Таковы по сути были ордера, приходившие на имя Воронцова в последнее время из столицы. Кажется, там забыли, что командующего полагалось хвалить. Тогда он был готов рваться изо всех сил. А так... Надоело до смерти! Как будто граф старался для себя! Он мог давно выйти в отставку и жить спокойно. При его состоянии и положении...
Появление фельдъегерей из России портило Михаилу Семёновичу настроение. Он становился сух и старался выслать всех из кабинета, чтобы распечатать пакет в одиночестве. На сей раз его увещевал добродушнейший «папаша»генерал Сабанеев, во время заграничного похода служивший начальником штаба всей армии. «Друг мой сердечный, скажи мне, старому дураку, что у тебя творится?вопрошал Иван Васильевич.Слухи самые скверные. На корпус твой жалуются. И если до меня в медвежьей берлоге доходят напраслины, то что же говорят в Петербурге? Смотри, милый, холя и волясуть вещи разные. Солдата должно беречь, а баловать неприлично. Нельзя же допускать, чтобы от запрета на рукоприкладство рядовой офицера ни в грош не ставил».
Граф был задет за живое. С чего они взяли, что у него бедлам? Неужели кто-то в столице распускает сплетни? Утренний разговор с Паскевичем только подтвердил опасения командующего. Около одиннадцати, когда Воронцов намеревался выпить крепкого чаю и далее уже не мучить себя едой часов до восьми, адъютант доложил, что к нему прибыл генерал-лейтенант Паскевич. Граф немедленно приказал просить и подать вторую чашку, сервировав им завтрак на низком, по английской моде, столике возле дивана.
Паскевич вступил в кабинет, нарочито кашлянув, хотя его ждали и незачем было обозначать своё присутствие в комнате. Но такая уж привычка выработалась у бывшего сослуживца Воронцова за последние пару лет. Он пошёл в гору при дворе, вдовствующая императрица сама выбрала его руководителем поездки великого князя Михаила за границу. Явную милость изобличали новые, вкрадчивые манеры генерала. Казалось, он ежесекундно взвешивал каждый шаг, каждое движение, жест, слово.
Рад вас видеть, Иван Фёдорович.Михаил протянул гостю руку.
В не меньшей степени счастлив.Паскевич сел. Он был ниже Воронцова ростом и при довольно правильных чертах лица имел физиономию во всём обыкновенную.Я хотел ознакомить вас с этим документом,генерал-лейтенант положил на столик два листа бумаги, исписанных мелким ученическим почерком.
Что это?командующий взял в руки и, пробежав глазами, удивлённо поднял брови. Перед ним было донесение великого князя Михаила Павловича августейшему брату в Санкт-Петербург, где царевич очень лестно отзывался об оккупационном корпусе и выражал надежду, что по выходе в Россию войска Воронцова послужат примером надлежащих реформ для остальной армии.
Нравится?осведомился гость.
Я тронут,осторожно отозвался граф.
А кто писал?самодовольно рассмеялся Иван Фёдорович.Вернее, под чью диктовку писалось?
Ещё более тронут вашим мнением.Михаил всё ещё не знал, как ему держаться с бывшим товарищем. Друг он ему, как прежде, или...
Не важно, каково моё мнение,прервал его Паскевич.Хотя оно действительно самое высокое. Не важно даже, что написано в донесении моего порфирородного подопечного. Онмальчишка, и государь весьма мало значения придаёт его словам. А жаль. Важно, каково будет мнение самого императора, который скоро собирается отбыть на конгресс в Аахен, а после посетить Францию. Вы, граф, сами понимаете, что ваш корпус высочайшим вниманием обойдён не будет. Особенно учитывая всё то, что о нём говорят...
Воронцов подавил тяжёлый вздох.
Кстати, действительные суждения великого князя далеко не так восторженны,продолжал Паскевич.В царской семье все обожают фрунт. Я бы назвал это манией. Даже фамильным расстройством психики, унаследованным от покойного государя Павла Петровича.Кажется, генерал расслабился и даже позволял себе вольно отзываться о покровителях.Но с подобным положением вещей приходится считаться. Всё это понимают. Кроме вас. Вы один, как белый ворон. Портите строй.
Граф скосил глаза на зеркало и усмехнулся. Ещё немного, и его правда: ворон совсем поседеет.
Я сказал царевичу, что надобно уважать войска, с которыми ему ещё служить. Что можно одним неловким словом обидеть старых воинов и одного из лучших наших полководцев. Мальчишка спёкся и позволил продиктовать правильное донесение. Но.Паскевич поднял палец,всё это в высшей степени неважно, если сам государь осудит ваши методы. А он их осудит. Ты же, чёрт возьми, ничему не учишь солдат!
