Уф! Господи! Пойду на балкон отдохнуть. Кажется, буря в стакане улеглася Какой вечер дивный Вот сонный город предо мною! Вон облака, освященные волшебными лучами Дианы. Она тихо скользит, богиня, не слышною стопою по волнам эфира.
О если бы выросли крылья у меня, полетел бы я туда, в воздушное царство, в эти таинственные ущелья между облаками. Может быть там и тебя встретил бы я, моя несравненная Элоиза! О человек, до сих пор ты не научился летать по воздуху Погибли вы герои, Пилатр де Розье и Роман, дивная госпожа Бланшар и ты мужественный Гаррис, вы все хитроумные смельчаки погибли вы в воздушном океане И ты, Лилиенталь, превратившийся было в механическую птицу, северный викингАндре с полюса не вернулся О сколько вас, смелые дети природы!.. Неужели никогда не летать нам по воздуху, неужели не доказать бессмертия духа, не освободиться от жалкой нищеты, и ползания, неужели, неужели
Δαιμων, утешь, мою душу, в чем превосходство человека пред прочими тварями земли? В слезах, в звуках дивных, безысходном горе, в песне, в новой песне В неизъяснимых мечтах
Май.
Экзамены мои прошли. Окружный инспектор Д., черный, тучный, благодушный человек, остался доволен познаниями учениц. «Только говорит о Жуковском чересчур много, а о Гоголе чересчур мало прошли. Да, затем говорит, мало самодеятельности выказали ученицы. Сочинение писали все на один лад. Все написали про Пушкина, что он кудесник». «Кудесник да кудесник» твердил мой директор Дмитриев Ох, что делать? Хоть что-нибудь-то написали. Изъели меня, изъели классные дамы, интриги, сплетни, начальницы, инспектора да окружные Нервы вытянули мои!
Куда бежать, отсюда, куда бежать где тот блаженный остров, где мир и любовь, счастье и гармония души!
Где нибудь да есть, я знаю. Возьму посох, и пойду туда, с котомкой за плечами.
Вот он, Зеленый остров
Там живут белорунные нежные ксифодоны. Они встретят меня гармоничным блеянием, подобным членораздельной речи и научат меня своему музыкальному языку. И буду я жить между ними, как Гулливер среди Гуигномов И тебя там встречу, волшебная пастушка, о тебе думаю день и ночь, и целомудрен я как Дон-Кихот Ламанчский туда в царство мечты на крыльях поэзии прочь проза земная!..
Июнь.
Я в Петербург приехал, был в округе по делам своим.
В округе мне сказали, что место за мною в N не оставят
Масса обвинений оказалось против меня Декадент я, и нетерпим я, и гулял с гимназистками, и принимал на дом, и программы не представил, и программы не выполнил, давил свободу личности и т. д. и т. д. Пойду по России искать место себе «оскорбленному сердцу уголок».
* * *
Сижу в гостинице, гляжу на Петербург с балкона. Первый раз я здесь Когда въезжал в него, я усомнился было, на земле ли я, какие дымчатые дворцы, разноцветные, с колоннами, с статуями, с древними и новыми богами, с барельефами, с фронтонами, с дьяволамивеличавая красота Здесь бы жить?! Но так говорил я первые дни, теперьнет. Давка, давка здесь, личность в грош Не мне, мечтателю тут быть Куда нибудь в глушь!
* * *
Поздний вечер Туман над городом и отдаленный шум!
Грустно на сердце
Боже! почто оставил ты нас! Нервы расшатались наши! Разума не стало, все бежим, толкаясь, неизвестно куда Забыли тебя, тебя нигде нет Отец!
Покажи лицо свое и оздоровеет душа земная! Покажись, покажись, небесный друг! Тогда мы вновь, здоровыми, чистыми детьми твоими станем, живущими в Раю Твоем! Дай нам выплакать на груди Твоей, Святой, ужасающее горе страшного одиночества в многолюдном городе! Слезы, слезы лейтеся Он там, в вышине за туманом!
Сентябрь.
Уж целый месяц, как я занимаюсь в женской гимназии в гор. М. Не стало прежнего усердия, и нет прежних увлечений. Постарел ли, поустал ли, не знаю.
Тут познакомился с одной интересной девушкою, с учительницей в приходском училище. Как то она с любовью взглянула на меня с первого же раза, как бы проникновенно. Не безумная ли она тоже, как я? Если безумная, хорошо. «Встряхните вы, говорит, пессимизм с костей ваших», вот как сказала Это удивительно; «ходите, говорит, в церковь, привычка создает чувство, а чувство творит Бога, а с Богом жить хорошо»какие речи она безумная говорит в наш либеральный век. Δαιμων подсказал мне, «вот твоя суженая»
Октябрь.
