Говорит и показывает Россия - Аркадий Островский 7 стр.

В какой-то момент показалось, что ответ найден в чешских реформах, начатых в 196768 годах правительством Александра Дубчека. Они освобождали экономику от государственного контроля и вводили принцип конкуренции. В наших условиях нет глухих стен между экономикой и нравственностью: рубль при социализме поощряет честный и чистый творческий труд,  радостно сообщал Журналист, приводя в качестве примера опыт социалистической Чехословакии и цитируя чешского министра внутренних дел: Это первая проблема  научить сапожника, продавца и парикмахера не бояться много зарабатывать. Это был гимн частному предпринимательству и здравому смыслу.

Идея Дубчека  социализм с человеческим лицом  была тем самым решением задачи квадратуры круга. Чешские реформы, обещавшие больше демократии, больше экономических свобод и меньше контроля со стороны всемогущих служб госбезопасности, вдохновляли. Впечатленный Пражской весной, Андрей Сахаров написал статью Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе. Она предупреждала об угрозе термоядерного конца света и призывала к экономическому, социальному и идеологическому сближению с Западом. В СССР статья ходила в самиздате, а по всему миру было напечатано 18 миллионов экземпляров  это больше, чем тираж любого из романов Агаты Кристи. Для Кремля, однако, сближение с Западом было опаснее ядерной войны. Советское начальство прекрасно понимало, что в открытой конкуренции с Западом ему у власти не удержаться. Связь между Пражской весной и ростом вольнодумства в СССР была очевидна.

В июне 1967 года Журналист опубликовал новый чехословацкий закон о СМИ, гарантировавший свободу слова, но  не передачу государственных СМИ в частные руки. Группа интеллектуалов, куда входил и Сахаров, предложила ввести подобный закон и в СССР. По сути, там провозглашается право любого гражданина печатать любые материалы, ставить любые спектакли и показывать любые фильмы,  докладывал КГБ Центральному комитету, добавляя, что уже принимает меры для пресечения дальнейшей деятельности тех, кто составил этот документ. Зимой 1967 года Журналист писал: Ведь в ряде стран, например, в Чехословакии, уже существуют законы о печати, и наши чехословацкие коллеги единодушно утверждают, что такой закон сыграл большую, плодотворную роль Может быть, наступает пора, когда и нам надо подумать об общем законе о печати.

В апреле 1968 года Егора уволили  формально за то, что он напечатал эротическую черно-белую фотографию, а также репродукцию советской картины, изображавшую обнаженную женщину в бане. Однако истинная причина его увольнения была другой  публикация чешского закона о свободе печати. В Кремле заговорили о том, что если Журналист не закроют, советское руководство вскоре столкнется с такой же ситуацией, какая сложилась в Чехословакии.

Судя по стенограммам телефонных разговоров и личных бесед Брежнева с Дубчеком, вопрос о СМИ волновал советское руководство гораздо больше, чем все остальные стороны чешских реформ. Времени у нас мало,  заявил Брежнев Дубчеку 13 августа 1968 года.  Я вновь обращаюсь к тебе с беспокойством по вопросу о том, что средства массовой пропаганды не только неправильно освещают наши Совещания в Чиерне-над-Тиссой, Братиславе, но и усиливают атаки на здоровые силы, проповедуют антисоветизм, антисоциалистические идеи Мы договаривались о том, что все средства массовой пропаганды: печать, радио и телевидение  будут взяты под контроль Центрального комитета КПЧ и правительства и будут прекращены антисоветские и антисоциалистические публикации. Опираясь на данные КГБ, Брежнев обвинял Дубчека в нарушении соглашений.

Чешские реформаторы уверяли московских начальников в приверженности Советскому Союзу и пытались доказать, что выступают не против социализма, а против бюрократии, которая медленно и неуклонно хоронит социализм в мировых масштабах. Советская бюрократия восприняла угрозу серьезно и начала готовиться к военному вторжению. Несколько разумно настроенных людей в ЦК, в том числе Бовин, пробовали отговорить Брежнева от такого решения. 14 августа, на следующий день после разговора Брежнева с Дубчеком, Бовин представил Андропову докладную записку, где объяснял, что военное вмешательство может быть оправданным лишь в том случае, если Чехословакия попытается переметнуться к Западу, а в данном случае речь об этом не идет. Применение силы, писал Бовин, нанесет непоправимый ущерб репутации СССР среди социалистических стран. Кроме того, оно изолирует Советский Союз от остальной Европы, подтолкнув Западную Европу к более тесному альянсу с США  за счет СССР. (Такая ситуация во многом повторилась почти полвека спустя  в действиях России против Украины.)