То есть как?оторопел Воронцов.Позволь, Иван Фёдорович! Что за глупость...
Ничуть не глупость. Признаюсь тебе, я не ожидал найти корпус в таком порядке. У нас болтают о полном падении дисциплины. Но твои люди всё равно ничего не умеют. Ты полагаешься на природную храбрость и смекалку нашего солдата. Не более.
Воронцов резко встал.
Не знаю, кто внушил тебе подобные мысли, Иван Фёдорович, но в моём корпусе учения не прекращаются. Вряд ли твои люди в состоянии преодолеть за день пятнадцать вёрст в полном снаряжении...
Пятнадцать?переспросил Паскевич.Нет, столько не смогут. Впрочем, я не считал. Да и охота была? Ведь спрашивают за другое.
Не смогут,констатировал Воронцов.А у меня и двадцать пять проходят, если без реки. Знаешь, какая у меня прицельность огня у егерей?
Прицельность,передразнил Паскевич.Ваше сиятельство разует когда-нибудь глаза? Вот что, Миша, друзья тебе всегда тылы прикроют. Но мы не можем делать это вечно! Нельзя так преступно мало заниматься строевой подготовкой. И не говори мне про цирк на плацу. Ты всё прекрасно понимаешь. Только делаешь вид, что тебе законы не писаны.
Я просто не вижу в этом ни пользы, ни смысла!вспылил граф.
Неправда,парировал гость.Не нужно изображать важнейшую часть учения пустой блажью. Мы оба начинали с младших офицеров, и нас гоняли по плацу как Сидоровых коз. Ты отлично помнишь, что у человека, даже самого образованного, делается в голове после восьми или десяти часов занятий.
Да, помню,бросил Воронцов.Это сломает любого. Ты уже не чувствуешь своей воли. Идёшь на флейту, как крыса в море. Такое нельзя вынести! Я потому и сбежал на Кавказ.
А я выдержал,с достоинством произнёс Паскевич.И тысячи таких, как я.
И что теперь? Всем должно быть плохо?взвился Михаил Семёнович.Раз когда-то нам досталось? Давай теперь каждые десять лет заваривать большую европейскую войну, чтобы другим тоже ноги-руки отрывало.
Ты меня не слушаешь,одёрнул его гость.А надо. Хоть я и говорю неприятные вещи. Фруктовая подготовка, и только она, рождает дисциплину. Беспрекословное подчинение нижних чинов высшим. Ты можешь сколько угодно расстреливать мародёров. Вводить суды для уголовных преступлений. Гонять сквозь строй насильников. У тебя всё равно не будет порядка, пока не будет барабана и ежедневного топота на плацу.
Это... это не дисциплина,покачал головой граф.Это отупение. Когда человеку уже всё равно, что с ним делают. Собаку учат палкой. И то не всякую. А ты хочешь с людьми, как со скотиной.
Они и есть скоты,мрачно возразил Паскевич.Ну, может быть, чуть посообразительнее. Разве хоть один помещик отправит в армию хорошего, доброго, послушного крестьянина? Кто у нас рекрутыбуяны, дебоширы, пьяницы. От кого деревня стонет, тех и забривают в солдаты. А ты запрещаешь офицеру в ответ на хамство врезать им как следует по зубам. Всяк должен знать своё место.
Мы с тобой на сей счёт совсем по-разному мыслим,мрачно отозвался Михаил.Мне лучше идти в отставку, чем со своими людьми обращаться, как со скотиной. Без смысла и совести.
Оставим это.Паскевич чувствовал, что погорячился.Мишель, я иначе думаю, но это не мешает мне сердечно любить тебя и отдавать должное твоему таланту. Бога ради, возьми у меня хорошего офицера. Да хоть капитана Глебова я тебе оставлю на месяц. Ты же знаешь, в парадах моды, как в дамских туалетах, меняются со дня на день. Глебов был на последних больших манёврах в Варшаве, все новые штучки заучил. Как правильно держать шпагу перед строем. Где стоять унтер-офицерам во взводах. Где быть барабанщикам и прочее. Умоляю, не позорься перед государем. Хуже будет. Александр Павлович при всей своей обходительности имени твоего слышать не может. Ермолов, с тех пор как на Кавказе, его даже меньше злит. С глаз долой, из сердца вон. Я пришёл, потому что о таких делах надо говорить с глазу на глаз.
