Принцесса-невеста - Уильям Голдман 6 стр.

 Так вот, Анджелика, не случилось никакой беды, я сама должна была не раз тебе напомнить, каковы вкусы мистера Голдмана, но давай в следующий раз, когда будем жарить мясо, постараемся оставить середину розовой, хорошо?

Анджелика ретировалась в кухню. Еще одно «сокровище» коту под хвост.

Напоминаю: мы трое садились за стол счастливыми. Двое по-прежнему довольны, Хелен явно взбудоражена.

Джейсон опытной рукой механически накладывал себе пюре.

Я улыбнулся пацану.

 Эй, друг,  рискнул я,  может, чуток полегче?

Он плюхнул на тарелку еще один громадный ком.

 Джейсон, у тебя ведь уже целая гора,  сказал я.

 Я правда есть хочу, пап,  сказал он, не глядя на меня.

 Ну так поешь мяса,  посоветовал я.  Мяса ешь сколько влезет, я слова не скажу.

 Я вообще ничего не буду!  ответил Джейсон, оттолкнул тарелку, скрестил руки на груди и уставился в пустоту.

 Если б я торговала мебелью,  сказала мне Хелен,  или, скажем, работала кассиршей в банке, я бы поняла; но ты столько лет женат на психиатре  Уилли, как ты можешь? Ты какой-то средневековый пережиток.

 Хелен, у мальчика лишний вес. Я предлагаю оставить миру пару картофелин и объедаться прекрасным тушеным мясом, которое к моему триумфальному возвращению сготовило твое сокровище.

 Уилли, не хотелось бы тебя шокировать, но у Джейсона не только очень острый ум, но также исключительно зоркие глаза. Уверяю тебя, он и сам видит в зеркале, что не худышка. Это потому, что сейчас он не хочет быть худым.

 Ему скоро на свиданки бегать  и что тогда?

 Дорогой, Джейсону десять, и девочки его сейчас не интересуют. Его интересуют ракеты. Если человек любит ракеты, какая разница, есть ли у него немножко лишнего веса? Когда он захочет быть худым, уверяю тебя, ему хватит интеллекта и силы воли похудеть. А до того прошу при мне ребенка не огорчать.

Перед глазами у меня танцевала Сэнди Стерлинг в бикини.

 Я не буду есть, и все дела,  сказал Джейсон.

 Милое дитя,  отвечала ему Хелен (подобный тон она приберегала на такие вот случаи).  Рассуди здраво. Если ты не поешь картошки, расстроишься ты, расстроюсь я, а твой отец уже и так расстроился. Если ты поешь картошки, мне будет приятно, тебе будет приятно, твоему животику будет приятно. С твоим отцом ничего не поделать. В твоей власти расстроить всех либо одного, с кем, как я уже сказала, ничего не поделать. Вывод ясен, но я верю, что ты в состоянии сделать его сам. Поступай как знаешь, Джейсон.

Джейсон налег на картошку.

 Распустила парня,  сказал я, но расслышали только мы с Сэнди.

Затем я глубоко-глубоко вздохнул: всякий раз, когда я возвращаюсь домой, все наперекосяк, и это потому, говорит Хелен, что я приношу напряжение с собой, мне вечно нужны нечеловеческие доказательства того, что по мне скучали, что я нужен, любим и т. д. Я знаю только, что ненавижу уезжать, но возвращаться  хуже некуда. И особо не заведешь пустую болтовню: «Что новенького с моего отъезда?»  мы с Хелен и так разговаривали каждый вечер.

 Ну как, на велике ты уже чемпион?  спросил я.  Может, в выходные покатаемся.

Джейсон оторвался от пюре:

 Мне очень понравилась книга, пап. Здоровская.

Я удивился, когда он так сказал,  я-то, естественно, только подбирался к этому вопросу. Но Хелен права: Джейсон отнюдь не дурак.

 Что ж, я рад,  сказал я. Еще бы.

Джейсон кивнул:

 Я, наверное, ничего лучше и не читал.

Я пожевал шпинат.

 Какая у тебя любимая глава?

 Глава первая. «Невеста»,  сказал Джейсон.

Тут я сильно удивился. Нет, первая глава  она классная, я не возражаю, но потом-то в книжке творится вообще невероятное  если сравнивать, в первой главе толком ничего и не происходит. В основном Лютик взрослеет, и все.

 А восхождение на Утесы Безумия?  спросил я. Это пятая глава.

 Ой, здоровско,  ответил Джейсон.

 А описание Гибельного Зверинца принца Хампердинка?  Это во второй.

