К. ЖаковИз жизни и фантазии
Несколько слов от автора
Предлагаемый сборник рассказов явился плодом «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», как попытка воспроизвести безумие жизни и мудрость бытия, диссонансы житейских событий и гармонию во Вселенной. Противоречия взволновали душу, созерцание «сказки бытия» успокоило сердце. Стремление вдаль, неудержимое, неутомимое влечение к бесконечному спасает человека.
Слабовольный философбродяга Назарьев («На берегу Днепра») гибнет жертвою жизни, повиснув между двумя безднами: жаждой истинной красоты и гнетом безжалостной житейской прозы.
«Безумный» (В «Дневнике Безумного») спасается, приспособившись к жизни, женщиною притянутый к земле.
Феофил же («Дорогое счастье») успокаивается найдя «в конечном Бесконечное» и мирно сливается с природой, победив житейские волны.
В этих рассказахборьба с жизнью, подчинение ей и победа над ней. Постепенно освобождаясь от условностей и давления действительности, появляются Венулитто и Мили-Килипростецы, победившие не только обычную жизнь, но и обычный разум, обычную мораль, обычное (общепринятое) искусство: «Бессознательное премудро».
«Неве-хеге» последняя жизнь на земле, после чего начинается новая жизнь иных существ на новой планете, ибо за пределами этой земли лежит Беспредельное.
К. Жаков.
1907 г. Февраль.
I
На берегу Днепра
Иван Степанович Назарьев жил в Киеве. Он был «без места и занятий», хотя в нем было ума палата и он имел диплом филологического факультета Московского Университета.
Я с ним познакомился совершенно случайно. Раз шел я в столовую и встретил человека, весьма плохо одетого, который обратился ко мне с вопросом: «вы люди»?
Да, сказал я.
Нет, я вам не верю, с живостью возразил человек. Я сейчас встретил студента, попросил у него двадцать коп. на хлеб и чай, и он послал меня к чорту. Неужели вы люди?
Что ж, пойдемте я вас угощу чаем.
Мы зашли в ближайший трактир.
Мой новый знакомый был не кто иной, как Иван Степанович Назарьев, о чем он сообщил очень отчетливо, причем показал свой диплом.
Мы сели в угол и заказали чаю.
Люди измельчали, сказал мой собеседник, занимаются пустяками. сердце их очерствело.
Про кого вы это говорите, Иван Степанович?
Да про студентов, профессоров также. Возьмем напр. вас, филологов. Вы чем занимаетесь? Психологией у профессора Васильева? Толкуете, где материя, там и душа; неужели в печке есть душа? А? скажите, ради Бога. Как вам не стыдно? Были философы, Огюст Конт, Герберт Спенсер, а теперь чему вас учат?
Там еще другой у вас есть, профессор Геронтьев. Как-то он сидит на бульваре, я подхожу к нему и спрашиваю; «что мол, из чего построен мир, профессор философии»?
Из идей Платона, он мне ответил. А каково?
И, отшатнувшись от стола, Назарьев нервно захохотал. Философы?!
А о нравственности вашей я уж не говорю, продолжал он, ницшеянцы вы все, последователи сверхчеловека. Что такое добро и зло, вы не знаете, вы в потьмах ходите Соловьев написал «Оправдание добра», вы не читаете, вам нужно новое, оригинальное
Но вы, робко прервал я Назарьева, такой интеллигентный и развитой человек как же вы?
Понимаю ваш вопрос, сказал он, и гордая усмешка прошла по его лицу. Не спешите, молодой человек, узнать мою жизнь, нет, все вы так, напоили чаем золоторотца и сейчас же за это хотите душу его узнать, подождите немного.
Вот вы, опять прервал его, чтобы загладить дурное впечатление, о философии говорите, какая же система по-вашему верная?
Моя, громко сказал он.
Атомысущность вещей, думающие иначедураки Но число атомов ограничено в природе.
Неужели, по-вашему, мир конечен?
Да.
Я с вами не согласен.
Мне это совершенно все равно, согласны вы или нет. (В мире существует все, а все нечто определенное, значит оно конечно).
Я Назарьеву стал возражать, он повышал свой голос. Я за ним. Мы на первый раз рассорились, и, не допив чаю, ушли из трактира. Я ушел направо, а Назарьев с гордостью направился налево. Через два дня мы снова встретились
Ну, что? истина горька? Не можете выносить, что мир конечен. Терпи, сказал мне он.
