Темнокрасные волосы его составляли резкий контраст с лицом, белым как бумага. Рыжие не часто бывают бледными. Этот был бледным.
Борода короткая, редкая. Усов нет. Очень узкие губы, щель вместо рта. Но нижняя часть лица, полускрытая бородой, была тяжелая, чувственная.
Возраст? Лет пятьдесят, вероятно. Пятьдесяти всего лишь командир подводной лодки? Это необычно. Полагалось уже быть адмиралом.
Шубин спохватился и выпрямился. Но не смог заставить себя щелкнуть каблуками перед фашистом. Это было свыше его сил.
Командир подводной лодки молчал, не отрывая от Шубина взгляда.
Странный это был взглядизучающий, взвешивающий и в то же время рассеянный. Глаза были очень близко посажены к переносице. Казалось вдобавок, что один располагается несколько выше другого. Это происходило, вероятно, оттого, что вследствие увечья или привычки командир держал голову набокс какойто недоверчивой, лукавой ужимкой.
Проверяя себя, он заглянул в удостоверение, лежавшее на столе:
ПравильноПирволяйнен!.. Вы говорите понемецки?
Сомнений нет. Голос тот же самый«шхерный»! Значит, он, Шубин, на борту «Летучего Голландца»?!
С трудом Шубин выдавил из себя:
Да, господин командир.
Смысл последующих слов был непонятен.
Ну что ж! сказал подводник. Я надеялся, что вы русский. Если бы я знал, что вы всего только финн Но не выбрасывать же снова за борт Я высажу вас в двух милях от Хамины. Ваше командование извещено по радио. Вас будут ожидать на берегу.
Но внимание Шубина было сосредоточено на полуразмокшем воинском удостоверении. Подводник рассеянно вертел его короткими пальцами, потом поставил ребром на стол.
В район Хамины придем через шесть часов. Этим я вынужден ограничить свою помощь
Шубин пробормотал, что ему неловко затруднять господина командира подводной лодки. Конечно, у того есть свои собственные задачи, которые
Немец предостерегающе поднял руку.
Не ломайте над моими задачами голову! Рискуете сломать ее! Он улыбнулся Шубину, вернее, сделал вид, что улыбнулся. Просто показал десны и тотчас же спрятал их, не считая нужным слишком притворяться. По возвращении в часть, резко сказал он, ваш долг забыть обо всем, что вы видели здесь! Забыть даже, что были на борту моей субмарины!
Он встал изза стола.
Только теперь Шубин понастоящему рассмотрел его глаза. Они были очень светлые, почти белые, с маленькими зрачками, что придавало им выражение постоянной, с трудом сдерживаемой ярости.
Забыть, забыть! с нажимом повторил немец. И вы забудете, едва лишь покинете нас. Забудете все, словно бы ничего и не было никогда!
Шубин молчал. Подводник опять со странной ужимкой склонил голову набок, будто присматриваясь к своему собеседнику. Вспышка непонятного гнева прошла так же внезапно, как и возникла.
После паузы он сказал спокойно:
Долóжите своему командиру, что были подобраны немецким тральщиком.
Подводник небрежно перебросил Шубину раскрытое воинское удостоверение финского летчика.
Шубин стиснул зубы, чтобы не крикнуть.
Фамилия, имя и звание были вписаны в удостоверение очень прочной тушью. Они уцелели. Но на месте фотографии осталось серое пятно. Удостоверение слишком долго пробыло в соленой морской воде, которая размыла, разъела фотоснимок. Виден был только контур головы и плеча.
Высокий голос произнес:
Впрочем, документ получите позже. Вахтенный командир внесет его в журнал. Все! Доктор вас проводит.
Шубин выпрямился. Ощущение было такое, будто волна накрыла его с головой, проволокла по дну и неожиданно опять выбросила на поверхность.
Но он позволил себе перевести дух лишь за порогом командирской каюты.
4
Его поджидал пучеглазый врач.
Ну, как самочувствие? Он пытливо заглянул Шубину в лицо. Белы как мел. Так! Одышка. Пульс? О да! Частит! Надо подкрепиться, затем лечь спать. До высадки на берег еще много времени!..
Они прошли по отсекам, сопровождаемые угрюмыми взглядами матросов. Какая, однако, сумрачная, словно бы чемто угнетенная команда на этой подводной лодке!..