 Ну а то,  сказал Джейсон.

 Мне на нем всегда крышу сносило,  сказал я.  Там ведь о Гибельном Зверинце совсем чуть-чуть, но сразу ясно, что он потом еще появится. У тебя тоже так?

 Угуммм,  кивнул Джейсон.  Здоровско.

Я уже видел, что ничего он не прочел.

 Он начал,  вмешалась Хелен.  Прочел первую главу. Вторую не осилил, честно попробовал, и я велела ему бросить. О вкусах не спорят. Я ему сказала, что ты поймешь, Уилли.

Разумеется, я понимал. Но меня как будто все покинули.

 Я ее не полюбил, пап. Я хотел.

Я ему улыбнулся. Как можно ее не полюбить? Страсть. Поединки. Чудеса. Великаны. Настоящая любовь.

 Ты и шпинат не будешь?  спросила Хелен.

Я встал:

 Неохота есть после перелета.

Заговорила она, лишь когда я открыл парадную дверь.

 Ты куда?  окликнула она.

Я б ответил, если б знал.

Я бродил в декабре. Без пальто. Даже не чувствовал, что холодно. Знал только, что мне сорок лет и к сорока годам я собирался очутиться не здесь, не в тюрьме вместе с гениальной психоаналитической женой и воздушным шаром вместо сына. Около девяти вечера я сидел в Центральном парке, один, вокруг ни души, все скамейки пустовали.

В кустах зашуршало. Потом перестало. Потом опять. О-о-очень тихо. Все ближе.

Я развернулся и заорал:

 Вали отсюда!

И неизвестное оно  друг, враг, фантазия  кинулось наутек. Я услышал, как оно улепетывает, и кое-что понял: в эту минуту я грозен.

Похолодало. Я пошел домой. Хелен в постели читала свои записи. В любой другой день она бы высказалась  мол, так и так, староват я уже для подростковых закидонов. Но от меня, наверное, еще разило угрозой. По ее умным глазам было видно.

 Он правда старался,  помолчав, сказала она.

 Не сомневаюсь,  ответил я.  Где книжка?

 В библиотеке, наверное.

Я направился к двери.

 Дать тебе что-нибудь?

Нет, сказал я. Пошел в библиотеку, заперся, отыскал «Принцессу-невесту». Оглядел переплет  надо же, в неплохом состоянии  и тут заметил, что ее выпустило мое издательство, «Харкорт-Брейс-Джованович». Давно  оно еще даже не стало «Харкортом, Брейсом и Уорлдом». Просто «Харкорт, Брейс», точка. Я открыл титул; смешно, я прежде его не видел  книжку-то всегда листал папа. И я рассмеялся, прочитав настоящее заглавие, потому что на титуле значилось следующее:

Поневоле восхитишься человеком, который объявляет свою новую книгу классикой еще прежде, чем ее опубликовали и людям выпал шанс прочесть. Может, он думал, что иначе никто не прочтет, или хотел пособить рецензентам; не знаю. Я полистал первую главу  примерно такой я ее и помнил. Затем перешел ко второй главе, о принце Хампердинке, где коротенькое завлекательное описание Гибельного Зверинца.

И тут стал соображать, в чем беда.

Нет, описание никуда не делось. Оно было на месте и тоже изменилось мало. Но пока до него доберешься, надо одолеть страниц шестьдесят о предках принца Хампердинка и как его род взошел на флоринский трон, и еще какая-то свадьба, и такой-то отпрыск зачал вот этого, и тот потом еще на ком-то женился, и затем я открыл третью главу, «Жениховство», а там сплошь история Гульдена да как Гульден добился своего положения в мире. Я листал и понимал все отчетливее: Моргенштерн писал вовсе не детскую книжку; он писал сатирическую историю своей страны и упадка монархии в западной цивилизации.

А папа читал мне только приключения  интересные куски. На серьезное он попросту плюнул.

Часа в два ночи я позвонил Хираму на Мартас-Винъярд. Хирам Хайдн лет десять был моим редактором, с самого «Солдата под дождем», и мы многое вместе пережили, но в два часа ночи еще никто никому не звонил. Я знаю, что по сей день он так и не понял, отчего нельзя было подождать, скажем, до завтрака.

 Ты точно здоров, Билл?  все твердил он.

 Эй, Хирам,  сказал я, внимательно прослушав гудков шесть.  Слушай, у вас сразу после Первой мировой выходила книжка. Может, я ее сокращу и мы переиздадим?

 Ты точно здоров, Билл?

