Уильям ГолдманПринцесса-невеста
Уильям ГолдманПредисловие к 30-летнему юбилейному изданию
Еще пару недель назад это предисловие было бы очень кратким. Я бы написал так: вы зачем купили эту книгу? Точнее, это издание?
Да купите лучше 25-летнее юбилейное, посоветовал бы я. Там длинный комментарий вашего покорного, с разъяснениями про фонд Моргенштерна и наши ужасные судебные тяжбы. 25-летнее издание еще в продаже, и вас, конечно, волнует то же, что и меня, а именно: когда наконец опубликуют «Ребенка принцессы»?
И дальше я бы вам сообщил, что на этом фронте без перемен. Болото болотом. Но прошли те времена, как говорится.
Случилось нечто до того новенькое, что аж сверкает.
Давайте я расскажу, как узнал о Музее Моргенштерна.
Отмотаем назад 1986 год, Шеффилд, Англия, мы снимаем «Принцессу-невесту». Я так счастлив Моргенштерн наконец-то оживает, скоро выйдет на большой экран. Я давным-давно написал сценарий, но за десять с лишним лет его впервые «взяли в оборот», как выражаются в Большом Мире.
Я, вообще-то, на съемках торчать не (не) не люблю. Где-то я писал, что лучший день жизни первый день на съемках, а худшие все последующие. Они тоскливы и тяжелы по ряду причин: (1) они взаправду тоскливы и тяжелы (хотя вы мне, конечно, не поверите), и (2) работа сценариста уже, в общем, закончилась.
Я смущаю актеров, но хуже того (и если я прежде об этом писал, пропустите) у меня редкий талант портить кадры. Я прячусь на площадке подальше от операторов, но передать не могу, сколько раз режиссер, открыв рот, чтоб закричать «Мотор!», вдруг замечал, где я стою, и велел мне за-ради всего святого исчезнуть, потому что иначе последним кадром дубля он снимет меня.
За пару дней до того, о чем я хотел рассказать до того, мы снимали Огненное болото. В кино есть сцена, где Кэри Элвес (Уэстли) заводит туда Робин Райт (Лютика).
Я знаю, что сейчас будет, вспышка пламени, и у Лютика загорится платье. Почему я такой умный? Потому что так написал Моргенштерн, я не вычеркнул при сокращении и вставил эту сцену во все версии киносценария, которых, уверяю вас, было немало.
Короче, стою я на съемочной площадке, Огненное болото, Роб Райнер говорит: «Начали, Кэри», и появляются актеры, два замечательных актера, я гляжу из уголка, Кэри ведет ее вперед, шаг, еще шаг
и в этот миг вспыхивает пламя и у нее загорается платье.
И в этот миг (господи, как стыдно) я ору:
Платье, у нее горит платье! и весь дубль коту под хвост.
Роб рявкает:
Снято! оборачивается ко мне и, призвав на подмогу все свое терпение, говорит: Оно и должно гореть, Билл. (Я по сей день слышу его голос.)
Кажется, я остроумно ответил:
Я знаю, извини, и мигом спрятался.
Можно читать дальше.
На следующую ночь мы снимали на натуре, штурм замка, и холод стоял ужасный. Кусачий британский дубак. Вся группа напялила на себя по сто одежек, но ветер все равно продувал. Я в жизни так не мерз на съемках. Все прямо погибали.
Кроме Андре.
Не знаю, как это объяснить, но Андре никогда не мерз. Может, потому, что великан, я не спрашивал. В ту ночь он сидел в своем трико, а на плечи набросил тонюсенькое полотенце. (И полотенца на все плечи не хватило оно же было не великанское.) Мы болтали, и вот честное слово десятки людей подходили к Андре, здоровались и спрашивали, не принести ли ему куртку, одеяло, еще что потеплее, а он неизменно отвечал:
Не, шеф, спасибё, шеф, мне нормаль, и болтал со мной дальше.
Я обожал просто быть рядом с ним. Я уже сорок с лишним лет кручусь в этом киношном балагане и ни на одной съемочной площадке не видал человека популярнее Андре. Кое-кто из нас в том числе, по-моему, Билли Кристал чесали языками, дескать, хорошо бы замутить для Андре телесериал, чтоб ему не мотаться по рингам триста с лишним дней в году. Сериал должен был называться, если не ошибаюсь, «И тут приходит Андре» про рестлера, который по горло сыт борьбой и работает детским нянем.
Дети по нему с ума сходили. Как ни приду в декорации Огненного болота там Андре: один ребенок на голове, по паре на плечах, по одному на ладонях. Отпрыски участников группы они сидели и смотрели съемки молча.