Бовин изложил свои взгляды Брежневу, и тот ответил ему: Решение политбюро уже состоялось. Мы с тобой не согласны. Принципиально. Ты имеешь право думать как хочешь. А дальше так  или уходи, выходи из партии, или выполняй принятое решение. Как положено по уставу. Решай. 19 августа 1968-го Бовин записал в своем дневнике: Дело идет к развязке. Те, кто принял решение о вводе войск, тем самым подписали себе обвинительный приговор. Когда он будет приведен в исполнение  вопрос времени. 21 августа советские войска вошли в Прагу. Исполнение приговора было отсрочено, но состоялось двадцать лет спустя, когда Горбачев с помощью Яковлева, Лациса и Бовина запустил механизм перестройки.

Московская интеллигенция восприняла вторжение как катастрофу: советские танки раздавили не только весну Дубчека, но и надежды советских либералов, мечтавших реформировать социализм в нечто человечное и справедливое. Ввод войск в Чехословакию показал, что советский строй можно удержать только силой. Это был переломный момент. Советское руководство оттолкнуло от себя самую умную и творческую часть общества, утратило всякий контроль над интеллектуальной жизнью страны, размышлял Александр Яковлев. Егор Яковлев, Бовин и Лацис, верившие в идею социализма с человеческим лицом, переживали случившееся как личное поражение.

Смеешь выйти на площадь?

Подавление Пражской весны разделило интеллигенцию на тех, кто примкнул к диссидентскому движению, пытаясь создать давление на систему извне, и тех, кто осудил вторжение, но остался внутри системы, пытаясь хоть как-то сдерживать ее эксцессы. Два лагеря не боролись, а скорее дополняли друг друга.

В первое воскресенье после вторжения, 25 августа 1968 года, на Красную площадь вышли восемь диссидентов с транспарантами. Они развернули их, когда часы на Спасской башне пробили полдень. На одних плакатах было написано по-чешски At žije svobodné a nezávislé Československo! (Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!), на других по-русски  Свободу Дубчеку! и Руки прочь от ЧССР!. Один лозунг гласил: За вашу и нашу свободу!. Спустя несколько минут демонстрантов затолкали в машину и увезли. Двоих  искусствоведа Виктора Файнберга и поэта Наталью Горбаневскую  признали невменяемыми. Файнберга насильно поместили в психиатрическую больницу, где он провел четыре года. Горбаневскую, у которой было двое несовершеннолетних детей, вначале передали на попечение матери, но через год снова арестовали за распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй и отправили на принудительное лечение в спецпсихбольницу в Казани.

Пятерых осудили. Владимира Дремлюгу приговорили к трем годам лишения свободы в колонии общего режима, Вадима Делоне  к двум годам и десяти месяцам. Остальных отправили в ссылку: Павла Литвинова  на пять лет, Ларису Богораз  на четыре, а Константина Бабицкого  на три года. Подсудимые получили свое. Получили по заслугам. Находившиеся в зале представители общественности Москвы с одобрением встретили приговор суда. Пусть наказание, вынесенное Бабицкому, Богораз-Брухман, Делоне, Дремлюге и Литвинову, послужит серьезным уроком для тех, кто, может быть, еще думает, что нарушение общественного порядка может сходить с рук. Не выйдет!  написала Вечерняя Москва.

Демонстрация 25 августа  явление не политической борьбы а явление борьбы нравственной Исходите из того, что правда нужна ради правды, а не для чего-либо еще; что достоинство человека не позволяет ему мириться со злом, если даже он бессилен это зло предотвратить,  написал в письме поэт, переводчик и правозащитник Анатолий Якобсон.

