрапел. Спал он крепко, как человек со спокойной душой и чистой совестью, особенно сегодня, хватив перед сном с устатку ковш самогонки. Галя сунула босые ноги в валенки, набросила шубейку, завернула голову платком, неслышно выскользнула из дому и, скрываясь от лунного света в тени заплотов, побежала на край села. Может быть, единственная во всем селе Галя при встречах с Шестопалихой не отворачивалась от нее, не обходила стороной и не плевала ей вслед, а смущенно и почтительно желала старухе здоровья. Услышав тихий стук в окно, колдунья открыла ей сразу, как будто стояла у дверей, ожидая прихода поздней гостьи.
К ней, Шестопалихе, отвергнутой и презираемой всеми, прибежала на край села, в полуразвалившуюся избушку, Галя, когда почувствовала: что-то неладное сделал дядя Кирьян с Митькой. Ей-то не нужно было объяснять, как дядя рассчитался с работником: Митька был не первой жертвой старосты. Другие богатеи в селе твердо усвоили доходную для них систему расчета. Поди разберись потом, чьи кости и череп, обглоданные зверьем, омытые дождем и ветрами, случайно найдут в лесу под колодами охотники.
А куда он его послал? стараясь придать скрипучему голосу нежный оттенок, заговорила старуха. Не казнись, милая, я знаю, где у Кирьяна поленницы дров, пойдем туда, посмотрим.
Шестопалиха шла впереди, освещая дорогу фонарем.
Ее всегда согнутая спина выпрямилась, опущенная голова поднялась над маленьким телом. Шла она легко и быстро, как, видно, ходила в далекой забытой молодости. Галя едва поспевала за ней, волоча за веревку санки, прихваченные у Шестопалихи. Вот и березняк, где осенью Галя с Митей заготовляли дрова. Десятки пнейследы поваленных берез. Пни зима уже нарядила в низкие снежные шапки. В лунном свете шапки казались отделанными мехом голубого песца. Здесь хотел впервые ее поцеловать Митя, когда сидели они под березой на желтых осенних листьях, отдыхали, перебрасываясь безобидными юношескими шутками. Хотел, да так и не поцеловал, увидев в самой глубине ее чистых синих глаз мольбу и готовые набежать слезы.
Как жаль было ей сейчас этого невозвратно потерянного поцелуя, первого и, может быть, последнего в ее коротком счастье.
Где-то тут твой соколик, заговорила старуха, направляя свет фонаря под колоду. Это кирьяновский участок
Бабушка, да ты и впрямь колдунья, испугалась Галя, не видя перед собой ничего, кроме сугроба снега.
Заглянем под колоду, уверенно сказала Шестопалиха. Вон желтое пятно и парок.
Галя быстро разгребла неглубокий слой снега, и они с Шестопалихой вытащили неподвижное тело Мити из-под колоды.
Три ему лицо и руки снегом, голубушка, приказала Шестопалиха, А я пока покурю, добавила она, доставая из-за пазухи длинную трубку.
Зиму пролежал Митька в избушке у колдуньи. Выходила его старая.
Самой большой Митькиной радостью была Галя, племянница его убийцы и врага. Сговорились они с Галей бежать вместе в тайгу, как только Митька встанет. Бог с ними, с деньгами, которые присвоил староста. А ружье? Ружье Галя обещала принести перед побегом и этим хоть не полностью, да покрыть долги, которые остались за ее дядей.
Но не об этом долге думал Митька. Помнил он, как с ним рассчитался Каинов вчистую и даже с лихвой. Подходило время дать сдачи.
А Каинов словно и сам желал этого. Выследил он Галю на пути к избушке Шестопалихи и нагрянул туда следом за ней.
Велики были изумление и испуг старосты, когда, открыв рассохшиеся двери и войдя в полутемную комнатушку, огляделся и увидел племянницу, склонившуюся над Митькой. Галя даже не обернулась на скрип двери, решила, что это вошла старая хозяйка. Первым Каинова увидел Митька.
Хозяин! дико закричал он, вскакивая с лежанки.
Староста, вытянув руки, попятился к выходу. Здесь и настиг его Митька. Ножом, выхваченным из-под подушки, он сплеча ударил Каинова.
Слаб был еще Митька, ноги подкосились, и грохнулся он у порога. А Каинов выскочил из сеней, побежал по деревне.
Зарезал, варначина, зарезал! Держите его, люди, да вяжите! кричал он, поминутно спотыкаясь на бегу, падая на пыльную дорогу.
Вязать Митьку не пришлось. Когда деревенские мужики ворвались в избушку Шестопалихи, Митька лежал на полу. Возле него на коленях стояла Галя.
При виде беспомощного парня ярость мужиков угасла. «Лежачего не бьют», сказал один из них, отбрасывая кол, выломленный из плетня. «Тащите его в сельскую сборню, а там отправим куда следует», скомандовал другой.