Бииииль? Это у нас опять холодная ночь, и я по тону Андре понимаю, что мы ступаем на скользкую почву. Долгая пауза, и он продолжает: Как тьи полягаешь, полюшается у менья Фёззьик?
Я ответил как есть: а именно что эту роль я писал для него. В 1941-м, когда папа впервые читал мне Моргенштерна, я, само собой, не знал, что фильмы тоже пишут. Фильмы это просто были такие штуки, их прикольно смотреть в «Алкионе». Уже оказавшись в индустрии и написав сценарий «Принцессы-невесты», я сначала понятия не имел, кто должен играть Феззика, если фильм и впрямь снимут. А потом как-то вечером Андре выступал по телевизору. Молодой совсем, вряд ли многим старше двадцати пяти.
Мы с Хелен (моей тогдашней женой, всемирно известным психотерапевтом) лежали в постели и смотрели телик. То есть я смотрел телик, а Хелен переводила какую-то свою книжку на французский. И тут я закричал:
Хелен, господи, гляди Феззик!
Она знала, о чем речь, знала, как я мечтаю о фильме по Моргенштерну, понимала, сколько раз дело срывалось в последний момент и как я переживал, что все никак не складывается. Временами Хелен внушала мне, что хорошо бы взглянуть правде в глаза: может, ничего и не сложится. По-моему, она уже собралась мне об этом напомнить, но увидела, какое у меня лицо, это я глядел, как Андре раскидывает стаю плохих парней.
Отличный Феззик, изо всех сил ободрила меня Хелен.
И вот прошло десять с лишним лет, и я болтаю с этим поразительным французом, которого навеки так и запомню: он сидит, а по нему лазают маленькие дети.
У тебя выходит замечательный Феззик, сказал я. И не соврал. Да, французский акцент у Андре слегка невнятен, но едва привыкнешь никаких проблем.
Я ошьень стараюсь. Этья рёль гораздё глюбьже Йетьи. (Одну из редких своих небойцовских ролей он сыграл за много лет до того Йети в «Человеке на шесть миллионов долларов», если не путаю.) Я ошьень многё иссльедую. Для моего перса.
Я сразу сообразил, что «перс» у Андре это «персонаж».
Что ты исследуешь?
Наверное, сейчас скажет, что несколько раз прочел французский перевод.
На утьёсы лязаю.
На Утесы Безумия?!
С ума сойти. Я вам описать не могу, какие они крутые.
Ню, уи, многё рьяз, ввьерх и вньиз, ввьерх и вньиз.
Андре, а если б ты упал?
Пьерви рьяз ошьень испьюгалься, а потьём поньяль: Фёззьик не падьёт.
Меня как будто наставлял Ли Страсберг собственной персоной.
И я борьюсь с грюппами. Фёззьик борьёлься с грюппами, я борьюсь с грюппами. Хорьёш!
А потом он сказал ключевую вещь:
Билль, а ты билль в Мюзее? Я тудья посльедоваль и иссльедоваль.
Я ответил, что даже не знаю, о каком музее он толкует.
И некоторое время Андре мне рассказывал
А я что? Я съездил? Я не съездил. Не съездил во Флорин, даже и не подумал. Нет, неправда, думал, но не съездил по одной простой причине: боялся разочарования.
Впервые я поехал во Флорин, когда меня, прямо скажем, отправил туда Стивен Кинг, я тогда работал над первой главой «Ребенка принцессы». (Об этом см. комментарий к первой главе «Ребенка принцессы» в 25-летнем юбилейном издании вам станет гораздо яснее; он приведен ниже, на с. 359, после «Принцессы-невесты», и первую главу «Ребенка принцессы» вы найдете там же.)
В первый приезд я несколько суток провел во Флоринбурге и еще пару-тройку дней в окрестностях, бегал везде как оглашенный, видел поразительную кучу всего, но музей был закрыт на реконструкцию.
Я решил, что загляну как-нибудь потом. Рано или поздно.
Оказалось гораздо раньше, чем я думал.
Вы, наверное, и так знаете газеты недавно раструбили на весь мир. Меня опять признали «Дедушкой года». Я настолько всех переплюнул, что организаторы решили закрыть премию вовсе. Один индийский старикашка заявил, что я избаловал Уилли, как говорится, зелен виноград.