 Как бык, абсолютно, понимаешь, я оставлю только интересные куски. Где получатся дыры в повествовании, я напишу такие связки, а интересные куски не трону. Ну как?

 Билл, тут два часа ночи. Ты что, еще в Калифорнии?

Я прикинулся, будто удивлен до смерти. А то он решит, что я конченый псих.

 Прости, Хирам. Господи боже, что я за идиот; в Беверли-Хиллз одиннадцать вечера. Но ты, может, все-таки спросишь мистера Джовановича?

 Что, сейчас?

 Завтра, послезавтра, не к спеху.

 Да я его о чем угодно спрошу, но я не совсем уловил, чего же ты хочешь. Ты точно здоров, Билл?

 Я завтра буду в Нью-Йорке. Звякну и все расскажу, ага?

 Сможешь вписаться в рабочий день?

Я рассмеялся, мы распрощались, и я позвонил Зигу в Калифорнию. Эвартс Зиглер лет восемь был моим киноагентом. Подогнал мне контракт на «Буча Кэссиди». Зига я тоже разбудил.

 Слышь, Зиг, договоришься, чтоб я отложил «Степфордских жен»? Тут на меня еще кое-что свалилось.

 Ты по контракту должен уже начать; на сколько отложить?

 Точно не знаю; я раньше ничего не сокращал. Что они сделают, как думаешь?

 Я думаю, если отложить надолго, они пригрозят судом, а ты в итоге потеряешь работу.

В общем, так и вышло; они пригрозили судом, а я почти потерял работу и не приобрел друзей в «индустрии» (так мы в шоу-бизнесе зовем кино).

Но я сократил «Принцессу-невесту», и она перед вами. Только «интересные куски».

Зачем я за это взялся?

Хелен перла танком  все добивалась, чтоб я нашел ответ. Считала, что это важно,  ей знать не обязательно, а вот мне нужно.

 А то ты совсем с резьбы слетел, мальчик мой Уилли,  сказала она.  Сильно меня напугал.

Так зачем же?

В самокопаниях я дуб дубом. Пишу импульсивно. Это по ощущению правильно, то звучит нехорошо  в таком духе. Не умею анализировать  во всяком случае, свои поступки.

Я знаю вот что: я не жду, что эта книжка изменит чью-то жизнь, как она изменила мою.

Но возьмем заглавие  «настоящая любовь и необычайные приключения»; некогда я в это верил. Ждал, что по такому пути пойдет моя жизнь. Молился. Не случилось, как видите, но я вообще не верю, что в мире остались необычайные приключения. Нынче никто не обнажает шпагу с криком: «Здрасте. Меня звать Иньиго Монтойя. Вы убили моего отца; пришла ваша смерть!»

И о настоящей любви тоже забудьте. Даже не знаю, люблю ли что по-настоящему, кроме говяжьего филе в «Петере Люгере» и сырной энчилады в «Эль-Парадоре». (Прости, Хелен.)

Короче, вот вам только «интересные куски». Их написал С. Моргенштерн. А мне прочел папа. И теперь я дарю их вам. Как вы с ними поступите  предмет отнюдь не праздного интереса для всех нас.

Глава первая. Невеста

Когда Лютик родилась, первой красавицей мира слыла парижская судомойка Аннетта. Служила Аннетта у герцогской четы де Гиш, и от внимания герцога не ускользнуло, какое чудо природы моет его оловянные кружки. А внимание герцога не ускользнуло от внимания герцогини  та не слыла ни красавицей, ни богачкой, зато ума ей было не занимать. Герцогиня установила слежку и вскоре обнаружила у соперницы трагическую слабость.

Шоколад.

Вооруженная этим знанием, герцогиня засучила рукава. Дворец де Гишей превратился в пряничный домик. Куда ни плюнь  конфеты. Горы мятного шоколада в гостиных, корзины шоколадной нуги в будуарах.

Аннетта была обречена. За полгода фея обернулась слонихой, и при каждой встрече скорбное недоумение туманило герцогу взор. (Аннетта, заметим, пухла и веселела. В конце концов вышла за кондитера, и они вдвоем объедались до глубокой старости. Вдобавок заметим, что судьба герцогини сложилась не так весело. Герцог непостижимо увлекся собственной тещей, и у герцогини случилась язва, хотя тогда еще не было язв. Нет, язвы были и с людьми случались, но не назывались «язвы». Медицина звала их «колики» и прописывала от болей кофе с коньяком утром и вечером. Герцогиня много лет добросовестно пила лекарство и наблюдала, как мать и супруг тайком шлют друг другу воздушные поцелуи. Неудивительно, что сварливость герцогини вошла в легенды  об этом блестяще писал еще Вольтер. Правда, это было до Вольтера.)

