-Я вам не верю, госпожа Сераковская. Вся ваша семья, враги империи, бунтовщики, и поступать мы с вами будем соответственно. Вас ждет этап в Сибирь и пожизненная каторга, - Федор вспомнил, как давно, в Санкт-Петербурге, обещал это своей будущей жене и разозлился еще больше. Со времени исчезновения Юджинии у него никого не было. В Санкт-Петербурге приближать к себе кого-то было опасно, а в Литве, тем более.
Сераковская сидела за столом. Руки ее сковали за спинкой стула, белокурые, наскоро причесанные волосы растрепались, серые глаза покраснели от слез.
Федор наклонился над арестованной. Он, от души, увидев, на мгновение, лицо беглой жены, хлестнул пани Сераковскую по щеке, и разомкнул наручники. Дернув женщину за волосы, Федор повалил ее на каменный пол.
Избив ее, сломав девушке запястье, Федор протащил ее к старому дивану, стоявшему в кабинете. Разорвав платье, он полюбовался стройными, в простых чулках, ногами. Она сдавленно кричала, из разбитого рта капала кровь. Потом Сераковская затихла, стоя на четвереньках, уткнувшись головой в запыленный бархат. Он застегнулся и посмотрел на свой хронометр:
-Сейчас тебя отведут в особую камеру. Посмотрим, как ты запоешь после этого.
Женщина не двигалась, разорванное, скомканное белье валялось на полу, по ногам текла кровь.
-Убейте меня, - услышал Федор ее плач и надел пиджак:
-Ты будешь жить, - шепнул он в ухо Сераковской, - пока что.
Ее сутки продержали в стоячей камере, каменном, узком мешке без окон, с лужами ледяной воды на полу. Врача Федор велел не вызывать. Перелом был простым. Он не видел ничего страшного, в том, что пани побудет без медицинской помощи.
Когда ее привели в кабинет, бледную, с искусанными губами, босую, в рваном платье, Федор, развалившись на стуле, поинтересовался:
-Будешь говорить, или предпочитаешь запираться? В камере, где ты отдыхала, - он рассмеялся, - больше недели никто не выдерживает, - он стукнул кулаком по столу. Пани Аполлония разрыдалась. Девушка упала на колени, придерживая сломанную, левую руку:
-Я прошу вас, пан, пожалуйста..., Не надо, не надо больше...
Федор поднялся и пригнул ее голову к полу: «Если ты еще раз меня так назовешь, польская дрянь, я тебя лично повешу. Ваше превосходительство, поняла!»
-Ваше превосходительство..., - прошептала девушка. Федор похвалил ее: «Молодец».
Она рассказала все, что знала, выдав своего брата и подпольный штаб восстания. Федор спрашивал у нее о пане Вилке, но Сераковская только мотала головой: «Не слышала, ваше превосходительство...»
Федор велел перевести ее в сухую, теплую камеру, принести одежду и вызвать врача. По городу он распространил слухи, что пани Сераковскую, после ареста, отправили в ссылку, в Нижний Новгород. Он навещал девушку почти каждый день. Сераковская покорно раздевалась, молчала, и делала все, что он ей приказывал. Федор, удовлетворенно, решил: «Заберу ее в Варшаву. Она мне пригодится».
Он отвез Аполлонию посмотреть на расстрел брата, в закрытой карете. По пути обратно на Замковую гору, Федор поставил ее на колени:
-Если ты себя будешь хорошо вести, ты выживешь, обещаю.
Серые, большие глаза были пустыми, она отвернулась. Федор услышал шепот:
Réquiem ætérnam dona eis Domine;
et lux perpétua lúceat eis.
Requiéscant in pace. Amen.
Он отвесил девушке хорошую пощечину. Федор повалил ее на спину, на сиденье возка, сомкнув сильные руки на нежной шее. Она задыхалась, губы посинели. Пани Аполлония, хватая воздух, закашлялась:
-Простите, ваше превосходительство..., Я не буду, не буду..., - Федор раздвинул ей ноги и удовлетворенно вдохнул запах слез и страха.
В столице Царства Польского он поселил пани Аполлонию на особой квартире. В тайной комнате было оборудовано устройство для прослушивания. По официальным сведениям, после ссылки, ей разрешили жить в Варшаве. В комнате дежурило два жандарма. К вдове героя восстания, сестре героя восстания приходило много гостей. Кое-какие из них были Федору весьма интересны.
Федор проводил на квартире несколько ночей в неделю. Он сам делал Аполлонии уколы морфия. У него была набита рука, и он умел рассчитывать дозу. Девушка ждала его прихода, просила наркотик и клялась в том, что никогда не преступит его воли.