Его десятый деньрож не за горами можно не бить себя по рукам и подарить что-нибудь сногсшибательное, а на днях сын Джейсон с женой Пегги пригласили меня поужинать, и я спрашиваю чего дарить-то? Обычно у них кипа списков. А тут нет. Оба чудны́е такие, бормочут:
Придумай сам, и заговаривают о другом.
Я постучался к Уилли. Он тихонько открыл странно, обычно орет из-за двери «заходи», и все.
Хотел про день рождения спросить, сказал я.
А вы поймите: Уилли у нас ужасно благодарный. Всегда так счастлив подаркам. Даже если выбрал сам аж до потолка прыгает, чистое счастье прямо. Но тут он такой говорит: мол, я ему годами столько всего дарил что подарю, то и хорошо.
Ты что, вообще ничего не придумал? не отступил я.
Да не придумал я, сказал Уилли. И у меня домашки завались, мне б уроки поделать, ничего?
Я встал, шагнул было к двери, но снова сел, кое-что сообразив: он прекрасно знает, чего хочет, но почему-то стесняется сказать.
Я подождал.
Уилли молча посидел за столом. Глубоко вдохнул. Потом еще раз. И я уже понял, что сейчас все выяснится, и подбросил дров в огонь:
Что ни попросишь не получишь, так и знай.
Ну, начал мой Уилли довольно сипло, десять лет это у нас в семье большое дело, тебе было десять, когда ты заболел и твой папа тебе читал, а когда моему папе было десять, ты подарил ему книжку и понял, что надо ее сократить, и мне, короче, тоже будет десять, и это бывает всего раз в жизни, и и И он так смутился, что я показал на свое ухо и шепнул:
А ты шепотом.
Что он и сделал.
Преувеличивать не хотелось бы, но первое утро во Флоринбурге, это волшебное мгновенье рассвет едва-едва, я бодрее некуда, Малыш Уилли похрапывает в соседней кровати, бесспорно, лучшая минута моей жизни. Мы с моим единственным и неповторимым внуком на заре его десятилетия, его деньрожденного приключения на родине Моргенштерна. Не бывает ничего прекраснее.
Перелет ребенка вымотал и снова привет вам, «Флоринские авиалинии», и пришлось его слегка потрясти; затем глаза его открылись, он поморгал, пару раз сказал «чё?» и вернулся в мир живых.
И куда мы? начал он, затем сам же и ответил: На остров Одного Дерева, да?
Я обещал, что мы на вертолете слетаем туда, где что-то овладело Феззиком, где Феззик сделал надрез шпагой и спас жизнь Уэверли. (Я же советовал пролистать до конца и прочесть главу «Ребенка принцессы». Зря не послушались.)
Я покачал головой.
Ой, я знаю, знаю, не подсказывай в ту комнату, где Иньиго убил графа! Он выскочил из постели и затанцевал, будто со шпагой. Здрасте, меня звать Иньиго Монтойя, вы убили моего отца, пришла ваша и он нанес финальный удар, СМЕРТЬ!
Он это обожал он с друзьями состязался, у кого лучше выходит, и я обожал, что он это обожал. Но я снова покачал головой:
На экскурсию мы непременно пойдем, только не сегодня.
Он махнул мне рукой мол, продолжай.
Скоро открывается Музей Моргенштерна пора собираться.
Он застонал и снова зарылся под одеяло:
Ой, дедуль, ну ладно тебе, ну пожалуйста, вот надо нам сразу в музей? Я ненавижу музеи, ты же знаешь, я их ненавижу.
А Зал славы тебе понравился. (Летом я возил его в Куперстаун.)
Так это же бейсбол.
Мне очень нужно, сказал я. Давай уж по-честному. Ты ведь знал, что все спланировано.
Сказать вам правду? Я готов был посоветовать ему досыпать. Мне вовсе незачем было тащить его с собой на знакомство с музеем.
Но я промолчал и спасибо Тебе, сущему на небесах.
Музей Моргенштерна это слева от Флоринской площади. Прекрасный древний особняк, построен бог знает в каком давнем году; когда мы дошли, Уилли снова взбодрился его обычное состояние и скакал впереди меня по тротуару. Придержал дверь, с поклоном пропустил меня вперед
затем сказал «обожемой» и застыл. Ибо перед ним, в центре величественного древнего зала, в большой витрине с чудесной подсветкой была
шестиперстовая шпага.
Я знал, что она в Музее, мне рассказал Андре в ту морозную шеффилдскую ночь он мне все поведал в подробностях
и, однако же, я был ни капельки не готов. Она меня прямо убила. Я годами о ней слышал, а в десять лет, десятилетия назад, расспрашивал папу, что в ней такого особенного и волшебного, как же это она выглядела?..
