Сколько проклятий и неразборчивых ругательств Кулака-Могилы и Ромки пришлось выслушать Скоку за два длинных дня, знает он один. Плавное покачивание на носилках убаюкивало ослабевшее тело больного, смешивало сон с явью, притупляло сознание и боль, Только резкие толчки, когда усталые носильщики запинались за корни деревьев или проваливались в болотную жижу, выводили Скока из забытья. Просветление приходило на несколько минути снова беспокойный сон. Не слышал почему-то он только голоса Митьки. А Митька чаще других брался за носилки, вне очереди подменял обессилевшего Ромку, шел впереди по заросшей охотничьей тропе, молчаливый, сосредоточенный, чувствуя близость заброшенного зимовья.
Тюрьма, этапы, побег связали его судьбу с судьбами этих пропащих людей. Не будь они такими беспомощными в тайге, Митька давно бы бросил воровскую компанию и куда быстрей пришел бы к заветной цели. Мысленно он продумал каждый свой шаг. Вот он добирается до отцовской зимовейки. Есть ружье, есть полсотни зарядов. Попусту их тратить нельзя: для пропитания можно ловить рыбу в реке, а дикую птицу заманивать в силки. Порох и дробьна пушного зверя. Не устоят в Убугуне прижимистые чалдоны перед богатым подарком: жадно разгорятся глаза на огненные переливы лисьих шкурок, задрожат заскорузлые пальцы, поглаживая искристый мех соболя. Развяжут языки, выболтают, что с Галей и где она. Тайно подкрадется ночью Митька к заветному окошку, одним ногтем постучит в темное стекло. Сердцем почует ненаглядная: это он, ее суженый, здесь, рядом, только руку протяни. Неслышно поднимет она тяжелые запоры, выскользнет на крыльцо, подхватит ее Митька на сильные руки, унесет в синие горы, к матери-тайге, в родное зимовье. Заживут они с Галей вдали от злых людей, подружатся со зверями, с природой, и ничего больше не надо двум счастливым: радость и счастье без границ, без края все заменят им, пережившим горькие обиды и злую разлуку.
Из раздумья Л1итьку вывел легкий толчок в плечо.
Смотри, таежник, халупа.
БЕЛ-ГОРЮЧ КАМЕНЬ
Никак кто-то меня кличет? встрепенулась Галя, оторвавшись от вязанья л приподнимаясь с деревянной скамьи, где она сидела рядом с маленькой сухонькой старушкой. Бабушка, ты все знаешь. Где мой Митя? Когда мы встретимся? Ведь я скоро сына рожу.
Встретитесь, милая, да не скоро. И сынка он увидит, и еще даст вам бог деток. Старуха, закатив глаза и сложа молитвенно руки, быстро-быстро запричитала знахарский заговор на обереги в пути-дороге раба божиего Митрия:
Едет он во чистом поле; а во поле растет одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя породила, не я тебя поливала: породила тебя мать сыра земля, поливали тебя девки простоволосы и бабы-самокрутки. Одолень-трава! Одолей ты злых людей; лиха бы они на Митрия не удумали, скверного не мыслили. Отгони от него чародея, ябедника. Одолей ему горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пенья и колоды. Идет он с тобой, одолень-трава, к морю-окияну, к реке Иордану, а в море-окияне, в реке Иордане лежит бел-горюч камень Алатырь. Как он крепко лежит, так бы у злых людей язык не воротился, руки не подымались, а лежать бы им крепко, как лежит бел-горюч. Спрячет он тебя, одолень-трава, у ретивого сердца, во всем его пути и во всей его дороженьке храни и соблюди невредима от всех наветов вражьих. Аминь.
Галя слушала быстрый шепот старухи, и ей хотелось верить, что все так есть и так будет, как говорила Шестопалиха.
И только тревога об отце ребенка, о Митеньке, нарушала покой женщин. Через Шестопалиху Галя знала о суде, о заточении в Александровский централ и о выходе на этап. И думала она вместе со старой накопить денег, пойти вслед за арестантами в далекий Верхоленск, там вблизи острога купить избушку и ждать, когда Митя с каторжных работ выйдет на свободное поселение.
Всю ночь Гале снился один и тот же сон. На миг просыпаясь, она открывала глаза, шарила вокруг себя, проводя руками по тонкому тряпичному одеялу, и, не обнаружив в комнате никого, кроме тихо посапывающей Шестопалихи, снова погружалась в беспокойный тяжелый сон. Сны уносили ее в далекое, неведомое.