С ее помощью Федор арестовал с десяток скрывавшихся подпольщиков. Он предполагал избавиться от пани Сераковской. Как стало ясно летом, ему надо было возвращаться в Санкт-Петербург. В столице Аполлония была ему ни к чему. Тем более, весной она ухитрилась забеременеть. Сераковская на коленях просила оставить ей ребенка. Федор, как следует, избив ее, привез к Аполлонии своего врача. Федор велел доктору сделать операцию, для надежности. «Никакого опиума, - холодно сказал он, - я сам за вами пронаблюдаю».
-Пусть идет куда хочет, - Федор застегнул запонки на свежей рубашке, любуясь своим отражением в зеркале, - она больше не нужна. Восстание мы подавили. Через поколение Польша станет русской. Я найду Юджинию, у меня появится жена..., - Федор закрыл глаза от наслаждения.
Вечером в курзале устраивали бал. Он принял от лакея свой вычищенный фрак и завязал галстук: «Завтра начнется большая игра. Я знаю, на какие числа мне ставить».
Он был уверен в выигрыше. Федору всегда везло в картах, ему помогали способности в математике, и в рулетке.
-Господь обо мне заботится, - он взял со стола конверт и положил его в карман летнего, льняного пиджака, - я уеду отсюда с деньгами.
Он раздул ноздри, так сладко было думать о зеленом сукне стола, о скачущем шарике, о стопке фишек, что придвигал к нему крупье.
Федор написал мальчишкам. В поездках он всегда делал это регулярно, раз в неделю. Он напомнил себе, что надо послать им подарки. Федор предполагал вернуться в Россию с женой и дочкой. Ходить в дороге по магазинам было бы затруднительно.
-Сейчас и выберу. Здесь отменные товары. Надо для дома что-нибудь посмотреть, в Германии фарфор и ткани дешевле. Постельное белье...он заставил себя не думать пока о жене, о ее каштановых волосах, разметавшихся по шелку простыней, о страхе в лазоревых глазах. Федор бодро спустился вниз и отдал письмо портье. Он услышал мужской, взволнованный голос на ступенях гостиницы.
Человек говорил по-немецки, с русским акцентом. У него был потрепанный, в пятнах, старый костюм, и русая, свалявшаяся бородка. «Я только посмотреть..., - умоляюще попросил мужчина, - я русский, Может быть, здесь есть кто-то из моих знакомых...»
Федор вышел на ступени. Посетитель едва успел открыть рот. Воронцов-Вельяминов, властным голосом, приказал: «Пропустите моего гостя».
Швейцар отступил. Федор, поравнявшись с Достоевским, едва слышно шепнул:
-Я вам все объясню, Федор Михайлович. Пойдемте, - он кивнул на мраморную террасу отеля, - выпьем кофе.
Пятьдесят талеров, присланные Тургенев, разошлись за два дня. Достоевский и сам не знал, зачем приехал сюда, в Баден-Баден, на последнее, мелкое серебро, в вагоне третьего класса.
-Можно пойти к Ивану Сергеевичу, - он курил дешевую папиросу, устроившись на деревянной скамье, - попросить еще..., Но я и эти деньги не отдал, а обещал..., - он сморщился, как от боли.
-Писал ему, что всего лишь через три недели их вышлю, или даже раньше..., Если бы я поставил на семь, мне снилось это число..., - он растоптал поношенным ботинком окурок. Достоевский увидел, как дрожат пальцы, с обгрызенными, грязными ногтями.
Он даже думал написать Сусловой. После их ссоры в Париже девушка заявила, что уезжает в Швейцарию, к сестре. Надежда Суслова училась в Цюрихе, на медицинском факультете университета.
Он, стоя посреди дешевой, грязной комнаты пансиона в Латинском Квартале, заорал: «Скатертью дорога! Ты больная, сумасшедшая, самолюбивая эгоистка и больше ничего! Я тебе предлагал выйти за меня замуж..., - Достоевский осекся. Темные глаза девушки опасно сузились. Аполлинария швырнула в него стакан с недопитым чаем. По старым обоям поползли потеки.
-Мерзавец! - выкрикнула она: «Мерзавец, развратник! Ты обманывал жену со мной, и будешь обманывать меня, я знаю!». Суслова прошагала к гардеробу и достала саквояж: «Впрочем, ты ни на что не способен, - презрительно протянула она, - ты не мужчина, если рядом с тобой нет рулетки. Я не могу с ней соперничать, - она усмехнулась и начала складывать вещи.
Достоевский едва подавил желание сжать пальцы на ее белой шее. Завитки черных волос падали на стройную спину.