На Галю никто не обратил внимания. Воспользовавшись суматохой, видя, что Мите не грозит опасность расправы, она исчезла. После этого долго никто ее в селе не видел. Для порядка мужики подожгли жилье колдуньи. Ветхая избушка сгорела дотла в несколько минут. Неожиданно налетевший вихрь развеял пепел, оставшийся после пожара, и пепелище превратилось в чистое место, поросшее вскоре диким бурьяном. Шестопалиха тоже бесследно исчезла, и о ней, наверное, позабыли бы, если бы ежегодно в день разорения ее жилища не случались на селе пожары. Первым сгорел пятистенник старосты Каинова. В последующие годы от пожаров пострадали и остальные мужики, спалившие ее избушку. Неотвратимый рок преследовал село до тех пор, пока не был наказан последний обидчик колдуньи.
В ЦЕНТРАЛЕ
В тюрьму широка дорога, а из тюрьмы тесна
Угодил Митька в Александровский централ, пригнали его туда по Александровскому тракту после губернского суда в Иркутске. Хорошо еще, что дело до суда дошло, а то могли бы мужики расправиться с ним сами, порешить самосудом на месте.
Губернский суд определил ему, Дмитрию Дремову, меру наказания: «За покушение на убийство верного слуги царя и отечества старосты села Убугун Саянского уезда Иркутской губернии Кирьяна Савеловича Каинова десять лет каторжных работ с последующим запретом выезда из Сибири».
Два месяца провалялся Митька в тюремной больнице, а потом попал в общую камеру
Митька сидел на корточках, прижавшись спиной к холодной стене камеры. Нары убраны в нишуднем отдыхать не положено. В камере, кроме него, еще семь человек. Народ подобрался отпетый: головорезы, варнаки, конокрады.
Староста камеры, мокрушник по прозвищу Кулак-Могила, допросил Митьку по всем статьям подробно и с пристрастием.
Откудова будешь? оценивающе оглядел он могучую фигуру нового арестанта, забившегося в угол, смущенного необычностью обстановки.
Здешний я, нехотя ответил Митька.
А ну выдь на свет.
Митька оттолкнулся спиной от степы, сделал два шага к центру камеры, вступив в зарешеченный квадрат солнечного света, проникавшего в полутемное помещение с воли.
Хорош, бродяга, одобрительно присвистнул Кулак-Могила, ощупав дотошным взглядом внушительные мышцы и корпус парня. За его спиной мелким горошком прокатился одобрительный смешок арестантов. На чем погорел?
Не погорелец я, не понял вопроса Митька. Так себе, ножичком немного помахал. Он рассказал свою незамысловатую историю. Ослабши я был. Не то до ножа никогда дело не дошло бы. Кулаков бы хватило.
А тайгу хорошо знаешь, не заблудишь в ней? перевел Кулак-Могила разговор в нужное русло.
А чё в ней блуждать? Это не город, где улиц много и все одинакие. А в тайге ни троп, ни дорожек одинаких нет. Любая другой кажет.
Ну, об этом опосля. А скажи, Митрий, Кулак-Могила вплотную придвинулся к нему, вот ежели бы тебя с завязанными глазами выпустили бы верстах в ста отселева, нашел бы дорогу обратно?
А зачем ее в тюрьму-то обратно искать? Еще дале нибудь-куда бы махнул, отговорился Митька.
Ты меня не понял. Ну, не в тюрьму, а в село свое родное, к зазнобушке своей, настойчиво допытывался Кулак-Могила.
Это запросто. И с завязанными глазами за день верст сто бы отмахал.
А как бы ты это смог? По нюху, что ли?
Да уж как-нибудь бы спроворился. Тайга, она к себе уважение любит, выведет на прямую дорожку, только слушай ее подсказки, не перечь ей, не сворачивай в сторону.
Мудреным показалось объяснение Митьки, этого на вид неотесанного парня-простяги, арестантам. Один Кулак-Могила уловил в словах Митьки не пустое бахвальство, а искренность, которая свойственна сибирякам.
Значит, таежник, подытожил он разговор с Митькой. Нужный парень, нужный.
Только много позже понял Митька смысл этих слов.
Соседями по нарам у Митьки оказались два брата, цыгана-конокрада, Ромка и Фомка. Вели они себя по ночам беспокойно, выкрикивали во сне цыганские ругательства, часто вскакивали и ошарашенно вращали глазами с покрасневшими от бессонницы белками. Детям степей, привыкшим к воле, простору, лошадям и пляскам, в душной вонючей камере, за тридцатью дверями и замками, было особенно тесно.
Сколько кобылке ни прыгать, а быть в хомуте, ответил Роман на вопрос Митьки, за что его упекли в централ.