В расписном сарафане, легких сапожках, накинув на плечи воздушную косынку, идет она по цветочному лугу. Ромашки, подняв головки над травой, отчего вся поляна кажется белым ковром, смотрят в ее сторону. Галя наклоняется, хочет сорвать ромашку, но пальцы ее погружаются во что-то мягкое, холодное. И не ромашка в руках Гали, а горсть колючей снежной крупы. Галя разжимает пальцы, снежинки, подхваченные ветром, катятся по хрупкому насту, быстро-быстро вырастая в огромный белый ком. А она, проваливаясь в снег по пояс, бредет неведомо куда.
Уже промокли насквозь сапожки, залепило тяжелыми белыми хлопьями сарафан, порыв вьюги сорвал с плеч косынку и унес ее вслед за снежным комом. Ноги подкашиваются, все тело пронизывают каленые стрелы вьюги. Она падает, и через мгновение только невысокий холмик еще некоторое время выделяется в необозримой снежной пустыне
Галя просыпается. Глухие ставни на окнах не пропускают с улицы света. В темноте не видно собственных рук. Тишина. Сонь
Тропка, поросшая травой, раздваивается: левая ведет на берег реки, правая зовет в тайгу. Сворачивай вправо, там Митино зимовье, там ждет тебя твой единственный. А ноги против воли идут к реке, все дальше уводят ее от желанного счастья. Порожистый поток сердито урчит на ослушницу, отполированные водой валуны зло надувают щеки и плюются кружевной пеной, стремительные струи с разбегу бьют в торчащие из воды камни и, разлетаясь на мириады брызг, теряются, растворенные в потоке. И вдруг сильный низовой ветер налетает и ледяным дыханием сковывает неудержимый бег воды. Казалось, замерла на всем скаку конная лава: вздыбились кони, подняв кованые копыта. Галя хочет поднять руку, чтоб протереть глаза, и не может, словно сама она превратилась в ледяной столб.
«Почему вокруг то снег, то лед?»думает она, просыпаясь.
Повернувшись на другой бок, она снова впадает в забытье. Крылья сновидения подняли ее высоко над землей, понесли над Сибирью. Разглядывая с высоты тайгу, реки и поля, Галя видит, как на цветущий луг, занесенный снегом, вышел юноша, и там, где ступает его нога, поднимают головы ромашки, зеленеют травы. Он склоняется над снежным холмиком, протягивает руку и помогает подняться девушке в цветастом сарафане и легких сапожках. «Да ведь это мы с Митенькой», чуть не крикнула спросонья Галя, вскакивая с постели. Мягкие старушечьи руки придержали ее.
Успокойся, голубушка, услышала она Шестопалиху. Видно, пришло тебе времечко порадовать нас сынком.
ДАЛЬШЕ В ГОРЫ
Ромка и Скок остались в зимовье. Митька завалил сохатого, настрелял дичи, на первое время снабдил остающихся в зимовье пищей.
Приближался день Симеона-летопроводца, когда, по преданию старых вещунов, хоронят мух и тараканов, ласточки ложатся вереницами в озера, черт меряет воробьев четвериками, отпуская только верх из-под гребла, а прочих убивает, ужи выходят на берег за три версты.
Митька ходил в дальнюю разведку, поднимался на гребень горного хребта и нашел на нем свежевыпавший снег. Вдали виднелись фантастические очертания горных вершинТургинские Альпы.
К подножию этих зубчатых пирамид, в долину реки Крутой, богатую пушным зверем, дичью и рыбой, орехами, грибами и ягодой, вышли Митька и Кулак-Могила. Со своими ненадежными друзьями они расстались навсегда.
Прощались с летом, выводили звонкие рулады лесные птицы. Тенета, развешанные между деревьями, не давали проходу путникам, прилипали к лицу, норовили проникнуть в ноздри, вызывая досадное чихание. С ружьями за плечами и с топорами за поясом пробирались два беглеца по диким урманам, темным таежкам, сквозь сплошные заросли черемушника, по замшелым болотам, переходили вброд горные каменистые реки, подгоняемые хлесткими ливнями, крылатыми армиями комаров и гнуса, отдаленным звериным рычанием.
Особенно досаждал гнус: лез в глаза, рот, нос, уши, за шиворот. Укусы мошки стало терпеть невмоготу. Митька надрал бересты и выгнал из нее жидкий деготь.
Мажь, батя, лицо и руки, подал он Кулаку-Могиле чуман с дегтем.
Беглецы выкрасились так, что их не узнать бы и близким. Только белые зубы Митьки да рыжие усы Кулака-Могилы выделялись на темно-коричневом фоне обезображенных лиц.
Волк и медведь не умываючись здоровы живут, успокоил Митька спутника, когда тот разглядывал свое отражение в ручье.
Помалкивай уж, медведушка, нехотя отшутился Кулак-Могила.
Гнус отступился. Идти стало легче.