Да, делать нечего, ответил я ему.
На этот раз мы с ним пошли чай пить на край города; по дороге я мог внимательнее осмотреть своего нового знакомого. Он был среднего роста и довольно плотен, хотя в плечах не широк. Лицо угловатое, нос довольно большой, рыжая борода и жесткие волосывсе это напоминало «предпринимателя», мелкого торговца, но смелого, самоуверенного и удачного. Походка Назарьева была «крутая», как и речь его. «Удивительно, думалось мне, что при такой наружности он однако имел душу неудачного философа».
На краю города мы вошли в грязную чайную. Там народу было много; здесь всегда собирался рабочий люд с окраин. Хозяин, человек высокого роста, внимательно осмотрел нас обоих из-за прилавка. Мы сели за чай. Назарьев заметил, что костюм его производит неприятное впечатление на публику и пришел в гневный экстаз: захотел показать всем «самого себя». Когда уж мы пили чай, он спросил меня.
Как ты думаешь, по какой линии движется земля?
Я был удивлен элементарностью вопроса и звучностью голоса, каким он был предложен.
По эллипсу, ответил я.
Назарьев, взглянув на публику, сказалдурак!
Я был в студенческой форме. «Оборванец учит студента», у всех промелькнула мысль, и многие прислушались к нашему разговору.
Конечно, не совсем правильный эллипс, тут притяжение планет, оправдывался я.
Дурак! Гремел Иван Степанович.
Как же иначе. Это же и в астрономии так.
Дураки вы все, студенты и.
Не ругайтесь же, вы скажите, по какой линии движется земля.
Земля движется по винтовой линии.
Как же это так?
Вот так, вдохновлялся мой собеседник. Близко стоящая публика была удивлена его мудростью и громким голосом. Сам высокий хозяин из за прилавка взглянул на него с должным уважением.
Вот так, говорил Назарьев. Солнце движется или нет?
Да.
То-то вот и есть. Земля вокруг солнца, а оно вперед. Что будет, умники? Громогласно закончил аккорд своей мысли мой вдохновенный философ.
После этого случая наше знакомство стало теснее.
Много у нас было споров с ним. Часто мы садились за обед искреннейшими друзьями, но, подняв философский вопрос и не согласившись в принципах о сущности вещей, расходились, не дотронувшись до пищи. Все же мы были большие друзья и не раз вели чистосердечные разговоры о беге жизни.
Раз Назарьев пришел ко мне пред обедом и заявил, что сегодня у нас будет прощальная беседа. Я наскоро оделся и собрался с ним за город, в пригородный, уютный трактир, чтобы там всей душой предаться искреннейшей беседе. В предчувствии интимных, тайных мыслей мы спускались по светлому бульвару, усаженному стройными тополями, к окраине города.
Перед нами расстилался синий горизонт. У подножья города длинное предместье тянулось по житомирскому тракту.
По ней извозчики ехали туда и сюда, стада коров шли по краю дороги, за ними свиньи куда-то бежали.
Далее за предместьем зеленый холм возвышался, на нем белая церковь, далее леса, за лесом в голубой дали окрестные деревни. Мы спустились и пошли по песчаной дороге, то и дело встречая хохлушек в их белых, украшенных пестрыми, яркими узорами, костюмах. Назарьев молчал, я наблюдал за ним. Уж близко назначенное место. Вононо! Маленький, деревянный домик с вывеской, приятной нам, «Чайная». Зашли и сели в отдаленный угол.
Народу здесь всегда было мало. Только два-три чумака с кнутами в широких шароварах и в высоких шапках столпились, у прилавка и что-то рассуждали с рыжебородым хозяином.
Назарьев сел за стол, тряхнул головою; приподнял нос и, как бы понюхав воздух и оставшись им доволен, он сказал:
Да-с, прощай, еду, уезжаю навеки из этого города, чтобы более не возвращаться в него.
Я опешил. Я всего ждал, только не этого.
Что вы, Иван Степанович?
Да-с, решено. Судьба грустная моя слеза показалась на глазах Назарьева, потекла по морщинистой щеке и застряла в рыжей бороде его.
Я не выскажу глубокой, сердечной раны, которую нанесла мне жизнь, и что заставляет меня идти на край света, куда-нибудь в степи
Я этого не выскажу, это не имеет мирового значения Но мысли, мысли мои должен оставить я для людей Расскажу тебе, а ты передай им
Он остановился и задумался.
