Первого лебедя загнал Васька Дауров. Он наехал на него как на поныре, закинул ему лопасть весла на шею, подтащил к себе и тотчас же опрокинул на спину и сломал ему шею у самого затылка.
Второго лебедя он не успел опрокинуть. Лебедь вскочил в челнок и залил его водой чуть ли не доверху. Ваське пришлось пристать к берегу, чтобы вылить воду. Он стучал зубами от холода и злости. И тотчас же схватил весло и умчался обратно
Еще раз. Новые пять лебедей вышли на волю, и опять начинается гонка. Это как в цирке или на гипподроме. Люди и птицы мчатся по водной арене, как-будто на приз.
Люди догнали. Раз, раз, раз! Все лебеди мертвы и плывут по озеру вверх брюхом, как белые мешки.
Мишка Ребров показывает искусство высшей школы. Он гонит двух лебедей сразу. Они плывут вместе; должно быть это самец и самка.
Самец большой и красивый. У него отметинатемное кольцо кругом шеи, как галстук.
Обоих возьму! кричит Мишка ликуя и разгоняет челнок.
Лебеди ныряют, один вправо, другой влево. Челнок пробегает вперед.
О, черти!..
Лебеди опять вместе. Та же погоня и тот же успех. Лебеди вместе.
Мишка скрежещет зубами и вдруг бросает весло и начинает выть от злости на все озеро.
Сволочь, убью!
Он разгоняет челнок слепо, не глядя, и вдруг поворачивает влево.
Ага, шипит он сквозь зубы, попался!.. Белый труп всплывает рядом, как-будто покойник в саване. Это лебедка.
Другой лебедь тоже поворачивается и тоже шипит, и вдруг бросается навстречу.
Он бьет крыльями и вскакивает в челнок. Еще минута и Мишка будет в воде.
Зубами заем!
Мишка протягивает руку, хватает лебедя за голову и одним взмахом выкидывает его наружу. Шея у лебедя сломана. Мишка хватает его опять и встаскивает назад и начинает с остервенением грызть его мертвую голову.
Не тронь!
С берега несется дикий крик. Нуват беснуется и топает ногами о землю. У него нет челнока. Он вместе с пешими и не принимает участия в охоте.
Чего ты, мечта?
Мишка даже останавливается от изумления. Но Нуват уже опомнился.
Так, в сердце вступило, говорит он с застенчивой улыбкой. Брось лебедя, Миша
Лебеди плавают кучей и жалобно кличут. Их все меньше, и жалоба их тише. Последнюю шестерку охотники расхватали на-ура и тут же убили в три-четыре минуты. Последний голос оборвался:
Киги!
Во всех концах плавают лебединые трупы и смутно белеют. Иные прибились к берегу. Другие качаются в волнах. Озеро молчит.
Мы всех умертвили, и опять в этой пустыне мы одни остались живые.
Мы вышли на берег и стали собирать лебедей и связали их попарно, шея за шею, взвалили на шесты и понесли к ночлегу.
Нуват связал вместе большого лебедя с серым кольцом на шее и его лебедку.
Жили парой! Пусть после смерти будут тоже парой
Два часа таскали в сумерках тяжелые трупы. Перед кострами своими мы навалили их, как гору. И сели у огня и стали сушить одежду.
Матвей Атыкан закурил свою трубку и сказал задумчиво:
Трех лебедей я убил. Спасибо вам, ребята. Это мои последние лебеди. Знаю, на будущий год мне уж ходить не доведется.
Ребятки уселись все вместе. Ванька Ухват рассказывает длинную сказку о Морском Скакуне и о лебединой женке:
Вот свекровка говорит невестке: «Поди потрох чистить». «Не стану я. Одежда моя белая. Пища моятрава да коренья. Боюсь я крови».
Пурхулетела.
Ох, ты! говорит Морской Скакун, женка моя заколдованная
Пошел Морской Скакун на степные озера. На озере плавает лебедь, такая же белая
Нуват сидит у костра и смотрит на огонь.
На озере Олерском я видел лебедь заговаривает он нерешительно.
Он говорит, обращаясь не к людям, а к огню.
Она плавала одна, ныряла, купалась, как человек. Стал я красться, а она смотрит на меня и только словами не говорит.
Мы молчим и слушаем.
Какая странная мечта живет в его сердце, диком и унылом
Он замолкает и долго пристально глядит на огонь.
Лебедь моя, говорит он чуть слышно
Лебеди лежали и не шевелились, только ветер раздувал их мертвые белые перья.
Лебедь с серым кольцом и его лебедка лежали с самого краю. Их шеи сплетались, и головы касались, и при неверном свете костра казалось, что они целуются и после смерти.