В эти дни выступление П. Литвинова, Л. Богораз и их товарищей было действительно чудом, тем поступком, который восстанавливает честь целой страны. Они простояли на Лобном месте только минуту  записал в дневнике Сахаров.

Бовин, Егор Яковлев и Лацис на Красную площадь не выходили и писем в защиту осужденных не писали. Не вышли они и из партии в знак протеста. И дело не только в инстинкте самосохранения, хотя и он сыграл тут немалую роль. Они верили, что смогут принести больше пользы, оставаясь внутри системы. Они шли на компромиссы с собой: не говорили прямо то, что думают, но и подлостей не делали и по возможности избегали откровенного вранья. Их роль в крушении советского порядка была не меньшей, чем роль тех, кто боролся с системой в открытую. Как признавался сам Бовин, их легко было осуждать. Они шли против своих взглядов, часто хитрили и приспосабливались, вызывая раздражение и даже отповеди тех, кто уходил в диссиденты. Но эти люди видели свою задачу в том, чтобы не дать до конца растоптать ростки, взошедшие после двадцатого съезда. Им это удалось, и без их усилий по спасению таких ростков была бы невозможна Перестройка, невозможно освобождение от идеологии, которую породили их отцы. На поколении детей ХХ съезда КПСС лежало Эдипово проклятье: им суждено было отстаивать идеалы отцов и изо всех сил защищать идеи социализма, но в конце концов им же выпало его умертвить  не танками, а словами.

Слово  тоже дело  так назывался трактат, сочиненный одним из ближайших друзей Егора, Леном Карпинским. Его отец был соратником и литературным редактором Ленина, в честь которого и назвал сына. Эссе Слово  тоже дело автор зачитывал на секретном собрании в квартире Егора. Карпинский предлагал создать подпольный политический кружок, а собственное сочинение сделать его манифестом. Наши танки в Праге были, если угодно, анахронизмом, «неадекватным» оружием,  писал он.  Они «стреляли» в идеи. Без малейшей надежды попасть по цели. И напротив, рассуждал Карпинский, единственное оружие, которое образованный класс советской интеллигенции должен использовать против бюрократии, монополизировавшей власть,  это слова и идеи. Бюрократическая система просто не выстоит под напором фактов и идей и рухнет, заключал он. Интересно, что идеологи советской бюрократии сделали ровно такой же вывод, осознав, какие риски влечет за собой свобода СМИ, провозглашенная в ходе Пражской весны.

Главный охранитель идеологии режима, Михаил Суслов, объяснял своим соратникам в августе 1968 года: Известно, что между отменой цензуры в Чехословакии и вводом [туда] советских танков прошло всего несколько месяцев. Я хочу знать, [если мы отменим цензуру,] кто будет вводить танки к нам?. Вместо послабления цензуры власти ввели тюремные сроки за распространение антисоветских идей. Но, как писал Карпинский, остановить процессы, которые начались в рядах самой партии, без массовых репрессий было уже невозможно, а к ним руководство страны готово не было. Новое время просачивается в аппарат и формирует в нем слой партийной интеллигенции. Слой этот тонок и разрознен, постоянно вымывается подкупом и кадровым отбором, густо проложен карьеристами, льстецами, болтунами, трусами и другими творениями бюрократической селекции. Но слой этот может пойти на союз со всей общественной интеллигенцией, если к тому сложатся благоприятные условия. Когда-нибудь, предсказывал Карпинский, наши слова станут их делами. Сколько придется этого момента ждать, в 1968 году никто не знал.

С августа 1968 года время словно остановилось. Официально решения ХХ съезда никто не отменял, но сама тема сталинских репрессий больше не поднималась и разговоры о хрущевской оттепели не велись. Как писал Александр Яковлев, политика тех лет сводилась к ползучей реабилитации Сталина. Главные политические столкновения переместились из кремлевских коридоров на страницы литературных журналов. Новый мир Твардовского, отказавшийся поддержать вторжение войск в Чехословакию и продолжавший отстаивать линию ХХ съезда, оказался под ударом со стороны националистов и сталинистов. Реакционные журналы Октябрь и Молодая гвардия выступали против заблудших интеллигентов, попавших под тлетворное влияние Запада, которое угрожало особому русскому духу и образу жизни. Нет более лютого врага для народа, чем искус буржуазного благополучия,  писала Молодая гвардия, советуя Кремлю положиться на простого русского крестьянина.