Пока Шубин, обжигаясь, пил горячий кофе в каюткомпании, доктор сидел рядом и развлекал его разговором о возможностях заболеть плевритом или пневмонией. Не исключено, впрочем, что тем и другим вместе.
Доктор был совершенно лыс, хотя сравнительно молод. На полном, гладко выбритом лице лихорадочно поблескивали темные выпуклые глаза.
Каюткомпания была очень тесной. Закрепленная за магистрали, проходящие вдоль борта, висела небольшая картина, изображавшая корабль в море. Время от времени Шубин недоверчиво вскидывал на нее глаза. Она была странная, как все на этой подводной лодке.
Корабль с парусами, полными ветром, наискось надвигался на Шубинаиз левого угла картины в правый. В кильватер ему, примерно на расстоянии шестисеми кабельтовых, шел второй корабль. Он шел, сильно кренясь, задевая за воду ноками рей. Солнце заходило на заднем плане. Лучи его, как длинные пальцы, высовывались изза туч и беспокойно шарили но морю, оставляя на волнах багровые следы.
Конечно, Шубин не считал себя знатоком в живописи. И все же было ясно, что художник в чемто напутал.
Он хотел спросить об этом доктора, но раздумал. Слишком болела голова, чтобы толковать о картинах.
Где бы мне положить вас? в раздумье сказал доктор. Он остановил проходившего через каюткомпанию молодого человека:Где нам положить пассажира? В кормовой каюте?
Да ты в уме, Гейнц? Уложи лейтенанта на койке Курта. Сейчас его вахта.
Да, правильно. Я забыл.
Только вытянувшись во весь рост на верхней койке, Шубин почувствовал, как он устал.
Через шесть часов мнимого Пирволяйнена встретят на берегу, обман будет раскрыт. Ну и пусть! Расстреляют ли сразу, начнут ли гноить в застенке для военнопленныхШубин сейчас не хочет думать об этом. Выяснится еще бог знает когдачерез шесть часов! А пока спать, спать!
Завидую вам, сказал доктор, стоя в дверях. Третий год сплю только со снотворными
Завидует? Знал бы он, кому завидует
Уже погружаясь в сон, Шубин неожиданно дернулся, будто от толчка. Не разговаривает ли он во сне? Стоит ему пробормотать несколько слов порусски
Нет, кажется, он только храпит. А храпэто не страшно. Храп вне национальной принадлежности!
Койка чуть подрагивала от работы моторов. Вероятно, подлодка двигалась уменьшенными ходами. Это убаюкивало.
Почемуто вспомнилось, как он, еще в училище, начал изучать немецкий язык.
В Испании вспыхнула гражданская война. Шубин, учившийся тогда на третьем курсе, загорелся ехать добровольцем.
Было известно, что на стороне Франко воюют гитлеровские военные моряки. Стало быть, знание немецкого языка пригодилось бы, могло, во всяком случае, иметь значение при отборе кандидатов.
Со свойственной ему решительностью Шубин принял свои меры. Он стал дополнительно заниматься немецким на кафедре иностранных языков.
По счастью, у него оказались природные способности к языкам. Память была ясная, цепкая. А главное, конкретная цель была впереди. Он нажал на изучение языка, чтобы впоследствии лучше воевать.
Понятно, пришлось подчиниться строжайшему, подлинно спартанскому режиму. Увольнение на берег Шубин для себя начисто отменил. Отказался даже от такого любимого своего развлечения, как игра в шахматы. Все свободное время тратил лишь на изучение языка.
Даже сны видел теперь «из немецкого». Длинные фразы маршировали на училищном плацу, вздваивали ряды, делали по команде перестроение. Но глагол, подобно барабанщику, неизменно оставался на левом фланге.
Товарищи диву давались, как Борис не свалится при такой нагрузке. Он только улыбался. Он был спортсменом. Отлично тренированный организм его выдерживал напряжение, которое давно свалило бы с ног обыкновенного человека.
А по воскресеньям он становился на лыжи и уходил в Александровский парк. Пробежавшись по морозцу километров двадцать, хорошенько провентилировав мозги, опять торопливо раскрывал учебник, бормоча свои «датиф, аккузатиф».
В Испанию Шубина всетаки не послали, к его величайшему негодованию. Однако немецким он овладел.
«Думать поихнему только не научился, шутил он. Немецкие фразы длинные, а я думаю быстро»
Шубин так и заснул, улыбаясь этому бесконечно далекому, уютному воспоминанию.