Спасибо тебе, Иван Фёдорович.Воронцов был тронут предложением гостя.Если пришлёшь такого человека, по гроб жизни не забуду услугу. У меня люди понятливые. Быстро переймут.
Паскевич покачал головой: мол, быстро такое не даётся. Но тоже был рад, что его упрямый друг снизошёл до доброй услуги, которую ему, кстати, оказывали совершенно бескорыстно.
БрюссельПариж
Брюссель жил особой, непостижимой для Франции жизнью. Радостной и светлой в отсутствие короля Луи. Нарядные толпы на улицах. Неразорённые поля и фермы по дороге. Много цветов, бесплатных улыбок и море французской речи. Лёгкой, свобод ной, бездумно счастливой. Эмиграция, волной хлынувшая через границу после «Ста дней», преобразила заштатную провинцию. Мигом явился парижский лоск, острота политических бесед, десятки кофеен, свободная пресса и самые смелые дамские туалеты с обнажённой грудью под газовым шарфом. В теперешнем Париже на такое никто бы не отважился.
Ни туманные утра, ни частые дожди не портили здесь настроения. Казначеев тотчас почувствовал это, когда пересёк заставу и в первом же трактире краснолицый, довольный собой и всем на свете хозяин вышел на крыльцо, чтобы окликнуть его: «Славный денёк, мсье, не угодно ли пива?» Адъютанту Воронцова понадобилось не только пиво, но и вообще, так сказать, подкрепить с дороги бренные силы. Чем он привёл бельгийца в восторг. Обнаружилось, что здешний народец любит и умеет поесть на славу. Однако делает это с большим изяществомкрахмальные скатерти, фиалки на столе, салфетки с кружевом и розовая вода для споласкивания рук.
Не надо ли остановиться? Очень спокойное место, мсье. Нет ли пожеланий насчёт стирки? О, возьмут сущие гроши. Французские деньги подойдут. Здесь их свободно меняют. Куда все подевались? Да ведь сегодня великий деньего высочество принц Гийо с супругой, кстати, сестрой вашего императора, перебираются в Брюссель. Да, навсегда. Как-то плохо они поладили с королём Вильгельмом. Настоящий голландский мужлан, прости Господи! Молодыедругое дело. О, принц Гийокрасавец и храбрец, служил в армии Веллингтона, командовал, был ранен. Его все любят. Вы слышали, как он однажды проскакал девять часов верхом до Гааги, чтобы поздравить брата с днём рождения? Блестящий жест! А принцесса, говорят, так прелестна и так богата, что они просто не могут не быть счастливы. Нынче весь город на пристани. Не сходить ли и вам посмотреть?
Нидерланды восхищались наследниками. Гийо прощали крайнюю возбудимостьпечать войны; Анкетвысокомериеведь она как-никак императорская дочка. Молодая чета много путешествовала по своей крошечной, ладно скроенной, да некрепко сшитой стране. Бельгийские провинции, откушенные у Франции, заметно гордились галльской складкой. Здесь всё было на иной манер, чем у голландцев. Хотя главное отличие состояло в том, что карету молодожёнов забрасывали не тюльпанами, а астрами. Красивая пара нравилась подданным по обе стороны языковой границы. И казалось, могла послужить связующим звеном между недовольными друг другом половинками молодой монархии.
Казначеев решил прогуляться. Глянуть на принца и принцессу Оранских. Порт гудел, как большой рынок. Вся вода у причала была покрыта цветами, мерно покачивавшимися на волне. Сквозь них, разрезая носом тысячи лепестков, двигалась шестивёсельная шлюпка, обитая внутри красным бархатом, а по борту золотым галуном. На пристани, оттесняя праздничную толпу, стояли национальные гвардейцы в красно-синих мундирах и чёрных треуголках с чудными полосатыми плюмажами, каких Казначеев отродясь не видывал. На рейде застыл трёхмачтовый фрегат, названный в честь принцессы и набитый приданым. Его кормовые галереи были украшены оранжево-голубыми гирляндами и розеткамицветами дома Оранских-Нассау.
Сами принц и принцесса сидели в лодке. Вернее, Гийо стоял на носу, опершись ногой о скамью. Его высокая, сухая фигура была хорошо заметна, а при приближении Казначеев смог рассмотреть и лицорезкое, нервное, с жёсткими чертами, впрочем, не лишённое приятности. Казалось, он готов выпрыгнуть из шлюпки и кинуться в объятия своим новым подданным. Дома, в Гааге, принц был Вилемом, и с ним обращались как с младенцем. Здесь, в Брюсселе, для местных аристократов, а главное, эмигрантовГийомом. Это имя наполняло изгнанников такими радужными надеждами, что они не могли произносить его без волнения.