Лето было на исходе. Скупым неласковым теплом согревало еще оно в редкие солнечные дни. По ночам, завернувшись в короткие звериные шкуры и тесно прижавшись друг к другу, Митька и Кулак-Могила лежали на земле, прокаленной костром и жаркими углями, и подолгу не могли уснуть. Бессонницу выдавало прерывистое дыхание, досадливый скрип зубов, неловкие взмахи рук, отгоняющих невидимых насекомых. В ходьбе и на отдыхе разговаривали мало. Перекидывались только словами, без которых нельзя обойтись. Митька никогда не отличался красноречием, а Кулак-Могила на привале у костра обычно погружался в глубокие думы, из которых выводил его Митька, когда подбрасывал сушняк в огонь или разгребал костер для ночлега.
О чем думал К. улак-Могила, Митьку не интересовало. С самого начала затянувшегося таежного похода он прирожденным чутьем уловил, что дороги у них с этим бандюком разные. И только вынужденно, по необходимости старый каторжник следует за ним в глубь тайги, не надеясь выбраться самостоятельно из дальних, неведомых ему мест хотя бы в ближайшее поселение. И чем дальше забирались они в Тургннские Альпы, тем беспокойнее вел себя Кулак-Могила, тревожно оглядываясь на пройденный путь, с каждым шагом отдалявшим его от возвращения в город.
Митька ничему не привык удивляться. И даже когда Кулак-Могила стал его расспрашивать, как найти дорогу обратно, он не уловил в его вопросах злого умысла.
Обратно иттить оно всегда легше, чем вперед, ответил он, не вдаваясь в подробности, считая, что это простая истина, которая не требует разъяснения.
Кому как, усомнился Кулак-Могила, я так на первой версте заблукаю.
А для ча на земле дерева, а на небе солнце? задал непонятный вопрос Митька.
Ну как для ча? Все это господом богом дано человеку для жизни, для отдыха и тепла.
Так-то оно так, наполовину согласился Митька, но еще и для того, чтобы не заблудиться в лесу. Сейчас мы идем в Тургу, солнце у нас по утрам обочь справа. А обратно иттить, гляди чтобы оно левый бок пригревало.
А ночью? А в ненастную погоду? допытывался Кулак-Могила.
Ночью звезды светят. А в ненастье по деревьям держись. Смотри на ветви их, на кроны. На муравейники смотри.
Трудно усваивал Кулак-Могила таежные премудрости. Но кое-что осело и в его памяти. А больше всего он надеялся на свою удачливость, разбойный фарт, прирожденный нюх, которые не раз выручали его после бандитских налетов, когда он попадал в такие переделки, казалось бы, совсем в безнадежные ситуации, и все-таки выходил из них без ощутимых потерь, не уронив с головы ни единого волоса.
С каждым днем земля становилась холодней. За ночь она остывала так, что солнце, изредка проглядывающее из-за туч, не успевало прогреть ее снова. Легкая испарина поднималась с оголенных берегов горных рек и ручьев, над водой нависал туман. Влекомый течением воздуха в глубокие ущелья, он медленно плыл по низинам.
Строим шалаш, батя, сказал, останавливаясь, Митька, непогода будет.
Дождик будет или нет, отговорился Кулак-Могила, продолжая идти вдоль каменистого берега беснующегося потока, изрезанного многочисленными рубцами и шрамами.
Пожалеешь, да поздно, предупредил его Митька, уверенно поглядывая в прозрачное и потому кажущееся безобидным небо.
Перед ненастьем повлажнел воздух. Крылья мошкары отяжелели от влаги, и она, до этого летавшая над лесом, опускалась к земле. Ласточки и стрижи, чьи гнезда виднелись там и тут в крутых берегах, в погоне за мошкарой пролетали низко-низко над землей и, казалось, вот-вот разобьются о вставшую на пути преграду. Этих примет было достаточно Митьке, чтобы предсказать непогоду, но они оставались незаметными для городского жителя Кулака-Могилы.
Как хошь, а я затаборюсь, батя.
Митька сбросил с плеч мешок и ружье, достал из-за пояса топор и принялся рубить ближний пихтач. Тонкие деревца, помахивая мягкими лапками, склонялись к ногам таежника. Наложив охапку пихтовых веток на левую руку и прихватив ее правой, не выпуская из нее топора, Митька поднялся с корточек, намереваясь направиться к облюбованному под. шатровой елью местечку для строительства шалаша.
ВЫСТРЕЛ В СПИНУ
Выстрел громыхнул неожиданно.
Медвежья пуля, которой был заряжен патрон в Митькином ружье на случай встречи с «хозяином тайги», скользнула по щеке топора и рикошетом резанула пихтовые лапки. Митька бросил охапку и выпрямился. В десяти шагах от него стоял Кулак-Могила с его ружьем, ствол которого еще дымился.