Когда Лютику исполнилось десять, первой красавицей мира слыла дочь богатого чайного торговца из Бенгалии. Звали ее Алутра, и такого совершенного смуглого личика Индия не видала целых восемьдесят лет. (С тех пор как ведется учет, в Индии отмечено всего одиннадцать совершенных лиц.) Когда Алутре минуло девятнадцать, в Бенгалии разразилась эпидемия оспы. Девушка уцелела, чего не скажешь о ее лице.

Когда Лютику исполнилось пятнадцать, первой красавицей, безусловно, слыла Адела Террелл из Сассекса на Темзе. Аделе минуло двадцать лет, и была она так несравненно прекрасна, что, пожалуй, осталась бы первой красоткой на многие годы. Но как-то раз один поклонник (у нее было 104 кавалера) воскликнул, что на свете никогда не рождалось никого прекраснее Аделы. Польщенная Адела задумалась. Вечером в спальне она внимательно осмотрела себя перед зеркалом  каждый волосок, каждую пору. (Зеркала тогда уже были.) Осмотр длился почти всю ночь, и к рассвету Адела уверилась, что молодой человек абсолютно прав: она безукоризненна, в чем ни капли не виновата.

Чрезвычайно счастливая Адела встречала зарю в родительском саду средь розовых кустов.

 Я не просто совершенство,  рассуждала она,  я, пожалуй, первый совершенный человек за всю историю вселенной. Все во мне идеально и лучше быть не может. Ах, как мне повезло  я прекрасна, желанна, богата, нежна, молода и

Молода?

Адела задумалась; вокруг сгущался туман. Конечно, я останусь нежной, решила она, и еще богатой, но как навеки остаться молодой? Непонятно. А что за совершенство, если молодость прошла? А если нет совершенства  что мне остается? Ну правда  что? Отчаянно размышляя, Адела наморщила лоб. Прежде ей морщить лоб не доводилось, и Адела в ужасе ахнула. Что она натворила! Какой ужас! А вдруг лоб повредился? А вдруг навсегда? Она ринулась к зеркалу и провела перед ним все утро. Уверилась, что совершенство все еще при ней, но счастья поубавилось.

Ее грызли опасения.

Недели через две появились тревожные складочки; через месяц залегли первые бороздки; не прошло и года, лицо исполосовали морщины. Вскоре Адела вышла за того самого человека, кто упрекнул ее в совершенстве, и трепала ему нервы еще много лет.

В свои пятнадцать Лютик ни о чем таком не знала. А если б узнала, решила бы, что это какой-то бред. Допустим, ты первая красавица  и что с того? А если третья? А если шестая? (Лютик подобных высот еще не достигла  она едва входила в двадцатку первых красавиц, да и то по обещанию, и уж точно не потому, что следила за собой. Она терпеть не могла умываться, презирала чистоту за ушами, ненавидела причесываться и расчески по возможности избегала.) Нравилось ей  больше всего на свете она обожала  скакать на коне и дразнить Мальчонку.

Коня звали Конь (у Лютика были нелады с фантазией), и он приходил, когда она окликала, скакал, куда она правила, и делал все, что она велела. Мальчонка тоже делал все, что она велела. Вообще-то, он уже был не Мальчонка, а взрослый батрак. Мальчонкой он был, когда осиротел и пришел батрачить на Лютикова отца, но Лютик называла его так по сей день.

 Мальчонка, принеси то. Принеси это, Мальчонка, да пошустрей, лодырь, бегом, а то папе скажу.

 Как пожелаешь.

Он всегда так отвечал. «Как пожелаешь». Принеси то, Мальчонка. «Как пожелаешь». Вытри это, Мальчонка. «Как пожелаешь». Жил он в хижине у коровника и, если верить Лютиковой матери, держал свое жилище в чистоте. Даже книжки читал, когда были свечи.

 Оставлю парнишке акр по завещанию,  говаривал отец Лютика. (У них тогда мерили акрами.)

 Избалуешь парня,  неизменно отвечала мать.

 Столько лет трудился. За хорошую работу и наградить не жаль.

Затем, чтоб не ссориться дальше (ссоры тогда тоже были), оба напускались на дочь.

 Опять не помылась,  говорил отец.

 Да мылась я,  отвечала Лютик.

 А воды налить забыла,  не отступал отец.  Воняешь, как конь.