Через полчаса доктор зашел проведать пациента и, стоя у койки, подивился крепости его нервов. Каков, однако, этот Пирволяйнен! Сбит в бою, тонул, чудом спасся и вот лежит, закинув за голову мускулистые руки, ровно дышит да еще и улыбается во сне
Глава 3. Четырнадцать кладбищенских квитанций
1
Шубин улыбался во сне.
Он спал так безмятежно, будто находился не среди врагов, не на немецкой подводной лодке, а в своем общежитии на Лавенсари. Словно бы вернулся из очередной вылазки в шхеры, перебросился с Князевым парой слов, зевнул и Такой богатырский сон сковал его, что он и не слышит, как бегают, суетятся, стучат когтями крысы за стеной.
Не спи, проснись, гвардии старший лейтенант! Тварь опаснее крысы возится сейчас подле твоей койки!..
Чтото все же бодрствовало в нем, как бы стояло на страже. Он вскинулся от ощущения опасностипривычка военного человека.
Нет, крысы на груди не было. И он проснулся не дома, а в чужом помещении. Враг был рядом. Снизу доносились его прерывистоесо свистомдыхание, озабоченная воркотня, шорох бумаги.
Шубин сразу овладел собой. У таких людей не бывает вялодремотного перехода от сна к бодрствованию. Сознание с места берет предельную скорость.
Минуту или две он лежал с закрытыми глазами, не шевелясь, припоминая. «Я финн, летчик. Сбит в воздушном бою, мысленно повторял он, как урок. Подобран немецкой подводной лодкой. Я лейтенант. Меня зовут Но как же меня зовут?..»
Ему стало жарко, словно бы лежал в бане на верхнем полке. Он забыл свою новую, финскую фамилию!
Имя его, кажется, Аксель. Да, Аксель. А фамилия? Ринен?.. Мякинен?..
Нет, незачем напрягать память. Будь что будет! Надо, как всегда, идти навстречу опасности, не позволяя себе поддаваться панике.
Занавеска, заменявшая дверь в каютевыгородке, колебалась. Значит, подводная лодка двигалась, хоть и не очень быстро.
Шубин свесил голову с верхней койки. Он увидел спину и затылок человека, который сидел на корточках у раскрытого парусинового чемодана и копался в нем.
Все в конце концов потонут, все, явственно произнес человек (он разговаривал сам с собой). И командир потонет, и Руди, и Гейнц. А я нет!.. Он негромко хихикнул, вытащил изпод белья пачку какихто разноцветных бумажек и, шелестя ими, принялся перелистывать. Но где же мой Пиллау? сердито спросил он.
Шубин кашлянул, чтобы обратить на себя его внимание.
Человек поднял голову. У него было одутловатое, невыразительное, словно бы сонное лицо. Под глазами висели мешки, щеки тряслись, как студень. Шею обматывал пестрый шарф.
Вы, наверно, штурман? спросил Шубин. Извините, я занял вашу койку.
Человек в пестром шарфе, не вставая с корточек, продолжал разглядывать Шубина.
Нет, я не штурман, сказал он наконец. Я механик.
А сколько времени сейчас, не можете сказать?
Могу. Семнадцать сорок пять. Вы проспали почти восемь часов.
Восемь? Но ведь подводная лодка через шесть часов должна была подойти к берегу!
Шубин соскочил с койки.
Вижу, вам не терпится обняться с друзьями, так же вяло заметил механик. Не торопитесь. Еще есть время. Даже не подошли к опушке шхер.
Стараясь не выдать своего волнения, Шубин отвернулся к маленькому зеркалу, вделанному в переборку каюты. Он снял с полочки гребешок и начал неторопливо причесываться. При этом даже пытался насвистывать. Почемуто на память пришел тот однообразный мотив, который исполнял на губной гармошке меланхолик в шхерах.
Механик оживился.
О! «Ауфвидерзеен»! Песенка гамбургских моряков! Вы бывали в Гамбурге?
Только один раз, осторожно сказал Шубин.
«Ауфвидерзеен, майне кляйне, ауфвидерзеен», покачивая головой, негромко пропел механик. Потом добавил:Хороший город Гамбург! Давно вы были там?
До войны.
Мой родной город. Я жил недалеко от Аймсбюттеля.
Шубин поежился. Он никогда не бывал в Гамбурге.