Казначеев перевёл взгляд на принцессу. Ему не доводилось видеть её в России. Он не нашёл молодую даму особенно красивой. Хотя, по сравнению с местными женщинами... Голландки показались ему мужиковаты, и изящная Анна Павловна вызывала у окружающих справедливый восторг своей стройностью, тонким профилем и лёгкостью движений. Она сидела чопорно и прямо. Ни единой улыбки не слетело с её уст. Рука не поднялась в приветственном жесте. И лишь когда пробившаяся за оцепление гвардейцев компания с трёхцветными наполеоновскими флажками закричала: «Vive le roi!»бледные губы принцессы, дрогнули в подобии воздушного поцелуя.
Казначеев нашёл происходящее весьма странным и решил по возвращении рассказать графу об увиденном. Воронцов намеренно отослал адъютанта из Франции в Бельгию с письмом Ожеро. Командующему не хотелось держать адъютанта под арестом. А в связи с новыми показаниями он надеялся, что дело о дуэли как-нибудь замнут. Поглазев на толпу, полковник отправился по указанному адресу. Разгуливать в почти пустом городе оказалось непростоне у кого спросить дорогу. Но, наконец, пользуясь указаниями цветочниц, возвращавшихся из порта распродав товар, Саша добрел до городского театра, где в этот день давали оперу «Фенелла». Его плотным кольцом обступали дома с плоскими фасадами и резными ампирными окнами. Они точно срослись друг с другом боками, так что между ними не могла протиснуться даже самая узкая улочка. Центр площади устилал огромный цветочный ковёр, выглядевший со стороны, как клумба, а на самом деле составленный из сотен деревянных ящиков с ярко-рыжими ноготками, специально по случаю приезда принца и принцессы Оранских. На другой стороне располагался дом из желтоватого камня, с бельведером. Там, на третьем этаже, по словам Ожеро, должен был снимать комнату его брат.
Казначеев подозревал, что сегодня все эмигранты тащатся вслед за каретой их высочеств и размахивают флагами. Но решил разузнать, туда ли явился, и если удача улыбнулась ему, подождать старшего Ожеро на месте. На звон колокольчика у двери ему открыла опрятная горничная в клетчатом платье и кружевном переднике, накрахмаленном так, что он лежал на её животе несминаемыми складками. Подбирая слова, Саша начал объяснять, кто ему нужен. Девица несколько секунд моргала светлыми ресницами, а потом, издав длинный возглас: «О!»исчезла за дверью. На её зов явился лысеющий господин в жилетке. Воззрился на гостя, почесал затылок и, выслушав всю тираду заново, отозвался:
Мсье нужен именно несчастный Ожеро? Ни Моргьер, ни Перрин не подойдут?
Казначеева насторожило, что бывший маршал назван «несчастным», это не предвещало добра. Он помотал головой, отвергая идею позвать кого-то из иных французских постояльцев, и пояснил, что имеет письмо к Ожеро от брата.
Какая досада!воскликнул хозяин.Я бы даже сказал: горе. Ведь господин Ожеро умер два года назад. Вскоре после того, как въехал сюда с друзьями. Такой милый был человек! У него нашли чахотку. Я могу дать вам адрес кладбища...
Саша хотел отказаться, но потом подумал, что, возможно, когда-нибудь жизненные обстоятельства младшего Ожеро изменятся, и он сможет навестить могилу брата. Получив записку и выслушав ещё целую батарею ахов и охов, Казначеев покинул дом. Настроение у него испортилось. Поездка, начавшаяся так хорошо, внезапно приняла траурный оборот. Он попытался погулять по городу, чтобы развеяться. Это ему удалось, потому что Брюссель совсем не Париж. Но к вечеру, когда он вернулся в гостиницу над таверной, грусть опять овладела им. Бедняга полковник даже не знает, что его брат два года как покойник! Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, о чём он пишет. Его собственное положение плачевно...
Саша понимал, что читать чужие письма дурно. Но ничего не мог с собой поделать. В прошлый раз недостаточная щепетильность со стороны адъютанта закончилась получением драгоценных сведений о польско-английском сговоре. Немного походив вокруг стола, Казначеев всё-таки решился, взял конверт, разогрел над свечой сургучную печать и, когда она уже заметно размягчилась, осторожно отлепил её от листа.