Сегодня я опять испытал неприятность в Гимназии. Кто-то молву распустил, что я уезжаю, хотя и во сне мне не снилось, и все гимназистки расхныкались. Я прихожу в учительскую. Директор, который почему-то меня не полюбил, бросается на меня. «Что вы романы у нас заводите». Что такое? Как что такое? Да, позвольте, вы не кричите, в чем дело? Вы будто уезжаете, или приезжаете, гимназистки плачут, это неслыханное дело!..
Я разругался Не знаю уживусь ли я и здесь А Зоя сегодня опять приходила ко мне, и, меня не застав дома, должно быть с хозяйкой уговорилась, потому что та сегодня что-то ее очень хвалит
Впрочем я безумен, и одному трудно мне жить Если бы жалованья было побольше, женился бы я
15 Октября.
Зоя Ивановна удивительная женщина; за что она меня любит, неизвестно, такого слизняка, как я любить, надо безумной для этого быть Она безумная, милая моя. Тут болен я лежал, она пришла Не беспокойтесь, говорит, не вставайте, Андрей Степанович; я, говорит, лекарство вам дам Потом чай стала наливать мне, а ручки белые у самой, как из мрамора в Эрмитаже был, так там богиня Цирцея такие локти имеет, а Зоя из купеческой семьи Удивительно Но все же страшно. Неужели буду я мужем ее А мечты мои о прежней даме моей, о волнах синего моря?
Неужели падаю я все ниже, и ниже В самую тину жизни Δαιμων, что же молчишь ты В гимназии директор все на меня рычит, классные дамы шушукаются, только ученицы меня любят Я совершенно одинок, политика от меня далека, в попойках участвовать не могу Только Зоя одна Я люблю ее, кажется, люблю, у ней такой узенький носик, мелкие зубы, серые глаза, улыбается так красиво, щечки с ямочкою Но страшно, не знаю отчего Что мне терять, не знаю? Я неудачник Моя жизнь сон Я летал в мечтах, как во сне, и вот быстро упал, и лежу ниже всех На днях решуся на многое. Зоя звала гулять на берег реки Там поговорю я со звездами
Ноябрь.
Я в люльке лежу. Нянькой у меня Зоя Ивановна Между мной и миром она, везде она. Как она быстро скрутила меня Уж ей дал слово, что женюсь Уж стихов не читаю ей (декадентских), дневника не показываю Скуп я стал и берегу денежку Вот когда слова твои сбываются, старый друг. У меня был друг по университету Артамонов, поэт, философ и этнограф, он мне говорил, ты говорит на своего дядю по матери очень похож, и на старости лет будешь таким, как он, будешь постоянно стонать о правде, истине, а сам копейки не дашь нищей, чужую собаку не накормишь, будешь в халате и рабом жены
Неужели материя сильнее духа? Неужели душа моя не от самого Бога, от дяди моего, которого я так не люблю?!
Чувствую, что в глубокой яме я лежу.
Каменная стена стоит на моей дороге! Каменная: стена предо мною и пред всем человечеством!
15 Ноября.
Я спрашивал Зою, за что она меня любит «Ты тих и скромен, душа твоя золотая, она кристальная ты небо любишь, а не землю» Так она сказала Она любит остатки прежнего моего безумия, того безумия, которое она гасит Безумие, безумие, неужели тебя лишусь я!
Декабрь.
О Руссо! о горе юности моей! Тебя вновь вспомнил, и слезы полились из глаз живительными струями! Как!! неужели оставлю я прежние мои мечты, жажду новых звуков, идущих из глубины души? Неужели дух слабее тела, и лишь его отражение? Где вы, мои юные порывы, не я ли плакал в Киеве, в трактире, читая Гайавату, на берегу реки над Фаустом?.. А теперь, что же спеленало меня и бросило в угол, ненужным, беспомощным, бранчливым мужем госпожи жены? Что ж это трагедия среды, или трагедия лености? О как сердце тоскует мое Ведь, знаю, ведь знаю, придет Зоя и утешит меня, и вновь буду кроток, и в халате Погасли звезды для меня Клюка, очаг, горшоквот чрез моих дивная область Любовьты не пегас, ты зыбка, не более, халат, тытуфли О господи!
5-го Декабря.