и теперь она передо мной. За нее погиб отец Иньиго, она переменила Иньиго всю жизнь вот она, эта волшебная шпага, величайший клинок со времен Экскалибура.
Уилли взял меня за руку, и мы приблизились вместе, и я понимаю, что это абсурд, но в тот миг, когда я увидел ее впервые, шпага словно танцевала.
Она что, движется? прошептал Уилли. Она как будто движется.
По-моему, это ее так осветили. Хотя ты прав.
У витрины толпились посетители ребятня, старики, всякие люди, и вот что странно: посмотрев на шпагу, мы не уходили, мы огибали витрину, глядели через второе стекло, потом третье и четвертое.
Ребятенок младше Уилли прошептал какой-то даме матери, надо думать, по-французски:
Salut, mon nom est Eenigo Mawn-taw-ya
По-английски гораздо лучше, шепнул Уилли, и тут до меня дошло: ребятня махала руками, будто фехтовала, и повторяла слова Моргенштерна, и уж не знаю, когда музей все это впервые выставил
но вот бы гений сам увидел то, что видел сейчас я.
Следующий экспонат, от которого у Малыша снесло крышу, слепок пальцев Феззика. (Андре соловьем заливался мол, он-то думал, у него самая большая рука на свете, пока настоящую руку Феззика не увидал.) Уилли старательно померил.
У меня вся кисть меньше, чем его большой палец, объявил он.
Я кивнул. Чистая правда.
Затем целая стена увешана тщательно выглаженной одеждой Феззика. Уилли только смотрел туда, где полагалось быть великанской голове, и в изумлении тряс собственной.
Затем подвенечное платье Лютика но сквозь толпу девчонок туда было не пробиться.
Глаза разбегались стрелка тыкала в соседний зал, где одиноко стояла жизнесосущая Машина графа Рюгена, однако мне не терпелось найти Хранителя: Стивен Кинг предупредил его письмом.
Хранитель отведет меня туда, куда мне всего нужнее попасть, в Святилище, где лежат письма и рабочие дневники Моргенштерна. Публику к ним не допускают, только ученых, но в этот редкий знаменательный день я был не публикой, а ученым.
Я поспрашивал, меня направили туда и сюда, и наконец мы отыскали Хранителя моложе, чем предполагалось, явно смышленый, судя по глазам поистине милый человек.
Он сидел за столом в уголке на третьем этаже. По стенам сплошь книги, что неудивительно; когда мы вошли, Хранитель поднял голову и улыбнулся.
Наверное, вы ищете уборную, начал он. Следующая дверь. Обычно моих посетителей интересует она.
Я тоже улыбнулся, представился, объяснил, что прилетел аж из Америки и хочу поработать в Святилище.
Невозможно, отвечал Хранитель. Туда пускают только для научной работы.
Уильям Голдман, повторил я. Вам писал обо мне Стивен Кинг.
Мистер Кинг знаменитый отпрыск моей родины, тут вопросов не имеется, но письма я не получал.
(А надо понимать: в такие минуты я подвержен паранойе. Правдивая история: я был членом жюри Каннского кинофестиваля, и меня пригласили на званый ужин. Большое дело у меня распадается семья, скоро я впервые за неизвестно сколько лет останусь один-одинешенек на свете, а тут этот ужин, где все говорят на разных языках и английский среди них в меньшинстве. Поставили три круглых стола по счастью, с карточками, и, когда велели рассаживаться, я вышел из своего одинокого угла и устремился к первому столу.
Нет моей карточки.
Мчусь ко второму столу, облетаю его по кругу.
Меня нет.
Третий, последний стол я облетаю уже во власти паранойи я знаю, что моей карточки там нет. По сей день помню, как меня прошиб пот, едва я понял, что моего имени на столе не будет.
Видали такого психа?
И что вы думаете? Моей карточки не было и на третьем столе. Распорядительница что-то напутала. Правдивая история.)
В общем, меня уже колотит. Может, я выдумал это письмо? Нет, я не выдумал, Кинг хотел, чтоб я сделал аутентичного «Ребенка принцессы», он сам сказал. Я потому сюда и приехал.
Затем я подумал: а чего ж он не дал мне записку с собой я бы сам вручил ее Хранителю. (Мое безумие уже цветет и плодоносит: я воображаю, как приношу в музей эту чертову записку, отдаю Хранителю, а тот мне ее возвращает и говорит, что он ведь не эксперт по почерку Стивена Кинга, поэтому нет, в Святилище он меня не пустит, спасибо, до свиданья.)