Механик неожиданно подмигнул:
Натерпелись страху в море? Я так и думал. Вам бы не выдержать шторма. Если бы не мы
Шубин с опаской присел на нижнюю койку. Только бы немец не стал расспрашивать его о Гамбурге, о котором он имел самое общее представление. Но механик отвернулся и опять принялся рыться в чемодане, бормоча себе под нос: «Пиллау, Пиллау, где же этот Пиллау?» Но вот «Пиллау» нашелся. Механик разогнул спину. Нелепая гримаса поползла по одутловатому бледному лицу, безобразно искажая его. Это была улыбка!
Случись со мной такое, как с вами, объявил он, я бы нипочем не боялся!
Да что вы!
Конечно! Что мне волны, шторм! Чувствовал бы себя, как дома в ванне.
Но почему?
Собеседник Шубина ответил не сразу. Он смотрел на него прищурясь, полуоткрыв рот, будто прикидывал, стоит ли продолжать. Потом пробормотал задумчиво:
Так вы бывали в Гамбурге? Да, хороший город, на редкость хороший
Очевидно, то пустячное обстоятельство, что финский летчик бывал, по его словам, в Гамбурге и даже помнил песенку гамбургских моряков «Ауфвидерзеен», неожиданно расположило к нему механика.
Он сел на койку рядом с Шубиным.
Видите ли, в этом, собственно, нет секрета, начал он нерешительно. И это касается только меня, одного меня. А история поучительная, может вам пригодиться
Шубин молчал.
Опасность пришпорила его ум, обострила проницательность. Внезапно он понял, в чем дело! Механик томится по слушателю!
И это было естественно. Мирок подводной лодки тесен. Механик, вероятно, давно уже успел надоесть всем своей «поучительной» историей. Но она не давала ему покоя. Она распирала его! И вот появился новый внимательный слушатель!
Ну, так и быть, расскажу! Вы спросили меня, почему не боюсь утонуть? А вот почему! Он помахал пачкой разноцветных бумажек, которые извлек из своего чемодана. С этим не могу утонуть, даже если бы хотел. Держит на поверхности лучше, чем резиновый или капковый жилет!.. Вы удивлены? Многие моряки, конечно, умирают на море. Это в порядке вещей. Я тоже моряк. Но я умру не на море, а на земле. Это так же верно, как то, что вас сегодня выловили из моря!
Умрете на земле? Нагадали вам так?
Никто не гадал. Я сам устроил себе это. Недаром говорится в пословице: каждый сам кузнец своего счастья. Он глубокомысленно поднял указательный палец. Да, счастья! Много лет подряд терпеливо и методично, как умеем только мы, немцы, собирал я эти квитанции.
Зачем?
Но это же кладбищенские квитанции! И все, учтите, на мое имя!
Лицо Шубина, вероятно, выразило удивление, потому что механик снисходительно похлопал его по плечу:
Сейчас поймете! Вы неплохой малый, хотя как будто недалекий, извините меня. Впрочем, не всякий додумался бы до этого, продолжал он с самодовольным смешком, но я додумался!
2
Он, по его словам, плавал после первой мировой войны на торговых кораблях. («Пришлось, понимаете ли, унизиться. Военный моряки какието торгаши!»)
Ему довелось побывать во многих портовых городах Европы, Америки, Африки. И всюдув Ливерпуле, в Генуе, в БуэносАйресе, в Кэйптаунемеханик, сойдя с корабля, отправлялся прогуляться на местное кладбище. Это был его излюбленный отдых. («Сначала, конечно, выпивка и девушки, потомкладбище. Так сказать, полный кругооборот. Вся человеческая жизнь вкратце за несколько часов пребывания на берегу!»)
В большинстве портовых городов кладбища очень красивы.
Неторопливо прохаживался механик, сытый, умиротворенный, чуть навеселе, по тихим тенистым аллеямнумерованным улицам и кварталам города мертвых. Засунув руки в карманы и попыхивая трубочкой, он останавливался у памятников, изучал надписи на них, а некоторые, особенно чувствительные, списывал, чтобы перечитать на досуге, отстояв вахту.
Все радовало здесь его сентиментальную душу: планировка, эпитафии, тишина. Даже птицы в ветвях, казалось ему, сдерживают свои голоса, щебечут приглушеннопочтительно, чтобы не потревожить безмолвных обитателей могил.
Он принималсяпросто так, от нечего делатькак бы «примеривать» на себя то или другое пышное надгробие. Подойдет ему или не подойдет?