Я, удивленный, смотрел на него, не зная, что думать, но ожидая нечто редкое, глубоко интересное. Вот он опять поднял голову, тряхнул кудрями.
Да, не все ли равно? произнес он: я или кто-другой открыл великие мысли, лишь бы они были известны миру Я передам тебе, а ты возвещай миру.
Человек нам принес чаю. Мы выпили по чашке. Взглянули в окно на песчаную улицу, по которой шли стада коров. По другой стороне улицы возвышались красивые дома с садами, а вверху было дивное, голубое небо.
«Так, слушай. Первая часть моей философиипринципы.
Это все, что видишь ты, атомы и ничто более. Как гимназисту 1-го класса не понятно, как можно провести окружность через три точки, так не понятно вам, как из атомов возникает душа. Но не смущайтесь. Однако истина состоит в этом, что я сказал. Атомы, все атомы Я проникся этой, истиной до глубины души». Так начал Назарьев. Вдохновение сменялось в нем с умилением и слезы текли обильно из глаз. «Милые атомы мои, пусть моя жизнь страдание, я кроток сердцем, ибо ничего нет во Вселенной!..
Конечно одна группа атомов (об этом не скажу я тебе) изранила мое сердце, и я уезжаю отсюда навеки Но истина пребывает в своей красоте»
Он плакал и заразил меня (и я тоже залился слезами), и мы пили чай, смешанный с горькою слезою.
«Друг мой, говорил он, не удалось написать мне истины мои! Но пусть ты передашь их. Разрежь Вселенную на две части своим умом и пойми, что нет свободы воли, нет духов, одни святые атомы пребывают в своей красоте»
Долго Назарьев говорил вдохновенно о своих принципах; потом перешел к приложениям их, к истории, к жизни человека. Солнце мира уже близилось к закату, когда воскликнул мой философ последнее слово: «прогрессгармония атомов»!
Умиленные вышли мы на улицу и, глядя на небо, высказали свои клятвы о вечной дружбе. Над нами дышало бесконечное пространство, в котором рассеяны были атомы; число же их было конечно, как говорил Назарьев.
Обнявшись в последний раз, глубоко растроганные, расстались мы и пошли в разные стороны: я зашагал к городу, а Назарьев бодро направился в даль степей по житомирскому тракту.
Прошло три дня. Назарьев не выходил у меня из ума. Какое глубокое горе заставило его уйти из города? Зачем он отправился в степи и что он там будет делать? Эти вопросы я задавал себе беспрерывно, но они оставались без ответа.
В грустном и тревожном настроении духа отправился я на четвертый день в обсерваторию. В беседе с астрономом думал я облегчить свою душу. День был солнечный, и время уже перешло за полдень. Поднимаюсь на холм, где обсерватория, подхожу к воротам. Гляжуналево от них на зеленом лугу чья-то рыжая борода греется на солнце. Видно, там какой-нибудь гражданин мира улегся и спит у стен обсерватории, на самой высокой точке Киева. Я полюбопытствовал и подошел к человеку. Смотрюлежит Иван Степанович Назарьев лицом кверху в лучах палящего солнца: он был мертвецки пьян.
* * *
Через несколько дней мы снова встретились с Иваном Степановичем.
Я не отправился в степи. Что там делать? Я предпочел уйти в царство небытия, в царства тумана.
Да, я вас видел на самой высокой точке Киева. Вы бороду грели на солнце.
Он весело захохотал.
Жизньсказка и весело мне в природе. Смотри, какое синее небо, гляди, гляди, а?
При этих словах сильно жестикулировал Назарьев, и мне было неловко. Мы были на многолюдной улице в полуденное время. Городовой на нас так и глядел в оба. На этот раз Иван Степанович, как и всегда, был очень плохо одет; какая-то ермолка на голове, на плечах пиджак в пятьдесят дыр, на ногах опорки, брюки коротенькия (до колен). На мне тоже был плохой сюртучок (вероятно, много поколений студентов уже носили его), и оба-то мы машем руками посреди улицы.
А небо-то, небо-то, а? Ты гляди, гляди? Повторял все Иван Степанович.
Слушай, Иван Степанович, сказал я:я человек своеобразный, а ты оригинальный в высшей степени, представь, какая картина получается от нас двух, когда мы вместе.
Да, да, сказал он, захохотавшимы оригиналы.