Целыми днями камерная «шестерня»мелкое жульерезалась в карты: Играли в «очко». Успешнее всех банковал Франтстоличный шулер, приехавший на «гастроли» в Сибирь и уличенный в шулерстве на балу у губернатора жандармским полковником Хвостовым. Полковник не уступал Франту в искусстве передергивать карты и, когда увидел на горизонте опасного соперника, поспешил упрятать его в централ.
Первыми из игры выбывали серые, неприметные обитатели камеры Скок и Спок. Проиграв с ходу пайку хлеба, они за бесценок предлагали свои услуги: мыли за других пол, выносили парашу или за ставку выполняли унизительные заданиякукарекали по-петушиному, стояли по полчаса на одной ноге или на голове. Дело дошло до того, что однажды Скок, заигравшись, прикупая на туза, решил бить «по банку». Куш стоял порядочный: замусоленные ассигнации, золотой браслет, осьмушка чаю, пайка хлеба, нательная рубаха. Отвечать было нечем. И Скок предложил поставить свои глаза. Банкомет Франт принял вызов. К тузу Скок купил валета, а потом девятку. Как ни крути, а получается перебор. Скок ахнул. Цыгане и Спок загалдели.
Одна свинья сгнусит, а все захрюкают, презрительно проговорил Франт. Готовься к расчету
Выкалывать глаза Скоку Франт не стал. Зато аккуратно зашил ему веки нитками. С зашитыми, веками Скок жил три дня. Самым большим мучением для него было то, что он не мог принять участие в игре и к тому же лишился возможности наблюдать за другими игроками. Когда глаза у Скока стали гноиться, Кулак-Могила приказал прекратить эти шутки и тут же запретил неудачливому игроку когда-либо брать в руки карты.
Выигрывал у Франта только сам Кулак-Могила. С ним шулер играл без мошенничества, боялся, что староста камеры может оправдать свою страшную кличку и впрямь одним ударом отправит в могилу. Играл Кулак-Могила редко, но, когда брался за карты, вся камера неотрывно следила за единоборством двух маститых картежников.
Учитесь, чижики, пока я жив, неизменно повторял Кулак-Могила, срывая один банк за другим.
Из всех арестантов Митька выделял одногоАлешу Соловья. Кличка эта к нему пристала за тихий задушевный голос, покорявший даже черствые сердца заключенных. Когда Соловей пел, прекращалась картежная игра. Франт меланхолически перетасовывал карты, цыгане, скрипя зубами, рвали вороты арестантских рубах, как бы выпуская душу на волю, Кулак-Могила прохаживался по камере, подходил к решетчатому окну, едва пропускавшему сюда свет и воздух, Скок и Спок забивались в угол и, обнявшись, всхлипывали. А Митька сидел, закинув голову, и видел Галю.
Алеша Соловей пел тихо, проникновенно, вкладывая в песню нерастраченную любовь, глухую тоску, душащую боль.
Ой вы, пташечки-канареечки,
Не летайте высоко.
Я сама про это знаю,
Что мой милый далеко,
слышал Митька, и думалось ему, что это Галя передает ему с пташками-канареечками привет издалека.
Если ты меня полюбишь,
Не побрезгуешь ты мной,
выводил Алеша, и голос его начинал дрожать. Каждая нотка звенела колокольчиком. Звуки рассыпались по камере, залетали к потолку, бились о стены.
То пойдем с тобой, чалдонушка,
По Сибири золотой.
У каждого из арестантов на воле была своя любовь. Песня затрагивала самые нежные струны в черствых, огрубевших сердцах. Глядя в этот миг на Кулака-Могилу, никто бы не подумал, что на его совести десятки загубленных душ, что Споку ничего не стоит исподтишка за грош выручки всадить нож в спину невинного человека, а Франту разорить и пустить по миру партнера.
У Митьки все его мысли связывались в один тугой узел, в центре которого была Галя, и только она одна. И в руках палку «вострую» он мысленно держал не только ради «защиты от злых собак», но и ради защиты от недругов своих из Угубуна, каменнолицых урядников и приставов, несправедливых продажных судей и бесстрастных исполнителей их волитюремщиков и стражников!
Через все эти мрачные мысли просвечивался светлый образ любимой девушки. Стоило только ему выплыть из глубины воспоминаний, этому зримому образу, видению, и Дмитрий погружался в тяжелый сон, пробуждаясь очищенным от ожидания неотвратимого близкого счастья
В тюремную камеру, где и без того было тесно ее старым обитателям, поступали новые арестанты. Она вместила в свои неуютные стены еще четверых. Арестанты в Александровском централе обычно накапливались перед отправкой их к постоянным местам заключения, на каторжные работы.
На днях пойдем на новые квартиры. заявил Кулак-Могила соседям по камере. Будем держать совет.
И он пояснил свой план побега. Уклонение от участия в побеге было исключено. Стоило только взглянуть на кулаки главаря, как мысль о неповиновении исчезала сама собой.