Мы прикрыли лебедей хворостом и легли спать.
И проснувшись к полудню, мы увидали, что у крайней пары расклеваны головы и выедены глаза. Это сделали чайки. Большой лебедь и его лебедка пострадали вместе и после смерти.
Мы изрубили на части эти два лебединые тела и сварили в котле. Остальное сложили в лодки и отправились обратно
С.-Петербург, 1908
ГУСИ
(ИЗ ОЧЕРКОВ ПОЛЯРНОЙ ОХОТЫ)
Три дня мы пробирались по узким протокам от озера к озеру на тундре, у берегов океана. Мы шли в лодках и челноках. Нас было шестнадцать человек: десять взрослых и шесть подростков; и три собаки. Мы шли на охоту за лесными гусями.
В летнее время тысячи и тысячи уток, гусей, лебедей падают на тундряные озера. Они линяют, теряют из крыльев маховые перья, прячутся в траве и жиреют. Осенью, когда крылья отрастут, они собираются в стада и готовятся к отлету. В конце июля, перед под'емом, птицы приходят к озерам люди на легкую и вольную охоту. Они убивают сотни лебедей и тысячи гусей, увозят полные лодки и остаток прячут в ямы под мох, до зимней дороги.
Лодки наши были сшиты из досок древесными корнями. Челноки были стесаны до толщины картона и так легки, что каждый гребец мог нести на плече свой челнок на волоках и на перешейках. Мы шли за добычей, и потому с нами не было запаса. Только немного сушеной рыбы, по три пластины на брата. С нами не было ни ружей, ни пороха, ни дроби. Одни старые сетья и легкие птичьи копья, с тройной головой и зазубренным жалом, странные копья, которые надо метать навесно с особой доски. Десять тысяч лет назад, в ледниковый период, люди каменного века на Роне и Лауре метали такие же копья в такую же линялую птицу. Мы тоже были, как люди каменного века: хищные охотникиловцы. Высшая наша похвальба была: «Я тела не жалею, гоню за живым во всю силу».
Справа и слева лежала плоская тундра: На ней не росло ничего, кроме мха. В разложьях, с южнойстороны, пряталась недрость ивы, мягкая, слово игрушечная, зеленая с бурым. Топкая «гусиная травка» сбегала к берегам.
У края воды тянулась сплошная кайма животных остатков. Старые перья, помет, местами клочья оленьей шерсти. Так много здесь ютилось гусей, лебедей, оленей.
С левой стороны местами выбегала Едома, узкий кряж сурового камня, темный, нагой, весь в столбах и навесах, под'еденных ветром и стужей. Она была брошена среди плоского болота, бог знает зачем, как длинная гребенка. И на повороте лесного плеса из бурых утесов вылетал коричневый челнок и с криком кружился над собаками, и гнал их прочь от своего гнезда.
И на другом повороте попадалась гусиная стайка, два-три выводка, большие, полувзрослые. Гребцы ходили в погоню, и двухсторонние весла гнулись, и челноки мчались так быстро, что в глазах рябило.
Гуси с криком уплывали и бежали по воде, хлопая бесперыми крыльями, и старались отныряться.
Васька Дауров, казак, маленький, злой и удалый, выгребал впереди всех и, улучив минуту, метал свое копье в самую гущу стада. Копье шло по шеям и нанизывало на свои растопыренные зубья одного гуся, потом другого, потом третьего. Гуси ныряли и уводили копье вниз, до самой пятки древка, как рыба уводит уду; потом уставали и выходили наружу, слепо, не глядя, часто попадая головой под самое дно челнока.
И вся остальная птица пугалась и поднимала крик, ныряла и убегала. Крохали и гагары и черные турпаны, и белобоки, и шилохвосты, и лутки и всякие другие утки. И вертливые савки с плачем проплывали мимо, отдаваясь волне, и громко выкликали свое низменное: а-ангы, а-ангы!
Светло-пушистые гусенята, жирные и глупые, уже наполовину в перьях, спасались к берегу и прятались в траве, но подавали о себе весть тревожным клыканьем: клы, клы, клы!
Старые гуси с темной спиной прибивались к мысочкам и, положив голову на песок, вытягивали узкую гузку на изрез воды и вдруг исчезали из глаз, сливаясь с изгибом берега. Их серые перья темнели, как серая земля, и шея круглилась, как бурый сучок сплавного дерева, случайно прибитый к песку. Они лежали недвижно, как камни. Можно было подойти вплотную и ступить ногой, но они не шевелились и только в последнюю минуту вырывались из-под самой подошвы и убегали с криком.