Когда поодиночке мы идем, продолжал я, и то на нас обращают большое внимание, а когда мы вместе, рассуди, что должны испытывать люди?
Да, да, ха-ха-ха, мы удивительные люди, говорил он и хохотал crescendo, а я удалялся от него.
Увидавши это, он разразился громом хохота, упал на тротуар; прижимая живот обеими руками, он катался по мостовой. Кто на него смотрел, все захохотали, заразившись силою веселья. Сам городовой, смеясь, подходил к нему. А Назарьев посылал мне воздушные поцелуи, вставал на ноги и снова падал на камни (тротуар), «ха-ха!.. два оригинала» Он мне махал платком и со страстью обнимал землю. Гремучий смех его раздавался до другой улицы, где я исчез за углом
* * *
На другой день рано пришел ко мне Назарьев, и мы отправились с ним гулять на Мамаеву гору. Отсюда прекрасный вид на город. В утренних, лучах сияли бесчисленные кресты церквей, блистали красиво сады и дома. Город был у наших ног и весь на виду (на куполообразных холмах). Мы сели у крутизны и ноги свесили над глубоким обрывом. Утро было так прекрасно и город так богато украшен, что нам грустно стало, нам захотелось умереть, беспомощным людям в столь светлом мире.
Песня уж моя спета, сказал задумчиво Назарьев, глядя на город: это я знаю, вот почему пришла пора начать мне исповедь сердца под этим небом на этой горе.
Я сталсамо внимание.
Жизнь сердца человека всегда тайна и всегда манит к себе наш взор.
Да, я люблю, начал он, или, вернее, любил, потому что песня уж моя спета. Там, в той части города, внизу у Днепра, живет ангел небесный в виде девушки. Я люблю ее больше жизни; она дочь негодяя, и жених ее подлец Она в аду
Слезы выступили опять на глазах моего друга, и он не мог говорить. Он взял из кармана склянку и выпил жизненной влаги, и на несколько минут, задумался. Потом вскочил на ноги, сжал кулаки и, угрожая городу, сказал; «нет, собаки! Я отниму у вас ее, моего ангела! Нет, нет! Так не останется. Я убью вас»
Полноте, не волнуйтесь, Иван Степанович. Давайте расскажите, да сообразим сообща.
Негодяи! Говорил он, садясь опять над обрывом: я расскажу, конечно. Ты должен знать и эту сторону моей души. Онадочь трактирщика, как, я уже говорил (положим, еще не говорил). Познакомился с ней случайно. Бродя по свету, я зашел в их трактир, и увидал синие глаза, вот как эти цветочки, волосы, как белый лен, шея, как мрамор. Это дочь-то трактирщика, а? Как ты думаешь, что это за явление биологическое? Конечно, я стал ходить каждый день в это питейное заведение, и глядел, и заглядывался. Она за прилавком стоит, иногда тихонько улыбнется, а я гляжу все Херувим ты мой! Единый луч, упавший с неба, чтобы вывести меня из грязи!..
Я стал водки меньше пить, даже хотел одеться лучше, да было не на что, да подумал, что и ни к чему, «она должна полюбить такого, каков я есмь».
Она чаще и чаще, яснее мне улыбалась, заглядывала в мой угол, где я пью чай или пиво. Я стал приносить ей книги: Тургенева, кажется, Гончарова. Вот тут-то и начали на меня коситься отец-бурбон и приказчик жених. Я возымел желание просвещать ее, видишь. Я ведь свет!..
А Господи! Впрочем, ни к чему все эти возгласы: все течение атомов, милых друзей моих.
Только пойдем отсюда, друг мой, больно уж ярко, пойдем куда-нибудь, где потемнее Пойдемк людям.
И он повел меня на самую грязную улицу, в самую грязную чайную.
Там было много рабочих, в красных рубашках, в фартуках, краснощекие. Они громко разговаривали, еще громче смеялись, пили чай с белым хлебом. «Вот жизнь, вот люди», сказал Назарьев. И нам веселее стало; кроме того, Назарьев глотнул из «склянки», без этого он не мог жить.
Вон эта толпа, она не понимает таких, глубоких чувств, какие в душе моей гнездятся; но земля им принадлежит (много, много их), они пойдут по нашим костям, пиная их и смеясь Вон такой же краснощекий приказчик, жених моего «херувима», и отец выдаст ее Что должен чувствовать я, а? Скажи? Что должен чувствовать я?