Ты педагогЗоя мне сказала! Какой я педагог, какие педагоги: классные дамы, окружные инспектора, это назойливые мухи, оводы, что хотите, только не педагоги Так ли учат люди людей Тут я был у столяров, заказывал мебель для Зои, там подмастерья и ученики сидели То делай, то делай, там строгай, тут склей, тут спиливот как учат. Пять лет и 10 лет так труби и будешь мастером
А мы, о господи? Распинаемся, распинаемся перед ученицами, и плачем, и восхищаемся, и руки врозь, и взоры к небу а они сидят, перешептываясь, и переписываются бумажками, а потом пишут бессмысленные сочинения «Пушкин кудесник, Пушкин кудесник», как попугаи, вызубрили одно слово. Каторжники мы, а не педагоги Вот и арифметика, задачи, задачи решают, механически, а самому составить ни! И все мы, образованные, в трех соснах блуждаем, и всякая баба мудрее нас И в халате едим и пьем мы, хочешь гулять идти, дождь идет и опять сядешь, ни силы, ни воли, ни уменья А маменьки «У дочери неврастения, у дочери неврастения» Будьте вы прокляты У нас неврастения, а не у дочерей ваших, они ищут какого-нибудь дурака, вроде меня сумасшедшего, чтобы оседлать его на всю жизнь
Июнь.
(Через два года).
Два года не открывал дневника моего. Много воды утекло.
Кажется мне, что эти два года я все просыпался из какой-то безумной дремоты. Теперь, сегодня, взглянувши в дневник, вижу, что болен был я. У меня сын родился Александр Зоя моя умница, ее трудами и политикой я сошелся с директором мужской гимназии, и теперь, на днях, назначен инспектором. Я и не хотел, да Зоя говорит, что у нас мало денег, потому что она любит ходить по гостям и принимать к себе.
Дом поставлен на широкую ногу Что делать? Инспектор и учитель теперь я Уже не мечтаю, и декадентов не читаю, до них ли, я постарел, да и заботы
Чем же жива душа? спросят дети мои, читая этот дневник.
Просто отвечу я На днях был я в церкви у Параскевы, где я старостой (по просьбе Зои принял эту должность).
Стоял я в церкви, и чувствовал, пелена безумия падает с меня, и снят катаракт с глаз моих невидимой рукой Мечта меня взяла, гляжу на царские двери Четыре Евангелиста там Вижу их ясно, как они в сандалиях проповедывали по земле истину, новую истину для старого мира. Поднял взоры я выше, увидал прочих апостолов над царскими вратами, с книгами все куда они идут; учили они людей, что Есть Дух-Голубь во вселенной, и что простил Он человека В это время слышу песню «Иже Херувимы»и вспомнил Фауста, который яда не выпил, услыхавши дивную песню «Христос воскресе»
Еще выше взглянул я, вдохновенных пророков я увидал над апостолами; куда они идут со свитками в руках? они издревле приготовляли сердца людей к принятию мысли великой, что кроме нас, людей, есть еще жители в мире высшие, чем мы
Над пророкамиОтец и Сын и голубь между ними. И Дух огонь носился, над водами Боже! какая старина, и вечная юность этой простой, но великой тайны! На клиросе поют «яко царя да подымем».
Слезы брызнули из глаз моих; о чем я думаю, чего ищу? Не высшая ли поэзия предо мною, поэзия веков и народов, печаль и утешение.
И вот облако окружило меня
Казалось, в пространстве несуся Синяя даль открылась предо мною за белыми облаками На них сидят юноши с крыльями и куда-то все глядят в дальнюю точку «Яко да царя все подымем». Я по-посмотрел на восток и треугольник увидал я, солнечный глаз внутри.
Потом рука спустилась из-за верхних слоев эфира, и эта рука вращала миры, созидала солнца и планеты «Его нельзя видеть в целом и прямо, а только отчасти». Ты предчувствуешь Его
Какой-то гимн высокий раздался, непередаваемый в земных звуках Потом я не помню. Говорят, упал я, но теперь я понимаю, то было видение, как Дантэ Восхвалю я этот день, и закончу навсегда дневник сегодняшним днем, сказав детям и внукам моим на вечные временанет высшего безумия, нет высшей красоты, нет более дивного экстаза, как религия отцов ваших. К ней обращайтесь, когда иссякнет ваша душа и разум обманет вас.
Да будет так.
Неблагонадежный
Был ноябрь. С утра пушистый белый снег выпал с неба, а потом солнце показалось. Мягко было и хорошо идти по дороге, чему всем сердцем радовался Арсений Пеньков. Он восемьсот верст прошел, только одна сотня уже осталась.
Скоро, скоро, говорил он, скоро буду в губернском городе.
Шел он из далекого севера, деревни Давпон. Управившись осенней жатвой, вымолотив хлеб и надев белую котомку, отправился он в «город».