На обеденной стоянке мы палили на углях гусиные крылья и жадно сосали нежный мозг из костных трубок. Наполняли котлы доверху темным и душистым мясом. Головы и лапы мы бросали собакам, но собаки их не ели. В летнее время собака не принимает подачек из рук человека. Она охотится рядом с ним, как вольная союзница, и сама берет в поле свою часть из замордованной добычи.
Мы ночевали на грудах наносного леса. Они лежали холмами на версту и на две. Их принесли весенние разливы океана, оставили на тундре и схлынули назад. В этих грудах попадались американские сосны, японский бамбук, занесенный течением из Великого океана сквозь ворота Берингова пролива, обломки кораблей, разбитые бочонки, доски, даже окна и двери разрушенных домов, неведомо откуда.
Мы выбирали местечко погуще и повыше и залезали снизу, как в глубокую пещеру, топили свой огонь среди мокрых бревен, без мысли о пожаре, сушили одежду и располагались, как в доме.
Ребята смеялись на ночлегах и ласково ругались по-русски.
Обернись, братец, назад, не горит ли у тебя зад?
Мотри, парень. Дерну, так блюнешь.
А я что, безрукий?
Зараза, зараза собачья.
Чтоб ты живой изгнил. Чтоб тебя из дому на полотне вынесли.
Потом ребятки садились к огню и принимались рассказывать несложные сказки. Чаще всего по поводу птичьей охоты:
«У старого князца сватался Лампурга за единственную дочь.
Накопи три пуда мерзлого мозга из лебединых крыльев.
В первый год пошел Лампурга за лебедями, набрал один пуд лебединого мозга.
На другой год Лампурга набрал еще один пуд мозга.
На третий год набрал третий пуд мозга.
Таков был Лампурга, удалый охотник».
Старшие спали, закрывшись вместо одеяла полами кожаной палатки. И часто в то время, когда на юге бывает полночь, мы снимались с места и уходили дальше, ибо над нами не было ни ночи, ни полночи. Стоял сплошной день, трехмесячный летний день полярного края, серый, сырой, туманный, с дождем и с изморозью.
В сердце тундры лежит озеро Кулига. Оно похоже по форме на морскую звезду. Во все стороны оно протянуло длинные и узкие лучи. Каждый луч кончается речкой и уходит вдаль.
На этом озере западают гуси многотысячными пластами.
В сером тумане мы разбили стан у озера Кулиги, но не зажгли огня, чтобы не спугнуть добычи, ибо гуси всегда настороже, и на каждом мысу стоит часовой в серых перьях и чутко слушает.
Мы не стали мешкать, сложили свои вещи под опрокинутые лодки, потом бросили в воду несколько зерен табаку на жертву водяному и стали со всех сторон обходить Кулигу. Мы разбились порознь. Медленно и неслышно ползли, прилегая к земле и таща за собой челноки. Собаки ползли рядом с нами. Время от времени они поднимали головы и втягивали носом воздух, и горящими глазами смотрели вперед по направлению к озеру. Рядом со мной полз Мишка Ребров, без шапки, с голыми руками, ловко изгибая по кочкам свое массивное тело. Он тоже поднимал голову и шутя взывал, обращаясь в пространство:
Ну, дьволы мои, помогайте!
Мишка Ребров не верил ни в чох, ни в сон, ни в бога, ни в дьявола. Он насмехался над шаманами и не носил даже амулетов, к ужасу своей матери и всех соседей.
Как может такая маленькая деревянная заковырка помочь такому человеку, большому, Головастому? спрашивал Мишка с насмешкой.
В одно только верил Мишкав свой нож стальной и в длинное весло, и в легкое летучее копье.
Поперед меня никто не устрелит, хвастал Мишка. Зуек сидит на берегу, я и в того попаду, никогда мимо не стрелю.
Мишка не имел своего хозяйства, ни жены, ни семьи, только «жальчиночку» Феню. Жальчиночка Феня жалела его, обшивала и дарила табачным кисетом.
В рыбное время Мишка ходил батраком у купца Кошелева.
Любо ходить у купца за рыбным промыслом, говаривал Мишка. У купца все крепкое, двойное, запасное, есть чем промышлять. На душе весело. А у нас дома все худое, скудное, из рук валится, и поднять неохота
Когда мы поползли к озеру, то вскочили на ноги, ухнули и бросились к воде. Перед нами у берега была стая гусей, штук в триста. Они уплывали на середину, широко загребая воду своими красными «веслами». Еще стая выплывала слева и еще одна справа. Далеко впереди была темная пластина большого стада. Эти гуси торопились изо всех сил на дальний конец озера, где еще не было нашей охраны. Две собаки, белая сука Белуха и черный Ворон, бежали по берегу, стараясь обогнать гусей. Сзади бежал Федя Киричонок, хлопая по мокрому болоту своими замшевыми обутками, тонкими, как чулки.