Мысль сработала молниеносно: в сознании воскресли ссоры в пути, подозрительная уступчивость «бати», его игра в молчанку, тяжелые думы у ночных костров.
Так вот когда решил рассчитаться Кулак-Могила! Митька пошел на него с топором. «Не он, так я», быстро сообразил Митька, чувствуя, что один из них должен погибнуть. О каких-либо переговорах, примирении не могло быть и мысли: даже ручной зверь, однажды оскалив зубы на хозяина, рано или поздно перегрызет ему глотку. Кулак-Могила был уверен, что выстрел окажется смертельным, и, может быть, поэтому впервые в жизни растерялся, увидев идущего на него с топором Митьку. «Пересилил, варнак, тяжело загудело у него в голове. Заговорен он от пули, что ли», успел подумать он, отбрасывая в сторону бесполезное ружье и хватаясь за топор.
Зарублю, гад! закричал он, пятясь назад, неуклюже переставляя подкосившиеся ноги.
Кто кого, наседал Митька.
Ружье-то нечаянно стрелило, пытался оправдаться Кулак-Могила.
Митька остановился, опустил топор.
Иди-ка ты, батя, подобру-поздорову. Дороги у нас разные.
От неожиданности бандит опешил. «Разные-то разные, пронеслось в сознании, но могут и опять схлестнуться». Мирного исхода быть не может. Неуступчивый, строптивый, привыкший повелевать Кулак-Могила давно задумал избавиться от своего удачливого спутника, завладеть ружьем, боеприпасами, провизией и в одиночку выбраться из тайги. Зимовка в Саянах казалась ему бессмысленной и опасной. На кой черт такая воля, ежели она хуже каторги? Воляэто когда красивая жизнь, воровская удача, власть над себе подобными. Манил город с широкими проспектами, ночными огнями ресторанов, ошалело скачущими тройками, цыганскими хорами.
«Митька ко всему этому не приучен, ему тайгамать родная. В городе с ним застукают на первом перекрестке. Рвану один»
Замысел оказался подрубленным на самом корню. Уцелел, варначина, от медвежьей пули. Теперь топором норовит опоясать. Нет, мирному исходу не бывать.
Неправда, что лес безмолвен, а вода нема, как и ее обитатели. В смертельной схватке, вооруженные топорами, сшиблись два дюжих мужчины, каждый из которых мог ударом кулака в лоб свалить сохатого. Зашумел темный бор, зловеще посвистывая. Заревел поток, с еще большей силой ударяясь о прибрежные камни и валуны, преградившие русло. Черные птицы взметнулись из чащобы и повисли высоко в воздухе над головами бойцов, предчувствуя скорую поживу. Лязгнуло железо о железо. Не искры, а молнии, высеченные тяжкими ударами, метались вокруг дерущихся. А с высоты навстречу земным молниям рванулись горячие грозовые, расколовшие небо пополам и выплеснувшие из глубокой расщелины неудержимый поток ливня. Но даже холодные струи дождя не остудили ярости дерущихся. Уже поранены были тот и другой. Кровь хлестала из глубоких порезов, и вид ее еще больше разжигал ненависть противников. Казалось, поединку не будет конца. Упершись кулаками с зажатыми в них поднятыми топорами, противники тщетно пытались сдвинуть друг друга с места. Расцепившись, они снова сходились, молча, без выкриков и угроз, сохраняя каждую каплю силы. Для выдумки хитрого приема не хватало времени, все внимание сосредоточено на мгновенном отражении выпадов врага.
Митька никогда не дрался ни с кем, кроме зверя, Кулак-Могила загубил не одну человеческую душу. Преимущество было на стороне бандита. Но Митька и сейчас видел перед собой зверя, дикого, необузданного, а Кулак-Могила столкнулся с равной силой, что заставляло его отказаться от старых приемов, когда удар кулака по темени решал борьбу в его пользу. Противники снова сцепились лезвиями топоров, рывками стараясь выдернуть оружие друг у друга. Кулак-Могила решился на крайний шаг. Чувствуя, с каким напряжением Митька притягивает к себе его топор, обеими ногами упершись в обнаженный корень сосны, он неожиданно выпустил свой топор из рук и тигром бросился на упавшего на спину Митьку. Спружинив ноги, Митька стремительно выбросил их навстречу нападающему и отбросил его на несколько шагов. Оба вскочили одновременно. Борьба перешла врукопашную. Митька увертывался от кулаков противника. Его длинные руки отводили стремительные удары. Над головой грохотали, сталкиваясь, черные тучи. Вспышки молний выхватывали из темноты барахтающиеся фигуры. Глухо стонала тайга, вздрагивая от ударов молний. Набухал и пенился поток, грозно урча в каменистом ущелье.