Девятьсот верст не велика вещь для простого человека!
«Мой брат учен, рублей двести все уж мне даст, учился в уездном училище, в семинарии, еще где-то. Легко сказать. Состоит поди на службе, получает денежки, отцу не посылает. Ничего не значит. Отец сам всегда был скуп и мало помогал ему. Он и нам ничего не дает, старикашка, хотя деньги свои сушит часто в вёдро.
Правда, дурная слава идет о брате. Но, думаю, пустяки. О ком злые языки не говорят. Будто бы под судом он! Отец и мать плачут. Дураки! Надо сходить да посмотреть, верно ли люди говорят. А вот я поеду, да устроюсь у него. Я и столяр, я и в кухне годен, чистить сапоги, стряпать даже Другая баба против меня никуда не годится. Солдат я, и все должон знать. Да с, брат меня оставит у себя, жалованье хорошее положит. Свой человек-де.
Другой раз и выпью, так не беда. Брат же ведь я!
Люди-то ведь дураки. Хотя бы наш Василий или сват Егор.
Тогда и скажут они: хитер же Арсений, устроился у брата-то, и деньги посылает жене и дом строит новый, и каждый день вино пьет. То-то! Солдат я! Я учил все и все знаю! А они! Ха-ха! Что такое хоругвь, что такое солдат?.. Немые».
Так мечтал Арсений, таща за собой санки и стремясь к губернскому городу. «Злые языки, думал он дальше, если их всех слушать, хоть на свете не живи. Из крестьян человек учился, да чтобы был без места Такому человеку везде почет. Я четыре правила знаю, и то как меня уважали на службе А мой-то брат и дроби знает А дроби-то даже не всякий офицер знает
Нет, поскорее нужно все узнать. Как явлюсь, так и прямо скажу; брат мой! Тебя четырем правилам учил я в детстве, ты мне должен, ты и мне заплати».
Эти мысли и речи постоянно вращались в голове Арсения, во всю долгую дорогу. Но вот уж скоро, еще две станции, и тут белокаменный город.
Около того же времени по губернскому городу шли толки и разговоры о Степане Пенькове, только в другом смысле, нежели думал о нем солдат Арсений. Полицеймейстер, человек высокого роста, тучный, бравый, любивший «словца» с подчиненными, особливо на пожарах, был в гостях у дворянина Власова. Последний служил по уделу (в юности же был сельским учителем), стал дворянином, имеющим большую пенсию и вышел в отставку. Теперь он потолстел, насилу ходил, даже прихрамывал для большей важности. Говорил громко, как и подобает, заслуженному человеку, хотя язык мало слушался его и речь его уподоблялась стуку телеги, едущей по мостовой.
Полицмейстер сидел у Власова, доставляя тем большое удовольствие хозяину, потому что Сергей Васильевич любил вести хлеб-соль с людьми, а людьми же он называл военных и дворян.
Разговор шел о сыне Сергея Васильевича, об Александре, молодом человеке, похожем на отставного капитана своими большими усами, громовой речью, решительными суждениями обо всем. Ему было уже далеко за двадцать лет, но он никак не мог пересилить курса пятого класса реального училища (да впрочем, что в том, русский дворянин до 40 лет все может воспитываться за счет отца).
Однако Сергей Васильевич беспокоился. Он высказывал это полицмейстеру, закусывая кусок утки, приблизительно в таких словах: «нужно взять репетитора, да настоящего, надо помочь сыну, вот думал, думал, и ни на ком не могу остановиться, как только на Степане Пенькове, который еще раньше, помогал, и весьма успешно, моим детям».
При слове «Пеньков» полицмейстер как бы проснулся и сделал сильное движение всем своим многообъемным туловищем.
Этого мы вам не позволим, Сергей Васильевич, Пенькова вам не дадим. Вы видно, Сергей Васильевич, не знаете событий, волнующих весь город. Его выслали из Петербурга и здесь находится он под нашим надзором.
Ах, этого я не знал, возразил плаксивым голосом Власов.
Глаза его стали влажными и от благодарности к полицмейстеру, и от немого чувства уважения к власти, столь проникновенной в познании людей.
Однако, как же это так? Мне все-таки, знаете, жалко, знаете, как погибшего человека. Опять же он был полезен моим детям, и Саше, и Вите.
Да это что, высылка из Петербурга, говорил полицмейстер с тоном человека, которому все известно в мире, это часто бывает в наше безурядное время. Не в том, говорю, дело Желая придать еще больше занимательности своему рассказу, он на этих словах остановился и, не торопясь, взял кусок утки со стола.