Отбиваясь от националистических нападок, защитники Нового мира в качестве щита использовали марксистские постулаты об интернационализме и равенстве. Атака на Твардовского тем не менее продолжалась: КГБ не оставил без внимания закономерную связь между публикациями в Новом мире и буржуазными идеями свободы в экономике и личной жизни. Огонек под началом Софронова охотно примкнул к травле Твардовского, опубликовав коллективное письмо одиннадцати малоизвестных писателей.

Уволить Твардовского по-тихому было невозможно: его защищали и писательская слава, и статус кандидата в члены ЦК КПСС. Кремль был вынужден снимать главного редактора в несколько этапов, уволив вначале его первых заместителей и навязав ему отставку, в которую он и подал 12 февраля 1970 года. В тот же день ему позвонили из ЦК и сообщили, что он по-прежнему будет получать щедрое жалованье, спецпаек из кремлевского распределителя, а также останется прикрепленным к кремлевской больнице. Кроме того, ему пообещали, что особым, подарочным изданием выйдет сборник его стихов. Итак, вместо журнала  «властителя дум»,  кремлевское питание, синекура в 500 рублей и перспектива юбилею моему быть отмеченным на «высшем уровне»,  записал Твардовский в дневнике. Потерю журнала и компенсацию синекурой Твардовский не пережил. Вскоре ему поставили диагноз  рак. Похороны состоялись 17 декабря 1971-го. Софронов стоял у гроба в почетном карауле.

Духобор

Борьба вокруг Нового мира обнажила конфликт между сталинистами и антисталинистами внутри партийной верхушки, и одной из главных фигур в этом столкновении сделался Александр Яковлев. Небольшого роста, прихрамывающий, с умными и веселыми глазами, Яковлев официально отвечал за прессу. Он написал и прощальную передовицу о Хрущеве для Правды, и первую приветственную речь для Брежнева. При этом сам он всегда оставался в стороне от одиозных кампаний против диссидентов. Для националистов и сталинистов в ЦК Яковлев, начавший карьеру при Хрущеве, стал главным оппонентом и мишенью.

После того как Твардовский оказался в опале, Яковлев решил наносить ответные удары. Во внутренних докладных записках для ЦК, выдержанных в стилистике партийных документов, он указывал на опасность русского национализма и шовинизма для государства и партии. Он пустил в ход все свое влияние и бюрократическую сноровку, чтобы главного редактора Молодой гвардии сняли с должности. В 1972 году Яковлев опубликовал в Литературной газете статью под названием Против антиисторизма. Мощная критика русских шовинистов, антизападников и антисемитов в высших эшелонах компартии заняла целый разворот.

Используя все ту же характерную советскую фразеологию, автор обвинял националистов в извращении марксистско-ленинского принципа о верховенстве классовых интересов над национальными. Патриархальные пережитки, за которые держались националисты, стоят на пути социалистического прогресса и угрожают советскому обществу расколом, писал Яковлев.

Однако никакая фразеология не могла замаскировать сущность конфликта и опасность выбранной цели. А ты знаешь, что тебя снимут с работы за эту статью?  спросил Яковлева главный редактор Литературной газеты.  Не знаю. Но подозреваю,  ответил Яковлев. Ставки были высокие. Яковлев понимал, что смесь национализма и сталинизма мало чем отличалась от фашистской идеологии. Сталин опирался не на марксистские идеи рабочего интернационала, а на идеи имперского национализма. В годы Великой Отечественной войны он стал заигрывать с церковью, эксплуатируя национализм и православие и взывая к духу древних святых-воителей вроде Александра Невского. Как писал Солженицын в письме к вождям в 1973 году, Сталин от первых же дней войны не понадеялся на гниловатую порченую подпорку идеологии, а разумно отбросил ее, почти перестал ее поднимать, развернул же старое русское знамя, отчасти даже православную хоругвь!