-Калека, - бормотала Суслова, - больной, отвратительный урод. Хоть бы ты сдох в падучей. Я тебя ненавижу..., - она взяла накидку. Достоевский стоял на потертом ковре, опустив руки. Девушка захлопнула хлипкую дверь номера.
Он высунулся из окна. Было ранее утро, Аполлинария шла вниз по узкой улочке. Достоевский крикнул: «Поля! Полина, прости меня! Я буду в Висбадене...». Девушка повернулась и отчеканила: «Надеюсь, что ты закончишь свои дни в сумасшедшем доме. Там твое место».
Достоевский подобрал с пола осколки стакана:
-Перерезать вены, прямо сейчас..., Нет, нет, это грех. Господь тебе дает испытание, его надо выдержать. Как тогда, на эшафоте, на каторге..., - он иногда вспоминал Семипалатинск, нежную музыку, маленькие руки Марфы Федоровны, лежавшие на клавишах старого пианино, и огромное, звездное небо над степью.
-Драдедамовый, - говорил себе Достоевский, - драдедамовый платок.
В Париже он стал писать несвязный план романа, прочитав о деле поэта и убийцы Ласьера, разбивавшего голову своим жертвам обухом топора. Он закрывал глаза и видел бедные кварталы вокруг Сенного рынка, слышал детский плач. Девушка, тоже тоненькая, хрупкая, как Марфа Федоровна, куталась в драдедамовый платок.
Он обещал себе не играть. От него ждали романа, надо было платить долги. Он не выдержал, и все-таки уехал в Висбаден. Там он сначала выиграл, и довольно много. Достоевский расплатился с хозяйкой пансиона, и отослал в Россию, Каткову, наброски глав будущей книги. Он получил письмо из Женевы.
-Я встретила замечательного, любящего человека, - читал Достоевский неряшливый почерк Сусловой, - он француз, и защищает здесь диссертацию по философии. Мы всегда будем вместе, будем, рука в руке, строить новое общество..., - Достоевский выругался и скомкал бумагу. В тот же вечер он пошел в казино и потерял все.
-Вы сахар кладите, - услышал он мягкий голос и вздрогнул: «Да, да, спасибо, Федор Петрович».
Они сидели на террасе, сейчас пустой. Постояльцы отдыхали после обеда, детей увели спать.
-Черт с ним, - весело подумал Федор, - в лавки я сходить успею. Я с ним поговорю, накормлю обедом, одолжу ему денег..., Видно, что он сюда побираться пришел, - от Достоевского пахло потом и заношенной одеждой. Федор отчего-то вспомнил собрание кружка петрашевцев и еле заметно улыбнулся:
-Знал бы ты, кто тебя на каторгу отправил, из-за кого ты на эшафоте стоял..., Впрочем, прав был покойный император. Федор Михайлович после этого еще лучше писать стал. Больше не страдает скучной ерундой.
Федор, с неожиданным для себя интересом, прочел «Записки из Мертвого Дома». Он даже похвалил Достоевского, обедая в узком кругу своих людей:
-Сразу видно, человек знает, о чем пишет. Не то, что другие литераторы. Они дальше Павловска не выезжали, а строчат вирши о тяжелой доле крестьян, - Федор усмехнулся: «Николай Алексеевич Некрасов и вовсе в Италии это делает».
Федор с удовольствием замечал, что литература постепенно освобождалась от ненавидимого им многословия и сентиментализма. Он получил из цензуры экземпляр «Госпожи Бовари». Федор, прочитав книгу за два вечера, сказал своему начальнику, князю Долгорукому:
-Эмму порядочный муж должен был бы избить до полусмерти, однако написано отменно, Василий Андреевич. Пусть печатают. Может быть, печальный конец героини послужит уроком неверным женам, и они придут к раскаянию, - Федор вздохнул.
Это было еще до побега Юджинии. После исчезновения жены Федору все сочувствовали. Отец Иоанн даже намекнул ему, что может поговорить кое с кем из консистории.
-Обычно такие дела тянутся долго, - священник покрутил пальцами, - но вы, Федор Петрович, оплот церкви, жертвователь..., Она сбежала, оставила вас воспитывать детей, одного..., В Синоде поймут ваше желание как можно быстрее вступить в законный брак. Вам нужна супруга, мать для детей...
Голубые глаза Воронцова-Вельяминова погрустнели: «Нет, нет, святой отец, я надеюсь, что Евгения Александровна вернется, раскается..., Иисус учит нас прощать прегрешения других людей».
Федор не хотел вступать в законный брак.