Мы опять вздохнули все сразу, на разные голоса:
Наддай, наддай!
От быстроты загонщиков зависел успех нашей первой большой охоты. Шлепая к лужах по колено и разбрызгивая воду, Федя стал наддавать. Он весь вытянулся, как тонкая стрела, и догнал собак. Потом обогнал их и стал утягивать дорогу. Всех обогнал Киричонок в это росистое утролюдей, собак и гусейи отбил большое стадо обратно на открытую воду. Наши челноки уже были на озере. Они обезжали птицу издали, круг за крутом, чтобы сгрудить ее вместе. Весла мелькали и гнулись, и челноки зарывались носом и прыгали вперед, как-будто живые.
На средине озера колыхалось широкое темное пятно. То были гуси. Их было тысячи три или больше. Они жались все теснее и теснее и непрерывно клыкали: клы, клы, клы! А в утесах налево отдавалось: ду, ду, ду! Порой более дерзкий гусь вырывался из подвижного круга и пускался к берегу, изо всей силы ковыляя тяжелым темным телом. Следом пускался челнок, и летело копье, и нанизывало беглеца на свой развилистый вертел. И другие гуси, которые сторожили сзади, готовясь последовать удачному примеру, в испуге бросались назад в общую гущу.
Клы, клы, клы! кричали гуси.
Ду, ду, ду! отвечал Едома.
Целый день мы продержали гусей на воде в страхе и голоде, и когда белый иней упал с светлого неба на мокрую траву в знак новой ночи, гуси усмирились и стали послушны каждому взмаху копья. Их манила суша и сочная травка, и они были готовы итти всюду, куда мы укажем. Тогда мы выбрали чистое место с нагорной стороны и начали строить невод. Мы натаскали кольев и стали втыкать их в землю, через каждый полсажени, выводя две широкие раскрытые дуги. То были крылья невода. Они сходились вместе, образуя мотню. Мотня состояла из длинных жердей, врытых вплотную и перевязанных веревкой. Крылья невода мы обтянули сетями, тщательно притыкая их колышками к земле. Перед входом в мотню мы сделали порог, вышиной по грудь человеку. Мы положили на порог две длинные сходни и накрыли их травой и дерном, чтобы гусям не было так страшно и зазорно.
Когда все было готово, погнали гусей в невод. Они столпились у берега, потом один из передних ступил на траву, сорвал на ходу две или три былинки и пошел вверх. Все стадо вышло и пошло вслед за ним. И когда оно прошло, сзади него трава осталась, как выкошенная. Тогда мы подскочили и встали поперек невода и загородили широкое устье заранее припасенной сетью. Все стадо было в плену и в нашей власти.
Услышав за собой столько людей и собак, гуси шарахнулись вперед, набежали на узкий ход в мотню, зловещий и черный, и метнулись обратно.
Мы не спеша подвигались, держа перед собой сеть. Вся ширина невода кишела округлыми серыми телами. Тут были две гусиные породы: толстые гуменники и легконогие казарки. Казарка меньше, но ее мясо вкуснее. У ней красный нос и брюхо в черных пятнах. Она плодится быстрее и потому попадается чаще.
Гуси перекатывались из стороны в сторону и переливались как вода. Многие поворачивали головы и глядели нам в глаза, и мы глядели в глаза пойманным птицам, еще живым и полным сил, еще не убитым. В их маленьких острых глазках сверкал дикий страх или дикая ярость, ибо ярость и страхэто одно и то же чувство, две стороны того же рельефа. Яростьвыпуклая сторона, а страхвогнутая сторона. Оба чувства бывают в душе лишь поочередно: ярость сжигает страх; страх заливает ярость. Оттого дикий гусь и дикая пантера глядят на врага-человека одинаково быстрым и острым взглядом.
Мы подвигались вперед, стараясь загнать гусей в мотню, но гуси не шли. Они теснились перед подемом на сходни и громоздились друг на друга в двадцать ярусов, как холм живого птичьего мяса.
Порою, в майские дни, на тундре, когда первая птица уже пролетела, вдруг придет пурга и снова заморозит землю. Тогда целые стаи гусей погибают от холода и голода. Перед смертью они сбиваются в серый бугор на плоском болоте. В этом бугре нет ничего, кроме перьев, сухой кожи и тонких костей, неплотных, как труха. Дунет ветер и размечет кругом и перья, и мерзлую труху.