Ему нужна была Юджиния, покорная, стоящая на коленях, целующая его руку. Ему хотелось видеть страх в ее лазоревых глазах. Воронцов-Вельяминов, отогнал эти мысли:
-Отличная возможность привязать к себе Федора Михайловича. Он, после «Записок из Мертвого Дома», стал кумиром молодежи. К нему вся Россия будет прислушиваться. Писатель он, конечно, гениальный. Возьму расписку, проведу эту трату, как оперативные расходы..., Понятно, что он сюда играть приехал. Если проиграется, выдам еще, - Федор искоса взглянул на дрожащие пальцы Достоевского: «А в Санкт-Петербурге напомню о его долге. Мягко, разумеется».
Он объяснил Достоевскому, что находится в Баден-Бадене по заданию своего министерства юстиции, под чужими документами.
-Мы подозреваем, что здесь находится опасный уголовный преступник, Федор Михайлович, - Воронцов-Вельяминов предложил ему папиросы, - речь идет о человеке, который ни перед чем не остановится. Мы хотим провести его экстрадицию в Россию. Я здесь по договоренности с полицией княжества Баден-Вюртемберг, - Федор, обаятельно, улыбнулся, - не выдавайте меня, пожалуйста. Герр Отто Беккер, запомните.
Достоевский кивнул, смотря на Воронцова-Вельяминова своими странными, разного цвета глазами.
-Я понял, - он раскурил папиросу, - понял, герр Беккер. Мы с вами семнадцать лет знакомы, - вдруг, задумчиво, сказал Достоевский, - как время летит. Хорошо, что у вас дети есть, - он мимолетно улыбнулся и махнул рукой:
-Да что там..., Герр Беккер, - Достоевский покраснел: «Просто попроси. Он хороший человек, христианин, он сын декабриста. Он тебе о своем сиротском детстве рассказывал. Он не откажет, а ты потом отыграешься и все вернешь».
-Герр Беккер..., - вздохнул Достоевский, - не могли бы вы...
Федор потянулся и потрепал его по плечу:
-Федор Михайлович, говорить не о чем. Мы с вами оба русские, на чужбине, я все понимаю. Не беспокойтесь, у меня эти деньги не последние, - Достоевский отвернулся и пробормотал: «Я вам расписку выдам, Федор Петрович, чтобы все было, как положено. Я верну, непременно...»
-Конечно, - Федор взглянул на свой хронометр: «Пообедаем в каком-нибудь ресторане, где сытно кормят, Федор Михайлович. Угощу вас, выпьем за знакомство..., Найдем вам приличный пансион, - он поднялся: «Я очень рад, что мы встретились».
Они уходили вдаль по аллее Лихтенталер. Месье Дешан, выйдя на террасу, убирая кофейник и чашки, пристально посмотрел им вслед. Он быстро поднялся на третий этаж по узкой, служебной лестнице и постучал, условным стуком, пять раз, быстро, в дубовую дверь номера мадам Гаспар.
Марта сразу же открыла.
-Возьми бинокль и выйди на террасу, - шепотом, не переступая порога гостиной, велел Джон, - наш общий знакомый кого-то здесь встретил.
Бинокль был на вид легкомысленной безделушкой из слоновой кости и серебра. Его Марте сделали в вулиджском Арсенале. Линзы в него вставили сильные, отлично отшлифованные. Марта, увидев рыжую голову Федора Петровича, почувствовала, как бьется у нее сердце. Мужчины остановились на углу:
-Федор Михайлович плохо выглядит, - Марта прикусила губу, - что с ним случилось..., Он не может работать на Третье Отделение, он не такой..., Господи, надо сказать Джону. Нельзя скрывать.
Она вернулась в номер и быстро набросала несколько строк на отельной бумаге с монограммой.
Герцог стоял в пустынном коридоре, держа кофейник. Он прочел записку. Джон, одними губами, сказал: «Я отменяю операцию, он тебя раскроет».
-Нет, - так же тихо отозвалась Марта, - я тебе обещаю, все будет в порядке. Под мою ответственность, - жестко добавила она и кивнула: «На балу встретимся».
В дальнем конце коридора раздался лай собачки. Марта захлопнула дверь. Женщина прислонилась к ней спиной: «Господи, не думала я, что его увижу». Она вспомнила медленный, широкий Иртыш, и его голос: «Я вас всегда буду помнить, хоть мы более и не свидимся».
-Вот и свиделись, Федор Михайлович, - Марта вертела бинокль. Убрав его в ридикюль, женщина позвонила личной горничной. Пора было готовиться к балу.
Федор вошел в большие, раскрытые на лужайку двери курзала, когда танцевали котильон. Он задержался. Сначала они долго обедали с Достоевским в простом ресторане. Федор Михайлович рассказывал ему сюжет нового романа: «Вы юрист, Федор Петрович, мне важно знать порядок работы полицейских. Моего героя будут арестовывать».